Верьте, верьте!
Я вам клянусь!
Не беда, а нежданная радость
Упадет на мужицкую Русь.
Вот вззвенел, словно сабли о панцири,
Синий сумрак над ширью равнин.
Даже рощи —
И те повстанцами
Подымают хоругви рябин.
С.Есенин, «Пугачев»
«Собачатина» – так назывался новый рассказ, но начинать его не было смысла, ехать оставалось одну остановку. Засунув телефон в карман куртки, я стал пробираться к передней двери, одновременно выскабливая из отделения для мелочи кошелька упругий желтый червонец. На улице в лицо сразу ударил сырой снежный ветер и, натянув шапку, я отправился к Детскому миру. Там уже виднелись оранжевые флаги «Солидарности» и белые – «Яблока». Люди стояли в длинную шеренгу, у кого-то в руках виднелись белые шары, у кого-то плакаты. Я не стал рассматривать их содержание, потому что с большой долей вероятности знал, что там написано. Меня интересовали знакомые лица.
– Серый! – услышал я голос и посмотрел в сторону, откуда он прилетел. Увидел Серегу, но кричал не он. Я пригляделся внимательнее, пытаясь настроить минус на ноль, и разглядел Илью. Подошел к нему, поздоровался. Серега тоже подошел, пожал руку и, бросив, что вернется позже, скрылся в глубине проспекта. Мы с Илюхой остались стоять вдвоем, периодически помахивая руками в стороны знакомых лиц. Снежный ветер был безумно неприятен и, казалось, сейчас налепит сугробы на щеках и ресницах.
– Далеко стоят? До Вольской хотя бы дотянулась? – оборвал я молчание, Илья пожал плечами и ничего не сказал. Я стал рассматривать плакаты, особенно меня веселили многочисленные плакаты с изображением Михаила Лермонтова и подписью «Лермонтов герой нашего времени» в три строки. Без знаков препинания.
– Как думаешь, сколько людей поняли смысл этого плаката? По-моему, этот «креативный класс» чересчур креативный, настолько, что понятен только самому себе, – снова обратился я к Илье, но он продолжал молчать, повернув лицо падающему снегу. Мне показалось, что он, в отличие от «креативного класса», не знал про мятежный городок в Ставропольском крае, поэтому я не стал продолжать тему.
– Пошли что ли, – вышел из ступора Илья, и мы двинулись по проспекту вдоль шеренги протестантов, одновременно рассматривая их.
– Нам надо было растяжку с собой взять, но вдвоем что ли ее держать? – проявил интерес к акции мой молчаливый собеседник.
– У меня два флага дома, но мы никак не обзаведемся древками. Ну, и две растяжки у нас шикарные есть, непонятно, почему их не используем, – подхватил я.
– Мне не нравится эта идея – ходить без символики, потому что те, кто за это выступают, без символики и остаются, а остальные плюют на договоренности, – размышлял Илья.
– Так растяжки вроде без символики, – ответил я.
– Они же красно-черные, этого, в принципе, уже достаточно, это уже символика, – мрачно продолжил Илюха свою мысль. Я не нашелся, что ответить…
…Электричка заскрипела, и мы вперемешку выскочили из вагона: я, Ванёк, Люська, Чернознаменский, Шест и Олеська. У Ванька на спине висел самый большой рюкзак, утром он успел сбегать на почту и получить тираж нового номера «Левого авангарда». Газеты предстояло переложить в пакеты, потому что из рюкзака их неудобно продавать. Мы прошли по подземному переходу, вышли из вокзала и, жонглируя глупыми шуточками, традиционно повернули налево в сторону «Иваныча».
– Мальчишки… Идите сюда… Сюда… Сто грамм… – завывал Ванёк, будто забегаловка зазывает нас в свое пьяное, пахнущее потом и портвейном логово. «Мальчишками» нас называли продавщицы привокзальной «наливайки» «Иван Иваныч», мы там были завсегдатаями. Глаза слепило солнце первого майского дня, только появившаяся зелень давала столько кислорода, что легкие были готовы разорваться. Похмелья почти не было. В то время каждое утро было похмельным, но оно не угнетало, а только веселило. Да и какое, к чертям собачьим, похмелье, если сегодня мы делаем еще один шаг к революции!
