***
Если взялся за гуж – что с того, что не дюж,
должен вынести ношу двуногих.
Я пишу эти строки по адресу душ,
для таких же существ одиноких.
Ни к каким себя группам не отношу,
что на ниточках – марионетки.
Я на нитке другой над обрывом вишу –
Ариадниной тоненькой нитке.
***
Не жизнь – не смерть, ни недруга – ни друга.
Качается над пропастью канат.
Как вырваться из замкнутого круга,
сломать систему тех координат?
Как жить, чтоб жизнь не обернулась в небыль,
не потеряться в омуте потерь?
Сойти бы с рельсов, выжечь дырку в небе,
уйти бы в нарисованную дверь.
***
Надоело глядеть,
как считаются деньги за кассами.
Не осталось людей,
кому хочется что-то рассказывать.
Перед носом стена,
на которой лишь дверь нарисована.
Я устала одна
состязаться с глухими засовами.
Этот выход не нов.
Позади - поколения проклятых.
Обходиться без слов
и чертить на песке иероглифы.
***
Одиночество, книги и мысли.
И тетрадь приоткрыта, дразня.
Пусть меня в этой жизни не числят,
где толпа, магазины, грызня.
Я один на один с этим небом,
с очертаньем рассвета в окне.
Буду тем, кем никто ещё не был,
дорасту до себя в тишине.
На вершинах познания холод.
Запылилась душа, как земля.
Буду слушать свой внутренний голос,
буду ждать, как слова заболят.
Но за всё наступает расплата:
жизнь опять настигает врасплох,
неподвластная музыке лада,
и взрывает размеренный слог.
Я вольюсь в магазинную гущу
и постигну, себе изменя,
неизменное в вечнотекущем ,
неразменное в сутолке дня.
***
О сирень четырёхстопная!
О языческий мой пир!
В её свежесть пышно-сдобную
я впиваюсь, как вампир.
Лепесточек пятый прячется,
чтоб не съели дураки.
И дарит мне это счастьице
кисть сиреневой руки.
Ах, цветочное пророчество!
Как наивен род людской.
Вдруг пахнуло одиночеством
и грядущею тоской.
***
Ночи чёрный крепдешин
в дырах звёзд.
Тонкий плащ моей души
сыр от слёз.
Я дрожу в руках дождя
у окна.
В этом мире нет тебя.
Я одна.
Ночи чёрный крепдешин
в дырах звёзд.
Кто-то стёр любовь с души,
как нарост.
Без задоринки она
и сучка.
Пустота глядит одна
из зрачка.
***
А ночь черна, как совесть мира.
Гвоздями звёзд прибито небо.
Душе, затерянной и сирой
приюта не было и нету.
Мир логики и правил ложных
теченьем жизни обесценен.
Мой добрый ангел крылья сложит.
Развязка близится на сцене.
А мир-то пуст... И воет ветер.
Горит безмолвная селена.
Один, один на целом свете
наш голый шарик во вселенной.
Но как же это всё случилось?
Живу, дышу помимо воли.
Заря лучилась. Я училась
любви, терпению и боли.
***
Сердце — одинокий
остров в океане.
От земли далёкий,
утонул в тумане.
Кто его заметит,
кто его услышит?
И никто на свете
писем не напишет.
Волны будут биться
до изнеможенья...
С кем-нибудь случится
кораблекрушенье.
И кого-то чудом
выбросит на берег...
В это так нетрудно
каждому поверить.
Чайки там летают.
Морем пахнет остро.
Будет обитаем
одинокий остров.
***
Мой ноябрь обознался дверью
и стучится дождём в апрель.
Неужели и я поверю
в эту нежную акварель?
В эту оттепель заморочек,
в капли датского короля?
Соберу лучше хворост строчек,
холод с голодом утоля.
Мне весна эта — не по чину.
Неуместны дары её,
словно нищему — капучино
иль монашке — интим-бельё.
Не просила её грозы я
и капелей её гроши.
Ледяная анестезия
милосерднее для души.
Я привыкла к зиме-молчунье,
её графике и бинтам.
Но куда-то опять лечу я,
неподвластное всем летам.
Обольстительная бездонность,
отрезвляющий с неба душ,
неприкаянность и бездомность
наших нищих сиротских душ...
