Боль
(г. Губаха, пос. Некрасово, 1986 год)
Удушающий чад старого «львовского» автобуса, заменяющий в салоне воздух, настораживает и сразу выбивает тебя из благодушного утреннего бездействия. Осторожно поворачиваешься, устраиваясь поудобнее, со всех сторон зажатый такими же бедолагами, рискуя нарваться на хамское: «Задёргался, замри лучше…»
Окно с намёрзшим льдом не приносит взгляду ничего, кроме ощущения замкнутости пространства и возникающего из глубины тебя раздражения. Через полчаса уже нужно быть на «скорой», а эта «жестянка», именующаяся в народе «скотовозкой», так медленно взбирается в гору, натужно гудя изношенным мотором и лихорадочно вращая лысыми шинами, пытаясь зацепиться за лёд дороги. Ну вот, наконец, и Некрасово. Пыльный коридор старого двухэтажного шлакоблочного здания с промёрзшими стенами приводит тебя к деревянной лестнице, скрипуче возвещающей всех о приходе кого бы то ни было. Наверху кто-то монотонным голосом сдаёт смену, кто-то, шумно стуча каблуками, спускается вниз и, буркнув тебе приветствие, покидает, почти счастливый, станцию. Ты неохотно преодолеваешь эти обветшалые ступени и, растирая подмёрзший нос, с удивлением вспоминаешь тропку, змеящуюся от остановки до «скорой», и поражаешься мысленно – как не убился о ледяной её горб, спеша и ежеминутно падая на её острую кромку, высоко вздымающуюся над уже немного осевшими соседями – сугробами.
Морозный воздух улицы убаюкивающее сменяется на уютное тепло диспетчерской. В ней уставшие за ночь фельдшера подбивают итоги прошедшей смены, старательно пачкая чистые бланки совершенно загадочными письменами на неизвестных никому языках. Наверное, в них должны были отразиться чужие горести и жалобы, попытки медиков исправить непоправимое. Настолько непоправимое, что казалось иногда, что всё это досталось каждому пациенту, чуть ли не с рождения – боль, горе, страх.
Начинается новая смена. Моя смена. Обычные тревожно-суетливые сутки…
Ближе к вечеру бесконечные разъезды, или пешие прогулки к недалеко живущим пациен-там, оставляют в сердце и голове твоей только безотчётное чувство вечной утомлённости, не дающее думать ни о чём другом, кроме робкого желания поспать…
Сквозь пелену усталости доносится спокойный голос диспетчера: «Андрюша, твой вызов…» машинально берёшь листок с адресом и, вызвав водителя из комнатки с вечно незаправленными кроватями, бредёшь к промёрзшей, раздолбанной «буханке». Сжавшись от холода, кутаясь в старенькое кургузое дежурное пальтецо, объясняешь водителю: «Десятый километр… Поехали, поехали… Малыша с температурой забираем из посёлка при зоне…»
Омерзительно пахнет шоферская папироса, вялые мысли цепляются за что-то в лабиринте воспоминаний и ты вздрагиваешь, как ужаленный, мгновенно теряя остатки дрёмной усталости и покрываясь липким потом: «Ребёнок! Опять больной ребёнок! Снова невинный, на первый взгляд, транспортировочный вызов…» А руки уже достают из кармана старый зелёный блокнот и безошибочно открывают страницу с «Детской реанимацией». Даже ни на мгновение не задумываешься, зачем это делаешь. Вчитываешься в студенческие записи, вспоминая алгоритм действий. Алгоритм помощи – правильной, но однажды уже не спасшей безвинную девочку – маленькую Наташу, умиравшую в грязной комнатке жуткого барака, прожившую на этом свете всего один год и восемь месяцев в компании с женщиной, родившей её в одной из зон. Какое дьявольское распоряжение подарило девочке в мамы матёрую зечку? Почему только этот способ выйти досрочно – родить ненужную дочь – подсказал ты ей, Господи?