Чернознаменский отправился собирать студентов «Студобороны», а нас проглотил «Иваныч». Минут через 20 мы уже, оглашая запахом портвейна все вокруг себя, курили возле забегаловки. Я, опережая мыслями физические способности языка, с помятого листка декларировал новые революционные стихи:
Скажи, мне, брат,
По чьим заветам
Пылает на востоке небо?
Скажи мне, друг,
Какого цвета
Кровь потерявших веру в лето?
Скажи мне из каких орудий,
Стреляют по разбитым душам,
И кто, ответь мне, эти люди,
Что призывают бросить в море,
Закрыть глаза, не знать, не слушать
Бойцов, открывших путь к свободе…
…И так далее.
– Серж, ты знаешь, что ты поэт? Настоящий! – Ванёк смотрел мне в глаза, мусоля во рту затухший бычок.
– Да ладно тебе, какой поэт, – кокетничал я. Впрочем, я и тогда уже понимал, что стихи – дрянь. На память я их сейчас уже не помню.
Опершись спиной о стену питейного заведения, Шест молча тискал Люську, оба уже были нежно пьяны. Они не встречались, но иногда спали. Ко мне пыталась прижаться Олеська, но меня она не интересовала. Меня вообще мало что интересовало, кроме революции. Настоящего романтического, все очищающего процесса, выше любви. Нет, это и была любовь в тысячной степени. До сих пор при правильном произнесении этого слова по спине пробегают холодные, будто чужие, мурашки.
– Сколько времени? – вдруг встрепенулся Ванёк.
– Половина, надо идти, – ответил я, кроме меня никто не носил часы. Мы как-то очень быстро протрезвели и тронулись. Солнце начинало припекать. Нет ничего прекраснее мая. Мы понимали французских студентов, мы сами были французскими студентами. Мы шли не по Саратову начала первого путинского срока, а по Сорбонне 1968-го, с флагами, листовками и баллонами с краской в рюкзаках, Че Геварой на майках, Троцким на значках, Лениным в сердце. Легкий майский ветер был всегда попутным…
…Мы с Ильей прошли чуть дальше, чем надо и потеряли из виду шеренгу с плакатами и белыми ленточками. Нам навстречу двигались небольшие группы людей, вряд ли они могли стоять в «живой цепи», но на их одежде и сумках были привязаны эти символы протеста, так нелепо, несолидно и не по-президентски обозванные главным кандидатом. Снег шел так густо, что мы едва различали желтые и оранжевые флаги на расстоянии полквартала.
– Подождем, что ли, колонну, – предложил Илья. На нас не было белых ленточек, я бы ее и не надел и предпочел красный бант. Но красные банты никто не раздавал. Никто из нас и не подготовился. Мы стояли, повернувшись лицом к снегу, и всматривались вглубь проспекта.
– Нам предлагали выступить на этом концерте, но мы отказались, жалко инструменты, – сказал я.
– Да, нам тоже. – Илья играет в группе «Кольт». – Олег позвонил и сказал, что есть такая маза – выступить на митинге. Я парням позвонил, подумали и решили не рыпаться. Холодно, в конце марта хотя бы, было б можно. А сейчас холодно.
В тоннеле проспекта показалось оживление, появились красные пятна флагов.
– Они, наверное, КПРФ ждали? – предположил Илья. Мы постояли еще минут пять, говоря ни о чем, никаких изменений в ходе акции.
– Можешь себе представить, как мы 10 лет назад катаем вату и не можем полчаса пройти полтора квартала?
– Мы весь проспект минут за 15 проходили, – Илья мечтательно усмехнулся.