***
Пью за всё, что в себе я убила
в зазеркалье несбывшихся дней.
Пью за всех, кого я не любила
и не встретила в жизни моей.
Как овал одиночества светел...
Пью и славлю его, возлюбя.
Я в твоём не нуждаюсь ответе.
Я беру всю любовь на себя.
О луна, моя высшая почесть,
эталон золотого руна,
воплощение всех одиночеств,
я с тобою уже не одна.
Пусть не вспыхнет огонь из огнива
и не высечь мне искр из кремня,
но со мной эти жёлтые нивы,
и они согревают меня.
О любви и тоски поединок,
луч зари, победивший во мгле!
Одиночество — это единство
со всем сущим, что есть на земле.
***
Трогательность весенняя и осенняя строгость, -
всё это разноголосья и полюса любви.
На краю воскресения и падения в пропасть -
только лишь ты зови меня, ты лишь останови.
Сколько грабель целовано — только не впрок уроки.
Пусть не дано изведать нам дважды одной реки,
пусть уже всё отлюблено - сладостны даже крохи.
Я соскребу любёнышей с каждой своей строки.
Пусть парусами алыми машет нам каравелла.
Ну а когда простишься ты, в прошлое уходя -
буду любить последнее — как это у Новеллы -
плащ твой, и гвоздь под кепкою, и даже след гвоздя.
Попрыгунья
«Вот это облако кричит», —
заметил ей художник Рябов.
В искусстве разбираясь слабо,
она глядит влюблённой бабой,
и осень на губах горчит.
«Да, это облако кричит», —
она кивает головою.
Оно кричит, о чём молчит
луна в чахоточной ночи,
о чём ветра степные воют.
Оно кричит, пока он спит,
о чём капель по крышам плачет,
о чём душа её вопит
от первой боли и обид...
Она грешна не так — иначе.
Анкета
Перед ним лежал листок анкеты.
Взгляд его беспомощно блуждал.
Что тут думать, право, над ответом?
Не был. Не имел. Не состоял.
Вспоминал по Гамбургскому счёту
Всё, что было, мучило и жглось.
А в висках стучало обречённо:
"Не пришлось. Не вышло. Не сбылось."
Дворник
Дворник кошку ласкал и лелеял,
невзирая на смех дурачья.
Млела та у него на коленях.
Одинок был, а кошка ничья.
Заскорузлой ладонью-лопатой
гладил голову ей и брюшко
и светился улыбкой щербатой
от ужимок её и прыжков.
Только как-то проснулась я в страхе
от звериного крика в ночи.
Грызлись в драке цепные собаки,
кошку ту невзначай замочив.
А наутро растерзанный трупик
дворник молча лопатой поддел
и отнёс за железные трубы,
и глядел на него, и глядел.
Был участок травы этот красен,
и, не нужный уже никому,
он стоял – безобразен, прекрасен,
изваяньем застывший Герасим,
потерявший родную Муму.
Нищий
Стоит он, молящий о чуде.
Глаза источают беду.
Подайте, пожалуйста, люди,
на водку, на хлеб и еду!
И тянет ладонь через силу,
и тупо взирает вокруг.
Да кто же подаст тебе, милый?
Россия — в лесу этих рук.
Я еду в троллейбусе тёплом.
Луч солнца играет в окне.
Но бьётся, колотится в стёкла:
«Подайте, подайте и мне!
Подайте мне прежние годы,
уплывшие в вечную ночь,
подайте надежды, свободы,
подайте тоску превозмочь!
Подайте опоры, гарантий,
спасенья от избранных каст,
подайте, подайте, подайте...»
Никто. Ничего. Не подаст.
Старушка
Как утром выгляну наружу -
опять я вижу ту старушку,
как с палочкой бредёт она.
Труха, почти фантом, химера,
как будто из стиха Бодлера
иль с Брейгелева полотна.
Я подошла не без опаски.
Одна. Читает. Пишет сказки.
Похожа чуточку сама
на сказку древнюю иль притчу
своим сухим обличьем птичьим,
старушка, милая весьма.
Её не ждёт ничья опека.
