***
На волнах лодочка качается,
струится свет из облаков.
И речь реки легко читается
меж строк похожих берегов.
Мне внятны ропоты и чаянья
ручьёв и водосточных труб,
красноречивое молчание
цветочных приоткрытых губ.
Звеня монистами и бусами,
венок сонетов лес совьёт,
и птичья песенка стоустая
свою морзянку отобьёт.
Как будто всем им свыше велено
утешить, оберечь, спасти,
укрыть волной, лесною зеленью,
на крыльях в небо унести.
Погоня за родными душами?
За альтер эго, визави?
Всего-то надо лишь прислушаться
и понимать язык любви.
О ты, соборная, безбурная,
дарующая радость встреч,
светло-печальная, бравурная,
порой смурная и сумбурная,
но до чего родная речь!
***
Взметнулась стая птиц и скрылась в облаках.
Как мудрый сфинкс, недвижим кот на крыше.
Мир с нами говорит на стольких языках,
что лишь профан их может не расслышать.
Читаю не с листа – с зелёного листа,
где с полросинки всё понятно сердцу.
И речь ручья проста, прозрачна и чиста,
не нужен перевод единоверцу.
Не лезьте в словари, тетради теребя.
Всё в воздухе висит, чего уж проще.
Я слышу мир людей. Я слушаю себя.
Читаю с губ и двигаюсь на ощупь.
***
Эту ночь осторожно пальпирует дождь.
Всё стучит, то порывист, то тих.
Словно там, в небесах, человечества Вождь
на машинке печатает стих.
Вот опять он бубнит над моей головой...
Что ты капаешь мне на мозги?
Я пытаюсь постигнуть язык дождевой
и загадку невидимой зги.
Продиктуй мне свои ключевые слова,
три заветные карты свои,
те, что знают деревья, песок и трава,
знают иволги и соловьи.
Мне откроется вещая тайна твоя
и подземные корни вещей...
Но уходит он, крадучись, в мрак бытия
в мелкокрапчатом сером плаще.
***
Я не хочу стараться словом, –
на чём-то, родственном нулю,
неназываемом и новом,
молчать, как я тебя люблю.
На языке листвы и ветра,
певучих птах, летучих звёзд,
бездумно чувствовать и верить,
что смысл единственен и прост.
Они достались нам в наследство
и мучат памятью родства –
простые, чистые, как детство,
невыразимые слова.
Хочу не умствовать лукаво
и не закручивать хитро.
Как мысли азбучные правы,
где буки, веди да добро.
Душа – божественная дура.
Молчит, как девочка, светла...
Всё прочее – литература,
где нет ни жизни, ни тепла.
***
На спектакль Петера Штайна
приезжали в Москву специально
посмотреть, как наш сад, наш дом
погибает под топором.
На спектакле Петера Штайна
оживала вещая тайна,
как ответ на немой вопрос:
неужели погиб мир грёз?
Неужели всё безвозвратно —
сад наш, душ наших свет отрадный,
и кругом только мрак ледяной,
и Лопахины сплошь стеной?
Да, мы сами его срубили.
Да, мы сами его сгубили.
Вместо пашни и бороны —
олопахиванье страны.
От ухмылок кривых подонков,
бизнесменов и им подобных
не сбежать, не спасти добра
от убойного топора.
Этот стон у нас рынком зовётся.
Там, где тонко, там вечно рвётся.
О помедли, прошу, постой,
человечества сон золотой!
О цветенье, любви смятенье,
рук доверчивое сплетенье...
Кто-нибудь, задержи, нарушь
олопахиванье душ!
И молю я как о пощаде:
хоть бы память о вешнем саде,
свет России, родную речь
нам сберечь.
Вишнёвый сад
Не звонят колокольчики слова.
Наступила глухая пора.
Мы живём не под шелест вишнёвый -
под уверенный стук топора.
Этих белых одежд им милее
вызывающий блеск от-кутюр.
