Госпитальная мреть, висящая на волоске,
Не дает и продыха чернопалой печали.
Все подарки любимых — толковый храм на песке —
Ограняют горечь в вязком своем молчаньи.
А потом… соберутся немытые, пугливые словеса, —
Словно дети жалкой эпохи, стыдливого мезозоя.
Разожму ладони закрыть белесые их глаза, —
Но уже не перо звенит, но глухо шуршат мозоли.
И тогда, отдирая от веток февральский розовый крен —
На батист надежде, которой уже и в помине…
Помечаешь даты крестом, понимая:
вот — хрен,
Хрен им всем – и ворочаешь тленье в камине.
Но толкутся же тени в прихожей:
и мертвый ковбой
На вороньей шубе
порошка отмеряет дорожку —
И сверкает варево стали,
и желтый, сухой, рябой
Пробивается свет в окно, открытое понарошку.
Вот вторая тень егозливый развозит итог:
И в котельной – пыль, и луч на мокрых коленях.
Как мерцает царь в висках,
и каплет цветок!..
И еще чуток —
для тебя, постельное поколенье.
Я давно чужой для морока,
а в сорок был горд как грязь,
И компот на третье — последняя роскошь страха.
У меня от Бога — только сон и тертая бязь,
Да кривая связь с мартом,
да крестильная — вусмерть – рубаха.
Я хотел, чтобы был трагик
за то, что вышел тапер, —
И уже сглотнул пивные слезы в больничном сраме,
Потому, что никто не знает, да я и сам не допер
Ничего в страшных буквах неба,
в нежной его телеграмме.