Приметой улицы и века,
укутана, как в холода,
и с зонтом при любой погоде,
она упорно ходит, ходит,
как ходики, туда - сюда.
Фигурка маленького роста
искривлена, как знак вопроса,
но нет ответа с неба ей.
Судьба чужая манит тайной.
Старушка, гость земли случайный,
прими дань нежности моей.
О бедные чужие бабки,
в платках, повязанных сверх шапки,
одной ногой на свете том!
Предчувствием теснит мне душу:
что, если выглянув наружу,
однажды там не обнаружу
старушки вечной под зонтом?
Голубь
Я еле отскребла балкон
от голубиного помёта,
отныне объявляя: вон! -
исчадьям клёкота и лёта.
Как вдруг, нарушив ( мой – не мой) –
стерильность обновлённых полок,
влетел нахально, как домой,
лохматый странноватый голубь.
Я налетела, как гроза,
руками замахав: а ну, мол!
А он глядел в мои глаза
и улетать совсем не думал.
Какого вам ещё рожна!
Но... что-то было в нём такое,
что я за крошками пошла,
насыпав щедрою рукою.
Он был калекой: без ноги,
с боков повыдернуты перья.
Он ел доверчиво с руки,
как будто знал меня издревле.
И вдруг всплыло, стуча в виски:
романс, как сизый голубочек
всё стонет, стонет от тоски,
что улетел его дружочек.
Я отзывалась на него
какой-то нотой одинокой
и понимала как никто
своей душою одноногой.
***
Всё гадала, всё гадала по ромашке,
а ромашкой оказалась ты сама.
В чём причина, где ошибка, где промашка?
Ранит пальцами холодными зима.
Жизнь трудилась над тобою, обрывая
клочья будущего, словно лепестки.
И стоишь ты на ветру полуживая
с золотою сердцевиною тоски.
* * *
Пройти по жизни невидимкой,
Чистюлей, льдинкой, нелюдимкой,
Неузнанно скользящей мимо
Того, что быть могло любимо.
Не запятнав ни рук, ни платья,
Презрев объятья и проклятья,
Не знавшись с болью и тоскою,
Во имя воли и покоя
Парить в своём высоком небе,
Где пусто, холодно, как в склепе.
Парить безбрежно, белокрыльно,
С душой, где снежно и стерильно,
Где, только Богу потакая,
Живёт лишь муза, и людская
Нога там не ступала сроду...
Переборов свою природу,
И славы ангелов алкая, –
Кому нужна она, такая?
* * *
"Меня никто не любит, только Бог", –
Она сказала, и меня пронзила
Горючих слов, запёкшихся в комок,
Слепая и бесхитростная сила.
"Молилась я... И Бог мне помогал.
О, если б вам могла то передать я..."
И я училась, точно по слогам,
Неведомой чудесной благодати.
Наука оказалась нелегка.
У каждого в миру своя дорога.
И, слава богу, на земле пока
Мне есть кого любить помимо Бога.
* * *
Пестрят и рвутся тут и там
клочки по всей округе:
"Сниму", "куплю", "продам", "отдам
в заботливые руки",
"вишнёвый сад", "добротный дом",
"собаку" или "дачу"...
А в сущности, все об одном
толкуют, пишут, плачут.
Как будто бы один блокнот,
разодранный на части,
взывает, жаждет – не банкнот –
тепла, уюта, счастья!
Бумаги рваные листки
трепещут, словно флаги –
куски надежды и тоски,
промокшие от влаги.
* * *
Скажи мне, кто не одинок?
В души пустынном помещенье
Ютится нежности щенок,
Скуля тихонько о прощенье.
Непоправимо одинок
Всяк в этом мире однобоком.
Щенок – заплаканный комок –
Всё тычется под левый бок.
Кому-нибудь он выйдет боком.
* * *
На верёвке сохнут вещи.
Летняя истома.
Одинокий флаг трепещет
Над балконом дома.
В вышине, где тонет око,
В беспределе неба
Он – как парус, одинокий
И такой нелепый.
* * *
Один не воин в поле,
а я кругом одна.
О сколько надо воли,
когда кругом стена!
Всё тонет в фарисействе.
Как жизнь мне перейти,
когда в людском семействе
ни с кем не по пути?