– А шороху наводили куда больше нынешних протестантов, – заключил я. – Пойдем, что ли, им навстречу, можно долго ждать, холодно уже…
…Когда мы подошли к Научной библиотеке на Университетской, на месте собралось уже порядка 50 или больше человек. Кучковались «студоборовцы» возле черной растяжки числом около 30-ти, Чернознаменский им что-то активно объяснял. Мы ввалились в толпу и принялись обмениваться рукопожатиями. Хмель почти выветрился, руки тянулись со всех сторон, за каждую можно было поручиться, каждой можно было доверить жизнь.
– Пойдем, – предо мной возник уже тогда почти 100-килограммовый Бамбр. Я все понял и пошел за ним в сторону Большой Казачьей. Нас молча догнал Ванёк и мы торопились почти вприпрыжку. Вдруг он достал из внутренних карманов джинсовки банку с ПВА и пачку листовок и принялся клеить их на столбы забора университета.
– Блин, повяжут еще до шествия! – набросился я на него.
– Похуй, – процедил он и продолжил, не оглядываясь по сторонам, намазывать клеем столбы и лепить на них печатные листы. На черно-белых листовках был изображен Ленин с ирокезом и что-то про революцию. Я оглядывался по сторонам в поисках ментов, никого не было. Мы двигались довольно быстро. Уже за углом стоял Коля с бутылкой портвейна в руках. Коля был чуть старше нас и уже работал. Он протянул нам бутылку, мы принялись по очереди хлебать из горла. Когда одна закончилась, Коля достал следующую. Она исчезла в наших глотках также быстро, как и первая. Мы о чем-то громко смеялись и через несколько минут уже бежали к углу библиотеки, чтобы успеть к началу шествия.
Выстраивались очень быстро. Каждый четко знал свои роли: мегафон, флаги, растяжки, листовки, газеты… Никому не надо было объяснять, что делать и как себя вести. Бородатый Суицидин заорал в мегафон, и колонна двинулась. Я достал из кармана красную повязку, сделанную из сорванной недавно ночью с какого-то магазина красной ткани, повязал ее на лицо. На тяжелом древке развивалось красное знамя с вручную изображенным на нем заводом, символом нашей организации. Позади нас маршировали нацболы, около 10 человек.
В глаза плеснуло майское солнце, много красного, легкий ветер, настоящая молодая злоба. Мы старались чеканить шаг, мы были железными когортами пролетариата, плевать, что почти никто из нас не бывал у заводской проходной.
«Голодный студент – мертвый президент! Голодный студент – мертвый президент!» – неслось над майским городом, и только выбравшаяся из конвертов почек листва шелестела в такт с колонной.
«Рабочим – винтовки, буржуям – веревки! Рабочим – винтовки, буржуям – веревки!» – шагающей по Московской вдоль университетского забора голосящей братве сигналили проезжающие мимо автомобили.
«Сегодня с плакатом, завтра с автоматом! Сегодня с плакатом, завтра с автоматом!» – глотки захлебывались кислородом, голова шла кругом, земля со скрипом завращалась под дешевыми кроссовками, и этот огромный маховик с горами и океанами уже нельзя было остановить, когда, как тот самый воспетый поэтами майский гром, небо взорвалось:
«РЕ! ВО! ЛЮ-ЦИ-Я!!! РЕ! ВО! ЛЮ-ЦИ-Я!!! РЕ! ВО! ЛЮ-ЦИ-Я!!! РЕ! ВО! ЛЮ-ЦИ-Я!!! РЕ! ВО! ЛЮ-ЦИ-Я!!!» – горло хрипело, грудь переполнялась весенним ветром, мозг сотрясался от агрессии. Мы готовы были сносить на пути дорогие магазины, потому что никогда не сможем купить там даже носки; взрывать рестораны, потому что нам бы там не подали даже воды; бить дорогие машины за то, что нам не доведется сидеть в их креслах из ягнячьей кожи.
Случалось, что к колонне присоединялись подпитые прохожие, их поднимали на смех, но они легко встраивались в ряды. Мы не устраивали дебаты, не играли в политику, зато точно знали, чего мы хотим и как мы это получим…
…Люди в колонне шли молча. Иногда перебрасывались парой фраз. Кто-то шел и обсуждал пропутинский митинг, отмечая, что «можно, конечно, за деньги собрать больше народа, но здесь зато все искренние». Кто-то предлагал что-нибудь покричать, но встречал лишь ухмылки рядом идущих.