Может ты вспомнил в глубине сознания о том, как вздрогнул тогда, услышав чудовищное заявление: «Не дам везти дочку в больницу! Не дам и всё!» Как растерялся на мгновение. Как опустил взгляд на тоненькое, задыхающееся в смертельной агонии человеческое существо, небрежно прикрытое грязным тряпьём, жадно и ужасно трудно вдыхающее крошечные порции смрадного воздуха. Как увидел её болезненно растрескавшиеся синие, в алых пятнышках губки, наросты грязи и зелёной слизи плотно запечатавшие крошечный носик. Как отшатнулся ты в сторону от увиденного и злобно зашипел, почти закричал: «Что же ты, сука, делаешь? Не дашь везти ма-лышку? Да она же умрёт через пол-часа! Она уже задыхается!» И не слушая причитаний о старшей дочери, оставшейся без ключа, пулей вылетаешь из дома, на ходу бросая «мамочке»: «Одевай ребёнка!». Бежишь по ледяной тропке к машине и лихорадочно запрашиваешь место в ближайшей больнице, бегом же возвращаешься в барак, хватаешь со стола уже укутанную всё в тоже тряпьё девочку и останавливаешься как сражённый – рот девочки заткнут огромной разбухшей от воды ли, грязи ли соской. Реальность на мгновение утрачивает для тебя смысл. Ужасная мысль раскаленным гвоздём ранит мозг – малышка НЕ ДЫШИТ. Родная мать лишила её возможности дышать. Взвизгнув от неожиданности, бежишь к машине и, рявкнув водителю: «Гони!», срываешь тряпки с тёплого тельца и без промедления начинаешь сжимать ладонями крошечную грудную клетку девочки, вдувая через обескровленный смертью рот воздух. Несколько минут гонки по заметённым улицам и вот уже здание «Скорой» показалось. До больницы ещё ехать и ехать. Ты тормозишь машину и, не обращая внимание на неудовольствие мамаши, влетаешь с девочкой на руках по лестнице на второй этаж станции и умоляешь коллег помочь спасти малышку. Кислород, стимуляторы, реанимационная суета и – тишина! Казалось все сгрудились у кушетки, где неподвижной куклой лежала так и не вернувшаяся к нам из объятий смерти девочка Наташа. «Пришаркала» из своей «кельи» пристарелая воровка бинтов – заведующая. Хмуро посмотрела на нас. «Ушаркала» обратно. Девчонки фельдшера растерянно молчат. Ты внезапно соображаешь – нет мамочки. И совершенно глупо спрашиваешь напряжённую тишину – Где она? Ждёшь, пока приведут чего-то ожидающую в машине спокойно-отстранённую мамочку. Недоумённо ищешь в её взгляде хоть каплю отчаяния или осознания непоправимости. Потом уже, как сквозь сон или пелену какую, слышишь её заявление – Теперь и вы все насидитесь! Сгубили кровиночку…
Следователь – дотошная, внимательная. Карусель вопросов по кругу изо дня в день. Брошенное ею вслед – Счастливчик, повезло, что сделал всё правильно… Повезло… Повезло… Угробил пациентку и… повезло. Потом уже узнал, что следователь из своей дотошности, что ли, нашла свидетельниц, видевших, как мамаша Наташи выкладывала её без одежды между рам, а морозы стояли тогда под 35 градусов, и держала там до той поры, пока она не переставала истошно кричать. И вызвала врача только тогда, когда «простуда» уже перешла в тотальную сливную пневмонию… Но именно в то время ты и испытал первый раз страх и отчаяние, рождённые осознанием своего бессилия…
Сегодня ты уже и не помнил вроде той страшной смены, но тревога внутри тебя уже включила действия – ты уже пробегаешь глазами «реанимацию». Что-то неподконтрольное начинает беспокоить тебя, напрягая и заставляя сердце биться в бешенной пляске, словно предчувствуя беду. Ты поторапливаешь водителя, а машина, словно в жутком сне, вдруг останавливается по-среди заснеженной дороги в полной темноте. Педаль газа в пол, «буханка» сотрясаясь всем корпусом, по нескольку метров двигается вперёд. Замирает, взревев и выплюнув едкое облако дыма от горящего сцепления, снова на метры бросается вперёд. Ещё не один километр, ещё не один поворот длится этот бесконечный путь.