* * *
Приучила душу жить за окнами,
на ветру, на холоде, в степи,
скомканною, связанною, согнутою,
псом, сидящим в будке на цепи.
А она, больная, бесполезная,
рвётся прочь, измаявшись в плену,
и грызёт бессильно цепь железную,
и ночами воет на луну.
Отцу
Листья падают – жёлтые, бурые, красные – разные.
Все когда-нибудь мы остаёмся на свете одни.
Одиночества можно бояться, а можно и праздновать.
Я иду на свиданье с тобою, как в давние дни.
Я иду на свиданье с собою – далёкою, прошлою.
Вон за тем поворотом... туда... и ещё завернуть...
И хрустит под подошвами пёстрое кружево-крошево,
как обломки надежд и всего, что уже не вернуть.
Не встречается мне. Не прощается. Не укрощается.
В чёрном небе луна прочитается буквою «О».
Не живётся, а только к тебе без конца возвращается.
Одиночество. Отчество. О, ничего, ничего...
***
Зову тебя. Ау! — кричу. — Алё!
Невыносима тяжесть опозданий,
повисших между небом и землёй
невыполненных ангельских заданий.
Пути Господни, происки планет,
всё говорило: не бывает чуда.
Огромное и каменное НЕТ
тысячекратно множилось повсюду.
Ты слышишь, слышишь? Я тебя люблю! —
шепчу на неизведанном наречьи,
косноязычно, словно во хмелю,
и Господу, и Дьяволу переча.
Луна звучит высоко нотой си,
но ничего под ней уже не светит.
О кто-нибудь, помилуй и спаси!
Как нет тебя! Как я одна на свете.
***
Ты столь близка, сколь далека.
О, если б ничего - что между,
о чём скулит моя тоска
и еле теплится надежда.
Мне некому теперь сказать
твоё родное имя мама,
и остаётся лишь писать
его призывно и упрямо.
На эти строчки ты подуй,
как на больное место в детстве,
погладь меня и поцелуй,
и мы с тобой спасёмся в бегстве.
***
Гляжу на карточку: мать, отец,
бабушка, старший брат.
Созвездие близких родных сердец
за годы до их утрат.
Со странным чувством гляжу на них,
средь ночи гляжу и дня:
они так счастливы в этот миг.
Но как же так — без меня?
Что толку тыкаться в фото лбом?
Смешная ревность и боль.
Пока не мой ещё это дом.
И лет мне пока лишь — ноль.
Прошло полвека. И свет земной
сменился на звёздный след.
Вы снова вместе. И не со мной.
А где я? Меня нет.
***
Нет очевидцев той меня,
и значит, не было на свете
в ночи сгоревшего огня,
что плачет, уходя навеки.
И значит, не было в миру
той девочки босой, румяной,
гонявшей обруч по двору,
рыдавшей над письмом Татьяны.
Ни старой печки, ни плетня,
ни сказочной дремучей чащи,
раз нет свидетелей меня
тогдашней, прежней, настоящей.
Цепь предков, за руки держась,
уходит в тёмный студень ночи.
Времён распавшаяся связь
отъединённость мне пророчит.
Протаиваю толщу льда
и жадно собираю крохи:
мгновенья, месяцы, года,
десятилетия, эпохи...
Законам физики сродни
тот, что открылся мне, как ларчик:
чем дальше прошлого огни –
тем приближённее и ярче.
Любовь, босая сирота,
блуждает во вселенной зыбкой.
В углах обугленного рта
застыла вечная улыбка.
Она бредёт во мраке дней,
дрожа от холода и глада.
Подайте милостыню ей.
Она и крохам будет рада.
***
В окруженье лишь деревьев,
прячась в книжку и тетрадь,
я училась слушать время,
время жить и умирать.
Было сладко, было горько,
но хотелось всё испить.
Отщепенка и изгойка,
обреченная любить.
Ангел мне играл на флейте:
«Время – самый лучший врач».
Жизнь прекрасна – хоть убейте.
Я так счастлива – хоть плачь!
***
Вот он, мир мой невещественный,
необщественный, смурной.
По нему я путешествую
за щеколдою дверной.
Жизнь с годами упрощается,
ибо то, что нужно мне,
всё свободно умещается
на столе, в окне, во сне.
