(триптих)
1
Туман вдоль берега морского
сопровождает электричку,
традиционного Лескова
ищу вчерашнюю страничку.
Напротив парень что-то хочет
от девушки с короткой стрижкой,
и то, на чем они лопочут,
скорей всего, язык латышский.
В окне – унылая картина:
туман колышется над морем,
как постаревшая гардина
с намоченною бахромою.
Вдруг парень у меня бесстрастно,
переключив устройство речи,
спросил с растягиваньем гласных:
«А как названье этой речки?»
И вправду, словно скалы, грузен,
густея и мерцая тускло,
туман морское лоно сузил
до ширины речного русла.
Но, как философ и историк,
разоблачающий обманы,
я говорю, что это – море,
часть мирового Океана…
Потом нахлынули заботы
(так говорим мы по привычке),
но возвращался я с работы
домой опять на электричке.
С туманом разбирался ветер,
качался катер у причала…
Ах, я неправильно ответил!
И потому начнем сначала.
Туман вдоль берега морского
сопровождает электричку,
традиционного Лескова
ищу вчерашнюю страничку.
Напротив парень что-то хочет
от девушки с короткой стрижкой,
и то, на чем они лопочут,
скорей всего, язык латышский.
В окне – унылая картина:
туман колышется над морем,
как постаревшая гардина
с намоченною бахромою.
Вдруг парень у меня бесстрастно,
переключив устройство речи,
спросил с растягиваньем гласных:
«А как названье этой речки?»
И вправду, словно скалы, грузен,
густея и мерцая тускло,
туман морское лоно сузил
до ширины речного русла.
Но, как историк и философ,
который знает, что ответы
должны быть проще, чем вопросы,
я отвечаю просто: «Лета».
2
Из Клава Элсберга
***
Вот и почту принесли почему-то к ужину
как раков подали к столу посылку с разбитыми мною сердцами
я увидел их мерцающее отраженье отвернувшись к окну
фу гадость какая дрожь омерзенья
волною прошла по зарослям сирени
тикали часы и камин отвечал тих-тах
и надо же было ворошить прошлое
Психи ненормальные станешь тут счастливее
от подобных посылок
Войдя
Войдя во Дворец Одиночества
(нигде никого, все тихо),
потрепав по щеке милягу
каменного льва,
постепенно определяюсь: так я один? В этом зале,
за этим столом. И больше никого:
ни прислуги, ни… ну и вечер, муть голубая!
Такие здесь стены и сцены такие:
вот ординарная бабочка села на мраморный вьюнок,
и ей уже не взлететь с вязкой стены,
камень ненасытный ее поглощает.
Ну, что же, под каменным нёбом
одинокий, как бабочка, пью из большого бокала
до половины – черт с ним, до дна!
Но что это? Зал становится бесконечен,
и жизни не хватит долететь до дверей.
Мотив Шукшина
И выскакивают мужики на середину комнаты
и – вприсядочку
да с коленцами,
посередке поп лапотит
сапожищами –
половицы гнутся,
еле-еле уворачи-
ваются.
Руки крыльями – пусти,
жизнь толсто-
мясая!
Толсто-
мясая да толсто-
жопая.
И толь-
ко вверх глаза,
где ты ж, истина?
Ах, как жалко жись, холеру неу-
давшуюся.
Пок-
лоны бить –
сдуру лоб расшибить.
То-то дев-
ки, брат,
больше на
спи-
ну!
Эх-эх, младшой,
да не будь лапшой,
без царя в голове,
без гроша за душой!
… По снегу в валенках, в серых катанках,
что ни шаг, то скрип, скрип пронзительный.
Разрыдаться бы душе проспиртованной…
Да гори она, как спирт, синим пламенем!
Голова Риги
Рига ночью – точь-в-точь голова
с пробором мерцающей Даугавы,
на который ниспадают пряди мостов,
переходящие
в лунном сиянье
в запутанную седину улиц.
Густым гребешком грустных мыслей
хочу прикоснуться к тебе, о голова!
О моя Рига, не распутать, не расчесать
твоих каменных волос никакой расческой.
Только деревья,
мелькая за частой оградой сада,
словно меж двух половинок острых ножниц,
способны оттенить
зелеными, желтыми, красными и багровыми
цветами и оттенками
старинную строгость твоей седины.
Пусть в Пурвциемсе молодые деревья догоняют
каменные секвойи и баобабы.
Пусть тополей хлопотливые руки
перебирают фигурки уличных фонарей.