Впереди в разрыве заиндевевших елей показались сторожевые вышки в путанице колючей проволоки, в непривычно распахнутых воротах маячил нервными жестами офицер в накинутом на форму «тельнике». Поспешно ты выбираешься из кабины, бегом следуешь за провожатым в темноту строений. В бараке скидываешь прямо в проходе с плеч пальтишко, на ходу спрашиваешь – Что случилось? Входишь в крошечную комнату, глаза ослепляет сильная лампа без абажура под потолком. У окна стол, заваленный вскрытыми ампулами и использованными шприцами. Рядом диван, перед которым на коленях склонилась молодая женщина. Перед ней лежит тихий комочек – мальчик двух месяцев отроду. Рядом стоит женщина в белом халате с трясущимися руками, едва не роняющая из рук наполненный шприц и умоляюще смотрящая на тебя, словно ты Бог и спустился с небес помочь именно ей. Даже не думая о мытье рук или смене обуви, прикасаешься к шее малыша и чувствуешь под пальцами безжизненную податливость мёртвого тела. Пульса нет. Дыхания нет. Взгляд выхватывает истерзанные иглами, чёрные от инъекций крошечные плечи и ягодицы малыша. Спрашиваешь: «Что кололи? Быстро! Что!» Услышав ответ, не веря ушам своим, хватаешь ампулы со стола и смотришь надписи и проценты. Выругавшись в полголоса, набираешь свои препараты, соображая на автопилоте дозировки противодействующих средств. Вкололи ему до моего приезда слишком большие дозы кардиостимуляторов и антигистаминных. Совсем выключаясь из реальности, начинаешь методично сжимать его грудь и вдыхать воздух в маленькие губки. Краем глаза видишь вздувающийся животик, сильнее запрокидываешь головку малыша и прямо пальцами достаёшь изо рта его западающий язык. Вроде всё наладилось. Порозовела кожа. Но сердце не запускается. Просишь женщину в халате набрать в шприц последний адреналин. Вкалываешься в грудную клетку малышу, сосчитав как школьник количество рёбрышек сверху вниз. Медленно вводишь уже не просто лекарство, а последний шанс для этой новорождённой души. Мгновение и… мамаша падает на пол у твоих ног с криком: «Ради бога»! Просишь вежливо: «Не надо, пожалуйста! Мешаете!»
Сердце ребёнка застучало крошечными молоточками – Я ещё здесь.
С пола приподнимается мамочка, на коленях мгновенно подползает к тебе и обхватает твои колени руками, уткнувшись в твой пах лицом, глухо мычит: «Спаси! Спаси!» От неожиданности чуть не падаешь навзничь. Едва удерживаешься на ногах и уже остервенело-грубо отпихиваешь её от себя коленкой – «Не мешай...»! А сам, не слыша дыхания мальчика, вдуваешь и вдуваешь воздух из своего рта в его ротик. Мозг отмечает - Теплый! Розовый! Слава Богу, жив! И… видишь его глаза – белые, как меловые пятна на школьной доске. Белые. Белые… Руки опускаются, делаешь шаг назад, оставляя на диване существо с живым сердцем и… МЁРТВЫМ мозгом. Децеребрация. Вот почему лёгкие так и не запустились.
Из-за спины молчком вынырнула другая бригада, приехавшая на помощь, что-то несколько мгновений делала с ним. Оставила его после твоих слов: «Поглядите на глаза…». Ты медленно поворачиваешься к двери, видишь глаза отца малыша, качаешь бессильно головой, безучастно созерцаешь его обвалившуюся вниз фигуру, его беззвучно кричащие губы и, на негнущихся ногах выходишь в коридор, садишься на какой-то приступочек и, закрывшись ладонями, начинаешь беззвучно плакать. Нет, не плакать. Выть по-звериному, совсем как папочка в комнате, только что оставшийся сиротой без сыночка. Бессилие, гнев, затаённая боль прорываются наружу как нарыв. С трудом собравшись, возвращаешься в комнату. Записываешь, через пелену окрасневших от слёз глаз, данные мёртвого малыша с ещё недавно голубыми глазками и льняными волосами:
Два месяца от роду;
Алеша Булгаков;
Мама – фельдшер при зоне;
Папа – офицер, начальник караула…
Зачем-то спрашиваешь – Кто такая женщина в белом халате? Отвечают – Подруга, детский врач… Своим микроскопическим почерком выводишь диагноз – Ложный круп. Смерть в результате асфиксии. Передозировка препаратов… Про себя отмечаешь – Дура набитая – зачем потащила в баню простывшего ребёнка? Купила диплом, что ли, или мозги пропила?
Разум уже зациклил тогда и на всю жизнь одну фразу – Алёша умер… Алёша умер…
Опять следствие. Опять не найдено в моих действиях неправильностей. Но в душе уже вторая кровавая рана – Я НЕ СПАС двух малышей. НЕ СМОГ. НЕ МОГУ.
Через неделю ты ушёл со «Скорой». И красный, без единой четвёрочки, диплом будет всю оставшуюся жизнь валяться по коробкам и углам, изредка напоминая о твоей фатальной беспомощности. Или скорее опасной бездарности.
Много лет прошло, но тем детскими трупикам во след, что-то доброе и хорошее ушло из тебя. Память до сих пор услужливо подсовывает их в твои самые чёрные дни, и жизнь, особенно-отчетливо тогда, начинает тебе казаться бессмысленной и ненужной. До сего дня тянется эта пытка. Ладно хоть девочка Наташа перестала с 2006 года приходить к тебе во снах и проситься – Пустите обратно… Пустите, дяденька…
04.04.2010
Белёнов Андрей
г. Пермь