«Грета, Грета,
поле разодето
яркими цветами лета», -
Нежный, юный,
грустный, тонкострунный
в утреннем тумане бродит Нуно.
Пташки, кашки,
желтые ромашки,
Нуно в рваной, ситцевой рубашке
там, где косят
желтые колосья,
наземь припадает, плачет, просит:
«Грета, лето
солнечного цвета
ждет тебя так сильно, Грета! Грета!
Где ты, где ты?
Где твои рассветы?
Где твои закаты, Грета?
Как же, кто же,
всемогущий Боже,
отыскать тебя теперь поможет?
Все же, все же,
все на то похоже,
что тебя убили, Грета. Боже…»
Плачет Нуно
и тягает струны
у своей гитары рьяно, шумно.
Третье лето
пропадает Грета,
третье лето Нуно ждет ответа:
«Грета, Грета,
где твои секреты?
Где их утопили, Грета?
Там, где гробы,
замели сугробы,
что бы ты шептала, что бы?
Если б розы
высекли морозы,
отчего роняла бы ты слезы?
Грета, Грета,
кончилось уж лето,
и зима прошла, и осень, Грета».
Нежно, гордо
грустные аккорды
заполняют темень у восхода.
В чаще где-то
на заре рассвета
плачет вместе с Нуно призрак Греты:
«Нуно, Нуно,
глупо и бездумно,
я к тебе брела тропою лунной,
вдруг, из чащи,
терпкий и пьянящий
запах заманил меня пропащий.
Чуя ноту,
вышла я к болоту,
где уж поджидал недобрый кто-то.
Дрожь забила,
Боже, дай мне силы,
Я вдохнула, выдохнув, спросила:
«Кто вы? Это…»
мрачным силуэтом
он внезапно вышел: «Здравствуй, Грета».
Темный волос,
я узнала голос,
то был мой сосед, крестьянин Ромос.
Помнишь, Нуно? Тот, что так безумно
полюбил меня и неразумно
думал, что любовь его всесильна
и что полюбить меня насильно
он заставить может. Разве в мире
есть такая сила, что отныне
и во веки вечные способна
выбить из меня любовь до гроба,
что к тебе питаю даже после
я того, как гроб меня унес, и
сколько же должно пройти столетий,
чтобы, все в ином увидев свете,
я была б способна свою душу
позабыть и выбросить на сушу
из морей, что так меня питают,
свет любви, которая спасает
даже тех, чья жизнь уже за гранью
жизни.
Ты скажи мне, Нуно,
разве это так уж и безумно
жизнь свою, и сердце, и любовь,
все тебе отдать, чтоб вновь и вновь
быть с тобой, о горестях забыть?
А иначе я б не стала жить.
Я сказала:
«Ромос, так и знала,
я сильней любить тебя не стала».
«Что же, Грета,
божество рассвета,
будь же ты ничьей, о, Грета. Грета!»
Вижу жало –
Нож! Я побежала,
вырвалась, запнулась, задрожала.
Вниз скатилась,
выдохлась, молилась
там, где мое тело билось, билось…
Он нагрянул:
«Чтоб твой Нуно канул!»
И поставил мне на сердце рану.
Вскользь детали,
только проблеск стали,
и уж нет меня под небесами».
Призрак Греты
плачет, и планеты
выстроились в ряд над телом Греты.
Нуно взглядом
в ночь, под звездопадом,
уж не видит призрак Греты рядом.
«Грета, Грета,
белая комета
пронеслась над сферами планеты,
Выше елей
звезды в колыбели
тихие свои сонеты пели.
Вдруг по лесу
словно под навесом
эхо раздалось, и вышли бесы
на прогулку с тем, что сделал Ромос,
ты кричала, я узнал бы голос,
даже если б проклятые души
вырвали б мне сердце, очи, уши,
все равно узнал б, что голос Грете,
той, ради кого я все б на свете
продал; ей одной, принадлежит.
Только к ней душа моя лежит.
Лишь к тебе, родная! Грета! Грета!
Там, где ты, там я. И все на этом».
Третье лето
в ил, как в шелк, одето
спит на дне болота тело Греты.
Ночью лунной,
тихой и бесшумной,
рядом с ним упало тело Нуно.