Там такие спят сокровища,
как в пылинке дальних стран...
Сокровенное утробище
для зализыванья ран.
***
Смотрю в штукатурное небо...
В.Ходасевич
Зеркало – открытое окно
в узкое домашнее пространство.
Вижу штор задёрнутых сукно,
скудное постельное убранство.
Неуют холодного угла,
лампочки, скрипучих табуретов,
но зато есть ящики стола,
где хранится множество секретов.
Мыслей, заморочек, заковык,
что рассортированы подушно:
страшные – задвинуты в шкафы,
страстные – таятся под подушкой.
Зазеркалье с видом на жильё,
раковина, капсула, шкатулка.
Небо штукатурное моё,
где, как снег, слетает штукатурка.
***
И не центр, и не окраина.
А за блочною стеной
виден двор мой неприкаянный
под холодною луной.
Вместо старенькой акации,
раньше радовавшей взор –
куст с обрубленными пальцами,
словно рана и укор.
Стройка начата и брошена,
кран маячит в небесах.
Я от мира отгорожена,
словно здание в лесах.
* * *
Стал как этот давно мне Тот свет.
Всё пронизано тьмою и светом.
Я не знаю, я есть или нет.
Только дерево знает об этом.
Звонким щебетом жителей гнёзд
наполняя домашнюю клетку,
подставляя для слов или слёз
мне свою кружевную жилетку.
То как мама окликнет впотьмах
утешительным шёпотом листьев,
то в нём брата мерещится взмах
искривлённой колёсами кистью.
Тень от вяза над старой плитой...
А с тенями отныне на «ты» я.
Я давно уже стала не той,
что любили мои золотые.
Сны свои сотворяя и для,
приручаю родимые выси.
Только дерево помнит меня,
осыпая сердечками писем.
***
Утро — самый нежный час,
обморок зари.
Не наступит он для нас,
хоть теперь умри.
Мой недолгий гость души,
оторопь судьбы.
Звук шагов замолк в тиши,
замело следы.
Это день моей тоски.
Тиканье часов.
Но сквозь сжатые виски -
эхо голосов.
Это было так давно...
Пробирает дрожь.
И стучит в моё окно
только снег да дождь.
***
Ледяное царство одиночества,
как строга твоя архитектура...
Прихожу сюда, когда захочется
звёздную послушать партитуру.
Королева замка поднебесного
принимает всех в свою обитель.
Так прохладна ласка бестелесная.
Здесь никто не тронет, не обидит.
Вновь меня закружишь, одиночество!
В стиле ретро танец твой печальный.
Купола возвышенного зодчества
излучают музыку молчанья.
***
Запиши на всякий случай
телефонный номер Блока:
шесть – двенадцать – два нуля.
А. Кушнер
Что-то вспомнилось между бедами,
с неба хлещущими плетьми,
как Рубцов выпивал с портретами
как с единственными людьми.
К Блоку ночью врывалась в логово
Караваева-Кузьмина…
Богу – Богово, Блоку – Блоково,
нам – портреты их, письмена.
Если справиться сил нет с осенью
и не впрок нам судьбы урок,
если предали или бросили –
есть заветные шифры строк.
На странице ли, на кассетнике, –
оживляя мирскую глушь, –
собутыльники – собеседники –
соглядатаи наших душ.
Если слёз уже нету, сна ли нет,
покачнется ль в бреду земля –
повторяю как заклинание:
шесть, двенадцать и два нуля.
***
Холод нападает на тепло,
где-то затаившееся в клетках.
Тучами луну заволокло.
Бесполезно сон искать в таблетках.
Тьма и нежить улицы ночной.
Выхожу одна я на дорогу.
Вьюги хвост, как ящерки ручной,
вьётся и змеится у порога.
Кто со мною – ангел или бес?
Мир метельный, мертвенный, смертельный.
Как ни затыкаю щели бездн –
холодок струится запредельный.
Вьюги завивается петля.
Кажется, что кем-то я заклята.
Сиротеет волглая земля,
ёжась без небесного пригляда.
***
Весенней грозы отрезвляющий душ.
Очистится небо от хмури и мути.
