У старого Хермы Моры улыбка как у кота.
О нем говорят, он - бездна, но глупость. Всего лишь мер.
Из кубка цедя суджамму, смеется: "Иди сюда.
Негоже, пройдя сквозь стражей, стыдливо стоять во тьме.
Внутри моей черной книги есть способ пойти назад,
Но только подумай, что же за сила тебя тут ждет?"
У старого Хермы Моры и вовсе не старый взгляд:
Насмешка и любопытство, - а голос тягуч, как мед.
Он ставит свой полный кубок на стопку сгоревших книг.
И кожа бела, как звезды, а волосы - будто тьма.
"Да ты, - поднялся даэдра, - храбр не по годам, старик.
Я знаю, зачем пришел ты. И знает она сама".
"Садовник Людей коварный, - вдохнув из последних сил,
Так гость ему отвечает, - воистину, стар и сед.
Я ран за все эти годы немало уж получил,
Но здесь мне пронзили сердце. Назад мне дороги нет".
Смеется Хермеус Мора, в зрачках его рваных - мрак,
Клубится, зияет, в путы затягивает умы.
"Ты слышал о нашем друге. Как звали его?.. Мирак?..
При нем мой родной Апокриф подобием стал тюрьмы.
Зато оглянись же нынче. Мой дом - словно дивный сад.
Его создала таким та, которую ищешь ты".
Старик опускает плечи, но ясный и смелый взгляд
Встречается с взглядом принца, исполненным пустоты.
"Да что же, а, старый Мора? Ты слушаешься ее?"
Даэдра кривит улыбку и снова берет бокал:
"Молчал бы ты, глупый смертный. Ты слышишь? Она идет.
Мой гость, безрассудно храбрый, да что же ты? Задрожал?"
...На ней золотое платье. А кожа - как будто снег.
И в ярких глазах когда-то знакомо клубится тьма.
Она так давно в Забвенье. Не мер и не человек.
И истинно: эту участь она избрала сама.
"Ну здравствуй, мой друг любезный, - смеется она с тоской. -
Какими судьбами, милый? Как стражу ты одолел?"
Хермеус садится в кресло, надменный, сухой, прямой,
Глотает свою суджамму... и вроде бы не у дел.
А гость забывает клятвы, не помнит простейших слов,
Сжимает костюм, промокший от пота и от крови.
Он думал, что к смерти точно за годы свои готов,
Но сердце, забыв о ране, заходится от любви.
Он помнит, как были вместе, насмешливы и юны,
Как пели в дороге песни и пили в трактирах мед,
Одними слыли из лучших, кто выбрался из Норы,
На краже пусть не поймают - и нету других забот.
Влюбился он, правда, позже. Когда, вытирая кровь
С усталых эльфийских пальцев, он клялся хранить в пути.
Она была Довакином - какая уж тут любовь.
Тут время и место выспаться не так уж легко найти.
На мертвом, сухом Солстейме Хермеус за ней пришел.
А может, она вернулась... Да, впрочем, уже плевать.
Он ей дал Вселенной мудрость, в Апокриф ее привел,
Заставил хотеть вернуться. Заставил пообещать.
Ах, старый Хермеус Мора. Прекрасен, как снежный эльф.
О нем говорят, он бездна... Но, видимо, не всегда.
"Мой друг, у меня подарок, - он шепчет. - Простая смерть.
Болтают, она - награда для тех, чьи ушли года".
"Постой, - его просят тихо. - Позволь мне ему сказать..."
И старый Хермеус Мора склоняется как-то вбок.
"Ах что за привычка право - всех смертников целовать
В холодный, сухой, неровный, практически мертвый лоб?"
В глаза ей не смотрит путник - они не ее теперь.
Она, улыбаясь слабо, касаясь седых волос,
Бормочет: "Ах, хочешь, верь мне, а хочешь, совсем не верь,
Но смертной еще немало теряла я горьких слез.
Я думала, что заметишь, ведь в Рифтене рядом - храм...
Мечтала, как сила Мары нас свяжет с тобой навек.
Но ты был как рыжий ветер. Подобен был всем ветрам,
Сметающим то, что слабо. Мой ветреный человек".
"Прощай, - он с тоскою шепчет. - Прощай, да хранят тебя..."
Слова его замирают, и губы так ледяны...
Густая тень книжных залов сгущается и, клубясь,
Его забирает в недра какой-то иной страны.
У старого Хермы Моры улыбки не может быть.
Он просто густая бездна с десятками тысяч глаз.
"Ты что же, - он громко тянет, - все помнишь, что есть - любить?"
"Я помнила, принц, когда-то. Когда-то.
Но не сейчас".