Огибая воспламенённые жизни, в окно выбрасываясь, вбрасываясь обратно, я молюсь своему атеизму, как мои нерождённые братья. В волосах застревают перья, в глазах солнце, горлом индейца поёт утренняя Дакота. Я камень. Я неподвижная бронза. Мне тысяча тридцать четыре года.
Высасываешь воду из шеи - жажда. Хищник, трепещущий над собственной жертвой, дышащий кожей её так жарко, что весь без остатка становится жерлом.
Проводишь по горлу - язык острый, так нож ищет смертное в смуглых ямках. Хэй-най, мои нерождённые сёстры. Мне очень ярко.
Хэй-най - я вгладываюсь, как сволочь, как неаккуратный нищий в мясо. Женщина выглядит как голод, если его рисовать в красках.
Господи, Господи, где ты, кто ты? Я пьяна, истомлённа, грешна, мне тысяча тридцать четыре года, во мне сквозящие солнцем бреши.
И я молюсь - истерично, жадно, пытаясь не захлебнуться рассудком.
Мне себя - больно.
Противно.
Жалко.
Как на покаянии проституткам.
Безвоздушно, спиною в волны, которые страшно ладонью черпать.
Боже, заполни меня, заполни.
Хоть чем-то.