Детский лепет цветка одолеет
торжествующий шелест купюр.
Роковая судьбы неизбежность -
сад души, обречённый на сруб.
И моя старомодная нежность
запоздало срывается с губ.
Что любили — в утиль обратили,
подменили и облик, и суть.
Победили они, победили
и ногой наступили на грудь.
Гром литавр раздаётся победный.
Но в фальшивящем звуке альта
не «победный» мне слышится - «бедный»,
не «победа» звучит, а «беда».
Под удары дикарского бубна
будут жить, набивая суму,
забывая родимые буквы,
вопреки доброте и уму.
Наш силы неравны, неравны,
против зла — беззащитность души
и бесправная голая правда
против сытой нахрапистой лжи.
Но опомнится всё и очнётся
в неизвестном доселе году.
Тихо ветка в окне покачнётся,
отведя как рукою беду.
Словно после глубокого вдоха
утро в ухо прошепчет: пора...
И начнётся другая эпоха -
без лопахинского топора.
***
Джентльмены удачи, успеха, наживы
пробегают, мне глядя поверх головы.
Не душой, а карманами полными живы,
разве живы вы? Нет, господа, вы мертвы.
Моя жизнь, то ль домашняя, то ли лесная,
сон мой, плач мой, мечта, пустота и тщета,
даже полубезумная, полуземная,
всё равно вам не ровня она, не чета.
О великий покой и блаженство затвора,
где пруды, словно помыслы, детски чисты,
где молчание ночи слышней разговора,
а поступки диктуются чувством шестым,
где пространство течёт нескончаемым Млечным,
где как взбитые сливки сладки облака, -
это то, что вчера, никогда и навечно,
вы же лишь на сейчас, на года, на пока.
***
Я не жила, а только грезила...
Но пусть чего-то не дано -
душа, отдушина, поэзия -
они со мною заодно.
Они таятся в каждой мелочи,
и даже в прозе и в быту.
Хватило б зоркости и смелости
ловить их блики на лету.
Я чищу лук руками синими,
купаю овощи в воде
и не без помощи алхимии
варю бессмертье на плите.
Вы скажете, в еде нет лирики?
О, не согласна с вами, нет!
Творю из рыбы панегирики
и суп, похожий на сонет.
Она со мной, моя поэзия -
качнётся веткою в окне,
вспорхнёт бельём, что я развесила,
поманит призраком во сне.
Всю жизнь она меня морочила,
мелькая в воздухе пустом...
Ну а стихи, тетрадь и прочее -
уже как следствие, потом.
***
Спрятать бы серую грусть и тоску зелёную
в слов разноцветье, как радуга над рекою.
Чтобы земля замерла перед ним, влюблённая...
Где бы найти самоцветное слово такое?
Чтобы оно осветило душу до донышка,
и засверкала бы та новогодней ёлкой...
И улыбнулась, как замарашка-золушка
в чудном наряде... жалко, что ненадолго.
Ибо хрусталь обернётся в простое стёклышко.
Надо спешить, двенадцать пока не пробило.
В полночь в самих себя превратятся золушки
и будут с тоскою спрашивать: что это было?!
***
Всё миновало, прошла гроза,
И мне уже всё равно -
смотреть ли в зеркало иль в глаза
тех, кто забыл давно.
Город из них быть составлен мог,
как говорил поэт.
Я возвращаюсь к себе самой
по переулкам лет.
Я невидимка. Иду сквозь строй
неузнаваемых лиц.
А на душе тишины настрой
и шепоток страниц.
***
В гости ходят сквозняки.
Их боятся слизняки,
как прямую речь боятся
всякие обиняки.
Мне сквозняк как будто знак,
что метаться уж поздняк,
что проник он даже в души
тех, кто волен и инак.
Нараспашку дверь и речь.
Больше нечего беречь.
Только ветер ходит в доме,
где не будет больше встреч.