Она трепанула пса за мохнатую гриву, нащупала ошейник, отстегнула цепь: "Кууузик..," – закрыла глаза и притихла.
Не спала. Думала, вспоминала...
После того, как практически уже ступив туда, в небытие, где нет ни чувств, ни памяти, ни тела – а значит, ни боли, ни обид, ни отвращения, пришлось шагнуть назад – в невыносимое бытие.
С болями и обидами, которые периодически пополняясь, сливались в одну сплошную боль и одну испепелящую обиду, она научилась уживаться. Терпела ради долга. Вернее, долгов, коих насчитывалось немало – успевай пальцы загибать. Материнский долг. Дочерний долг. Сестринский долг. Долг перед друзьями… Долг перед общественностью, в конце концов. Восемь лет горела на медленном огне – и не подавала виду. Даже улыбалась. И хохотала. Когда надо.
Терпела.
Ради сохранения родительского гнезда – для детей. Чтобы знали – есть дом, где живёт кусочек их детства, где всегда ждут, накормят-обогреют-приголубят. Чтобы было куда приезжать на лето внукам – уже родившимся и тем, кто появится потом.
Ради покоя родителей. Им, детям войны, строителям коммунизма, свидетелям обрушения всего, что строили и во что верили, не хватало только доморощенной санта-барбары, внутрисемейной помпеи. Они выстрадали и заслужили спокойную старость.
Ради сохранения мира и лада – для родных и друзей. Чтобы запросто, как и всегда, заходили и заезжали, по поводу и без. Посидеть, поговорить, поплакаться-посоветоваться, повеселиться за хлебосольным столом.
Для едва знакомых и совершенно незнакомых. Чтобы ни-ни! Никто, ни одна живая душа ни сном, ни духом. Чтобы слух не пошёл, чтоб молва не покатилась. С грохотом. Неуправляемой телегой – с горки, подминая и давя тех, кто попадётся под колёса, оглоблями раздавая затрещины тем, кто поблизости. Чтобы даже слабое эхо беды не коснулось ушей только-только оперившихся детей и стареньких родителей.
Было ради чего терпеть. Она и терпела. Боль за болью, обиду за обидой. Восемь лет. С того самого первого раза, когда совершенно нежданная новость...
Ха, новость? Сенсация! Сногсшибательная, зубодробительная суперсенсация накрыла её локомотивом, вынырнувшим из-за угла. Там, где неоткуда ему было взяться. Где и путей-то отродясь не было. Ну, разве могут в саду, который сама много лет обихаживала, каждый росток вынянчила, каждый цветочек взлелеяла, каждый уголок сотни раз проползала, выпалывая едва проклюнувшиеся сорняки, вдруг оказаться железнодорожные пути? А вот оказались. Возникли неведомо как. И промчался железный монстр, затянув под себя, кроша рёбра, сдирая кожу, мешая с грязью… Лучше б раздавило насмерть. Или хотя бы мозги вышибло. Чтобы не соображать, не помнить, не думать, не чувствовать…
Не-а, живая. Ноги только не слушаются – будто отрезаны. Всё тело – сплошная зияющая рана, каждая клеточка в огне, а ноги – вот они, на кровати, но совершенно бесчувственные. Непослушные, чужие.
Потом, вспоминая те первые дни, она благодарила бога (или беса?) за предусмотрительность. Будь на ходу, понеслась бы сгоряча – куда глаза глядят. Или мужа-предателя выпиннула – с треском. Катись колбаской по Новой Спасской! Таких дел бы понаделала – дым коромыслом. Спасайся, кто может! А так… лежала выгорающим изнутри чурбаком и ничего не могла. Только думать.
К тому времени, когда ноги встали и пошли, она уже додумалась, что эта беда – только её личная беда. Мир, вывернутый наизнанку и разодранный на лоскутки, – это её личный мир. И никакого права она не имеет рушить другие миры – миры близких и любимых, обрекая их, ни в чём не повинных, на страдания. Локомотив прогрохотал... грохочет по тебе, не надо под него втягивать ещё кого-то.
Да и водитель локомотива, виновник катастрофы, уже который день усердно посыпАл свою бОшку пеплом. В перерывах между кормлением и ношением на руках в туалет пострадавшей, валялся в ногах, стоял на коленях - молил о прощении, клялся покончить с собой, если не будет прощён, рыдал и божился, что впервые, что бес попутал, что дурак, идиот, кретин... больше не будет ни-ког-да. Ага, чеснапианерска, не будет!
Ну что его – в угол ставить? На горох?
Главное – чтобы сенсация осталась эксклюзивной. Собрать лоскутья, сгрести осколки - где можно, склеить, зашить, заштопать, на зияющие дыры наложить весёленькую аппликацию. Краше прежнего! А лишнее - скорее в мешок, тесёмки узлом, сургучная печать, гриф "Суперсекретно!", "Не вскрывать – убьёт!" и в тёмный угол, подальше от посторонних глаз.
Всё должно продолжаться так, будто ничего не случилось. Сад колосится. Яблоки наливаются, цветы благоухают. И точка!
Полумёртво и распято,
тело полежит...
В глубь улыбки боль запрятав,
дальше будет жить.
(продолжение следует, начало тут: http://www.stihi.ru/2014/08/03/5716)