– Надо крикнуть «Путину пожизненный срок», очень хороший лозунг, можно как угодно понять, – чуть слышно обращался какой-то представитель «креативного класса» к идущему рядом. Я не расслышал, ответил ли тот что-то, но оба похихикали.
– Путину пожизненный срок! – одиноко пронеслось над трехсотенной колонной. В строю возникло небольшое оживление и смех, некоторые принялись оборачиваться, чтобы найти глазами смельчака. «Смельчак» затих и больше ничего не кричал. Все тихо шли дальше с плакатами, шарами и бабелевской осенью в глазах.
– Так ходят…
– На похоронах, – перебил меня топавший рядом Егор.
– Именно! Когда не очень хочется идти, но знаешь, что надо быть, – продолжил я мысль. Егор молча согласился.
На площади уже стояли около сотни человек, все довольные тем, что собрались, как любят говорить, «несмотря на погоду». В прошлый раз митинг тоже прошел «несмотря на погоду», когда люди вышли на улицу в 20-с-лихом-градусный мороз. В Саратове, кстати, погода явно «голосует» за Путина и яро противится «оранжистам». То мороз, то метель, а люди все равно приходят, стоят, слушают. Выражают протест. Мы с Ильей тоже встали и принялись «выражать протест». Плакатов у нас не было, белые ленточки мы сочли возможным не надевать, лозунгов не кричали (и никто не кричал), а протестовали своим присутствием. Численность, так сказать, создавали, но о том, что пришли бесплатно, не кричали. Хотя это была правда.
На сцену вышел Коля Асафьев. Праздник он вел хорошо и интересно, видимо, в студенчестве выступал в КВН. Надо бы у Кристины спросить, она с ним вместе училась. А, ладно, какая разница. Выступал, значит, бывший кандидат в депутаты Государственной думы Николай Асафьев весело, бодро, я бы так не смог. И не стал бы. Такой вот жизнерадостный политик. Чем он эстетически отличается от того же Севы Хаценко или Василия Артина? Тем, что у ЛДПР короче список и попасть в Госдуму больше шансов? Возможно.
Концерт был, прямо скажем, неплохой. Нормальный такой праздник: песни, стихи, шутки-прибаутки… Не знаю, в чем была протестность этого мероприятия, но для настроения стоило туда прийти. Боевой дух не поднимает, но пообщаться в кругу единомышленников (единых хотя бы в том, что «Путин должен уйти») позволяет. Знаю, что были люди, которые хотели выступить, но формат не позволил – подходящих стихов не смогли подобрать. В общем, у меня тоже стихов не было, поэтому я решил удалиться. Даже не дождался выступления Мишки Медведева, хотя честно хотел послушать…
…На шествии никого из нас не свинтили. На площади тоже. Человек в форме пытался задержать меня и Люську за отсутствие лицензии на продажу партийной литературы, но бойкие старики отбили нас у милиции, крича наперебой, что мы раздавали литературу просто так. Копу пришлось отстать.
Распродав весь пакет литературы, толпой в 20 человек (остальные успели рассосаться почти сразу после шествия) направились в ближайший двор, предварительно забросив древки и растяжки в штаб РКРП на Большой Казачьей. Собрав все имеющиеся финансовые средства, накупили самого разного алкоголя, от разбавленного спирта из какого-то шинка до пива в больших «сиськах». Во дворе было грязно, но чисты были воздух и помыслы. Компания галдела, передавая по кругу стаканы и бутылки, кто-то традиционно громко спорил о Сталине и Троцком, все больше углубляясь в первоисточники, выученные наизусть, кто-то с восторгом «вспоминал» о Париже 1968 года, развивая перспективы студенческого движения в Саратове 2002 года, кто-то просто обсуждал музыку и женщин.
Я стоял чуть в стороне и, глядя в до головокружения прозрачное ярко-синее майское небо, мочился на кирпичную стену. Революция уже начиналась. Я был счастлив.
Март 2012