В бумажный лист раскатана подушка,
И спичками в глазах стоит бессонница.
Не спит душа и с мозгом – чёрным служкой,
Немым рабом – она не церемонится.
Пытаюсь вскрыть семейный склеп отчаянья,
Где замуровано лишь эхо тишины.
Дед, где ты? Горький яд молчания
В ответ. И чувство нескончаемой вины.
К Донскому кладбищу, утоптанной дорогой
Моё сиротство плачет и ведёт
К могиле номер два. Здесь, среди многих,
На общем пятачке мой польский род.
Ровесник века. Юная романтика.
В кровь, голод, анархический провал,
Революционный, с красным бантиком,
Потом петлёю ставшим, ты попал.
Не оставляя время для вопросов
Копыта власти выбивали рать.
Арест в 39-ом, год допросов,
Наркомов смена и отпущен умирать.
Дома жилые, психбольница – скопом.
Молчала мать, соседи – я жила
Не зная, что бывавшая в Европе
Здесь в санитарках бабушка ждала,
Сжигая документы и портреты.
Отвергнута – осталось только выть…
Еврейская семья – я буду помнить это –
С бедой смиряясь, помогала жить.
Дед умирал на койке психбольницы
И желчью рвал всё прошлое своё.
Как саван простыня и как иконы лица…
Последние слова: «Ну, вот и всё…».
А мне остались: карточка, открытка,
Мария, Бася, Едик, Юлиан.
Страница памяти всегда тебе открыта,
Во мне живёшь ты - гордый польский пан.