Бог умер. От СПИДа.
Как следствие своей извращенной любви к Человеку.
Со смертью Бога стали распадаться и его миры: когда исчезает причина – истлевают следствия. Процесс истленья грозит растянуться эонами лет мириадом квазаров Вселенных, но он уже начался, механизм запущен и необратим.
Слышите? Нет? Прислушайтесь. Чуткость вообще отворяет миры. В предсмертье же она обостряется, ибо притупляется жизнь, обнажая всё то, что не есть.
Индусы говорят, боги умирали всегда, как всегда и рождались. Бесконечность миров - бесконечность богов - бесконечность смертей и рождений. И каждый умирает по-своему. Как и жил.
Наш, вот, умер вот так. Каковы времена, таковы и нравы.
Древние любили своих богов. Очень.
Можно было убить себе подобного, отделавшись откупом. Можно было убивать чужих – сотнями и тысячами – тогда ты провозглашался героем. Можно было насиловать, прелюбодействовать, сожительствовать с детьми, козами, козлами, кобылами, конями, - всё принималось со снисхождением и улыбкой. Можно было истязать и глумиться. Сажать на кол, распинать и сжигать живьём беглых рабов и мятежников. Можно было…
Но нельзя было оскорблять богов. Кощунство по отношению к Юпитеру каралось смертью.
Гениальный Анаксагор был приговорен к таковой за обнародование первой в истории научной теории сотворения миров. Он утверждал, что планеты и светила образовались из сгущения космической пыли – теория, не утратившая свою правдивость и по сей час. Соотечественники усмотрели в ней оскорбление Зевса. И приговорили Анаксагора к смерти. Лишь вмешательство самого Перикла позволило заменить смертную казнь на вечное изгнание.
«Не я потерял Афины, - сказал Анаксагор, выйдя за стены города, – Афины потеряли меня».
За Сократа заступиться было не кому.
Сегодня обитель богов топчут туристы. На Олимпе дымы сигарет и солёные шутки. И Зевс-Громовержец молчит. Зато внизу, под Олимпом, в тех самых Афинах, в храмах совсем иного Бога, кощунства столь же небезопасны.
Кружится рулетка миров. Вращенья светил порождают эпохи, курчавые поросли рас покрывают друг друга, как волны морей белопенных. Веры сменяют веры, истины – истины. Вездесуща одна только смерть, неизменно сменяя себя… на себя же. Впрочем, и она не всегда одинакова. Пара понятий «жизнь-смерть» столь же неправомерна, как и пара «пространство-время». Как если бы мы сравнивали железное с квадратным или зелёное со сладким.
Жизнь есть состояние и процесс. Смерть – акт. Краткий и кратный лишь себе самому, лишенный какой-либо протяженности во времени. Жизнь – линия, смерть – точка. Антоним жизни есть не смерть, а не-жизнь, отсутствие бытия, небытие. Смерть же всего лишь знаменует переход из одного состояния в иное. Всё прочее, приписываемое нами смерти, есть не она, а следствия прекращения жизни.
Любая жизнь подразумевает в себе смерть. Более того – прогнозирует и предопределяет. Смерть же, напротив, вовсе не гарантирует появление новой жизни и, уж во всяком случае, не равноценной и подобной утерянной. И в этом они тоже не равнозначны. Схож лишь сам факт отсутствия наличия.
Если Бог есть мир, а мир – Бог, то смерти богов сопоставимы с жизнями их миров. Чем ограниченней – тем скоротечней. Чем величественнее, многообразнее, богаче – тем дольше, мучительней, грандиозней. Так, чем прекрасней закаты - тем вероятнее бедствия, чем больнее планета – тем прелестней зефир.
Смерть – любая смерть – сама по себе вещь банальная. А банальное трагическим не бывает. Трагизм смерти придаёт испытываемое к ней отношение. Точнее, не к самой смерти, а к её неизбежным последствиям: прекращению бытия того, кто был ею отмечен. Иными словами, мы скорбим не по самому усопшему, а по самим себе, оставленным. Ибо чей-то уход делает жизнь остающихся сложнее, нежели та была при нем. И чем больше сложностей – тем острей утрата.
Отношение к Богу схоже и диктуется отношением человека к миру и к самому себе. Жертвоприношения, присовокупляемые к просьбе – есть по сути предложение взятки. Я тебе свечку-молитву-подарок, ты мне – исполнение желаний. Например, ниспослание смерти неверным. Неверным тебе, разумеется. К той же категории относятся обеты и клятвы: ежели ты мне так, то я тебе этак. Только потом. Сперва ты мне. А я потом. Даруй мне исцеление – я тебе возблагодарение. Ты мне победу над врагом – я тебе храм. Ты мне благоденствие рода на веки вечные – я тебе сына-первенца. Та же самая взятка, оговоренная заранее и обусловленная пунктами соглашения, где человек диктует Богу условия контракта.
Но есть и иной тип отношений. Пигмеи Мбути из леса Итури тоже имеют своего Бога. У них нет пантеона, жрецов и храмов. Их Бог – это сам Итури – Лес-Отец, оберегающий и охороняющий и их и весь мир в целом. И они тоже преподносят ему дары. Но не ДО, а ПОСЛЕ. После удачной охоты, после выздоровления, после благополучного рождения ребёнка. И делают они это не с целью задобрить заранее, не в виде взятки коррумпированному чиновнику высшего ранга в небесной канцелярии, а в благодарность. Искреннюю, чистосердечную благодарность за ниспосланную милость, за очередное подтверждение того, что мир – гармоничен и бытие благостно. И как заявление о собственной готовности и впредь поддерживать гармонию мирозданья. Ибо в обществе пигмеев Мбути из леса Итури отсутствует само понятие взяточничества.
Так что из двух благороднее?
И что из двух примется богами благосклоннее? Разумеется, при наличии у тех самых богов способности определения определений, не говоря уж о наличии их самих, избежавших тенет смертей.
Ах, сколь скоротечны вечности!
Сколь эфемерны незыблемости!
Сколь относительны излеты Абсолютов…
Кружатся светила, сменяются Юги, возвеличение дарует ниспаденья, а Жизнь – Смерть.
Курчавятся расы, прибой истончает скалистый брег…
И лишь закаты становятся прекрасней…
9. VIII. 14