Воздушные шарики родственных душ
из рук выпускаю - летите, забудьте!
Не плачь ни о чём, ничего не имей.
Пусть Дух наберёт высоту без боязни,
как детской рукой запускаемый змей,
свободный от уз нелюбви и приязни.
От тяги корней, якорей и оков
отныне и присно пребудь независим.
Лети, задевая клочки облаков,
похожих на клочья стихов или писем.
Звучит журавлиных хоралов помин,
осенними листьями кружатся лица.
О что же вы сделали с сердцем моим,
что страшно оттуда сюда возвратиться?!
Как больно наткнуться на чей-нибудь взгляд,
скользнувший неузнанно, канувший мимо.
Воздушные шарики в небо летят...
О сколько их, сколько - доныне любимых!
***
Из забывших меня можно составить город.
И. Бродский
Имена дорогих и милых -
те, с которыми ешь и спишь,
консервировала, копила
в тайниках заповедных ниш.
И нанизывала, как бусы,
украшая пустые дни,
и сплетала из строчек узы,
в каждом встречном ища родни.
Был мой город из вёсен, песен,
из всего, что звучит туше.
Но с годами теряли в весе
нежность с тяжестью на душе.
Столько было тепла и пыла,
фейерверков и конфетти...
А со всеми, кого любила,
оказалось не по пути.
Отпускаю, как сон, обиды,
отпускаю, как зонт из рук.
Не теряю его из виду,
словно солнечно-лунный круг.
Да пребудет оно нетленно,
отлучённое от оков,
растворившись в крови вселенной,
во всемирной Сети веков.
Безымянное дорогое,
мою душу оставь, прошу.
Я машу на себя рукою.
Я рукою вослед машу.
Будет место святое пусто,
лишь одни круги по воде,
как поблёскивающие бусы
из не найденного Нигде.
Я немного ослаблю ворот,
постою на ветру крутом
и - опять сотворю свой город
из забывших меня потом.
***
И в затрапезной шапке-невидимке,
в которой не замечена никем,
сквозь города знакомые картинки
я прохожу беспечно налегке.
Не прохожу – скольжу бесплотной тенью,
ступенек не касаясь и перил,
не приминая травы и растенья,
не отражаясь в зеркале витрин.
Грань между тем и этим светом стёрта.
Никто нигде не нужен никому.
Как мир живых похож на царство мёртвых,
но это всё неведомо ему.
Я вижу всех – меня никто не видит.
Как странно хорошо идти одной,
неуязвимой боли и обиде,
неузнанной, незванной, неземной.
***
Средь инетного броского хлама
вдруг споткнулась о фразочку я:
«Здесь могла бы быть ваша реклама».
Пустота, окаймлённая рамой.
Непрописанность бытия.
Тишина в середине бедлама.
На квадрат засмотрелась я
зачарованно и упрямо...
Здесь могла быть жива моя мама.
Здесь могла бы быть жизнь моя...
***
А телеграммы радости скупы,
но боль щедра и горечь хлебосольна...
Не отыскав нигде своей тропы,
не стала я ни Сольвейг, ни Ассолью.
Я так от этой жизни далека,
где всё прекрасно: лица и одежда.
Грызёт меня всеядная тоска.
Соломинкой прикинулась надежда.
Я жизнь свою сумела не прожить
по-своему, как я того хотела.
Зачем сейчас всё это ворошить?
Душа достигла своего предела.
Жить не сумела? Чем-нибудь другим
займись... Как небо — предвечерним светом...
Решай загадку замогильной зги,
что нам была предложена поэтом.
Уходят дни, неудержимо мчась,
летят, как пух от ветра дуновенья.
Проходит жизнь. Особенно сейчас.
Особенно вот в это вот мгновенье.
***
О небес легкокрылое чудо,
царство духа, чьё имя Ничто,
где неважно, кто я и откуда,
и какого фасона пальто,
где не нужно тепла и участья
и не больно от рвущихся уз,
где лучи заходящего счастья
обещают нездешний союз,
где гармония щедро уступит,
может быть, не один свой момент...
Ну а Бог, как всегда, недоступен.
Недоступный навек абонент.
Продолжение здесь: http://www.stihi.ru/2014/08/06/186