Зоологический сад
Это пони
маленькая серьезная лошадка
это ее тележка
утро колокольчик
день скрип колеса
вечер мартышка подсчитывающая выручку
полчаса до закрытия
а почки на деревьях все еще почки
был и я малышом с маленькой тележкой желаний
как вспомню
тепло нежности пробегает по стволу позвоночника
но всюду ограды и стены и потолки
за полчаса до закрытия
замру у вольера слонов в ожидании первых зеленых побегов
древо желания
древом познания
вдруг ощущаю себя и все же
дай на прощание словно рогалик мартышке
одного-единственного каприза исполненье
вымахав чувствовать всей корневою системой
токи земные в;ды подземные топот слонов муравьев позывные
все это бесконечное перемещение и коловращение
непоседливой ватаги существ с такими разными лапами
и такими задумчивыми лицами
с такими дрожащими замшевыми ноздрями
и такими трогательными на рассвете губами
с такими остроконечными горбами и острыми клювами
и такими близорукими под оптикой глазами
с таким беззащитным желанием жизни
которое бывает только у тех кто стремится быстрей подрасти
Залве
Покой. Лишь оттиск дерева в реке
колеблется, как стрекоза в полете,
в чьих крыльях, как в оконном переплете,
мелькают параллельные миры.
И ты стоишь, пришелец параллельный,
стог сена, над замедленной рекой,
соображая, как назвать покой
на языке грозы позавчерашней.
Вечер
Погибшим морякам
За полосою отлива
светло-янтарный песок
чайки нетерпеливо
перекликаются на закате
Самый пронзительный крик
за можжевельник зацепится
словно тельняшки лоскут
треплется ветром треплется
Над полосою отлива
чайка настырная кружится
в куст можжевеловый всматривается
к шепоту волн прислушивается
***
Ояру Вациетису
Пробираюсь сквозь
«Огня не разводить»
«Берегите лес от пожара»
«Огнетушитель и аптечка у водителя»
слышу поленьев стон
в раскачке сосен корабельных
В такие моменты у какого-нибудь поэта обязательно взрывается сердце
и тогда новая Вселенная начинает пульсировать расширяясь
Гаснут годы?
Нет не гаснут а вспыхивают
и превращаются в пепел мгновенно
Едва только мысль о прикосновенье к любимой
начнет воплощаться в прикосновение к телу любимой
ты уже пепел
и угольки твоих глаз землею вот-вот закидают
Но снова у какого-нибудь поэта взрывается сердце
и тогда новая Вселенная начинает пульсировать расширяясь
И люди не могут глаз оторвать от клавиатуры головешек
то озаряющихся вдохновением то замирающих на полуслове
слушают как мелодия света беседует с душою сквозь растопыренные пальцы
в потемках пепельных
когда землей угольки твоих глаз закидывают
Но в новой Вселенной
на новой Земле
наверняка найдется местечко
где будешь стоять
на волнистом лугу
охваченный молодыми побегами и листьями
зная что как только осенние ветры раздуют сиплые меха
все что растет затрепещет займется заполыхает на все лады
Вот отчего сегодня так зябнут руки мои
и сердце пульсирует словно Вселенная перед взрывом
3
Я писал тебе, Клав, что мы виделись
первый и последний раз в жизни.
Ты отвечал, что жизнь большая
и что я ошибаюсь.
Ты прав.
Жизнь большая,
поэтому рано или поздно я приду к тебе и скажу:
«Жизнь большая, Клав, вот мы и встретились».
Ты писал мне:
«Отчего Ты так уверен, что мы тогда,
год тому назад, виделись в первый и в последний раз?
Я не столь мрачно настроен».
Конечно, там, где ангелов горний полет
над лугами, залитыми вечным сияньем,
какое может быть мрачное настроение?
Тем более что рано или поздно я приду к тебе и скажу:
«Вот мы и встретились, Клав, ветер переменился, и тучи рассеялись».
И мы опять заведем разговор о латышском лете,
таком тихом и спокойном,
что в нем тайфунов почти не бывает,
и я снова скажу, что Латвия – не Приморье,
что у вас тайфунов вообще не бывает,
и буду прав, однако…
Ты расскажешь, как на севере Латвии
прошел ураган, поднявший на небо
вот этот дом, в котором мы сейчас беседуем,
вон того теленка, которого сейчас гладят ветры, южный и северный.
Ты писал мне:
«Передай поклон Любе. Пиши.
Я твои письма
жду больше,
нежели Тебе может показаться.
Спасибо за переводы и акростих.
Уверен, что увидимся.
Когда-нибудь».
Когда-нибудь
наступит когда-нибудь.
Теперь я тоже уверен, что мы с тобою обязательно увидимся.
Рано или поздно я приду к тебе и скажу:
«Знаешь, Клав,
а ведь до тех пор, пока мне не сообщили о твоей смерти,
ЦЕЛЫЙ ГОД
ты был еще жив».