Иду с походкой бритвы, бужу кровь улиц,
оркестрастрально тушевая ночь взыграла,
летучие ноты вцепились в грудной нотный стан.
Лунная ворвань разливается,
по небу плывут обрывки платья Нины Петровской.
О ночь всеобъемлющая,
как можно тебя погибелями складывать
хармсовой старухой в чемодан стиха!
Лишь бездна поэзии вберёт!
Во мне переливаются кварцы алкоголей,
чиркаю скриспичечными ключами
от клетки табака с бражниками дыма,
манят припасть лица
вмурованных в модернистские здания голов горгон,
на зубах ветров битое стекло листвы,
в свете электрических муравьиных маток плафонов
мякнет раздавленная автобусом девка –
росток новизны с плетением тенистого корня;
размозжена верхушка и задралась юбка,
сутолочный сброд засовывает
в гуталиновые пропасти глаз
черепки и эротику;
рядом поджидает
сиреновая карета неспешного восхищения мёртвыми,
сёстры гнилосердия
в душном бархате церемониального морока
среди тарантеллы канделмакабра и дыхания ладана,
Clavicula Salomonis и 120 дней мольбы о преуспеянии.
В город приехал бродячий морг,
зазывает зевак поклокотать;
артисты - тератоморфисты,
изарлекиненные неведомой гнилью глумцы -
изумительные модели для Арчимбольдо,
некробаты, делюзионисты...
у одного в судорогах навьего радения
из лопнувшего брюха вываливается дрессированное мясо,
карнавалом верховодит киноварный костяк,
с утончённых рук тоньше бодлерских губ
кормит питомцев кутьёй из звёздной крупы
с мёдом заупокойных речей.