Владимир Майоров 4
В.В.МАЙОРОВ
СИРЕНИ СОЛОВЬИНАЯ ПОРА.
ИЗБРАННОЕ
СТИХИ и ПРОЗА
Майоров Владимир Викторович родился в 1948 году (Близнец) в семье морского офицера в военном городке в Калининградской области, в 1966 г. окончил среднюю школу в Великом Новгороде, а затем в 1974 г. 1-ый Ленинградский медицинский институт им. акад. И.П.Павлова по специальности «Лечебное дело», в 1981 г. окончил обучение в очной аспирантуре ВНЦХ АМН СССР в г. Москве, работал по специальности врачом-кардиологом, рентгенологом и радиологом в Центре Хирургии в Москве, затем, получив сертификат, врачом терапевтом участковым в поликлинике города Великого Новгорода. В 2012 г. опубликовал монографию «Шлюзология», медицина XXI века, Новая теория кровообращения, том 1, (в работе ещё четыре тома «Шлюзологии» по разным патологиям систем организма), в которой впервые представил определение Нового биологического закона, отражающего объективно существующее «Триединство» мира в биологических системах - Закона самообеспечения питанием мышечно-капиллярных комплексов стенок сердца - миокарда, сосудов и других биотрубопроводов в соответствии с закономерностью «ни больше – ни меньше» питания для функционирующих тканей, чем это необходимо в условиях физиологии при любых нагрузках на организм, а дискоординация функционирования микро-мышечно-капиллярных комплексов – шлюзов, относительно друг друга, ведёт к нарушению закономерности «ни больше – ни меньше» - к ишемии (некоронарного генеза) миокарда и любых других стенок биотрубопроводов, которая и является, и сама по себе причиной патологии органов и систем - нового патогенеза ишемических повреждений стенок любых биотрубопроводов организма, в том числе, ишемической болезни сердца (ИБС), а также причиной возникновения – инфарктов миокарда, воспалений, язво- и онко-образований, ложем атеросклероза, болезни Крона и др. Убеждён, что биологические закономерности изменения Функции, Морфологии и результат их взаимодействия – «Третья величина» - Питание тканей, имеют своё объективное приложение для рассмотрения вопросов жизнеустройства общества и искусства в различных его видах и их жанрах, как необходимости для их существования, успешного развития и процветания. В связи с этим, вытекает определение искусства, как диалогичности образности в Форме и Содержании произведения при неукоснительной конформности воспринимающих по отношению к автору. Сочинением стихов для своих песен занимается с юношеских лет, стихи печатались в местных периодических изданиях, проза автора готовится (представляется) к публикации впервые.
Витька Слабоспицкий
Рассказы
…
Недовольство своей фамилией у Витьки было причиной его фантастического, без удержанного вранья. Но вранья, захватывающего своим драматизмом и стремительной динамикой развития его сюжета. Витьке категорически, до состояния истеричного нетерпения к любым возражениям, не нравилось, что могут, даже подумать, о слабости его сути - его воли, о «дефекте» его мужественной и героической души из-за намека о «слабости спицы» в колесе его судьбы, заложенной, яко бы, в его фамилии. И вся наша средняя школа на острове с изумлением наблюдала, и с удивлением обсуждала всё новые и новые шокирующие и детей, и взрослых вымыслы Слабоспицкого о его сказочных похождениях, и реальных приключениях, от которых волосы у свидетелей поднимались дыбом и серебрились виски у родителей Витьки.
А всё начиналось с его восклицания: «Ты мне не веришь? Я тебе докажу. Идём». И я - его друг, шёл с ним рядом, с ужасом сознавая, что сейчас произойдёт что-то такое непоправимое, от которого пожалеют все на Свете за то, что нет доверия Витькиным представлениям и фантазиям.
«Так, ты не веришь, что у меня мой дядя – летчик, брал меня в полёт на своём самолете-истрибителе и я прыгал из его самолета, и спускался на парашюте, а другой мой дядя-пожарный поливал меня из брандспойта-шланга струёй воды пока я опускался на землю?» - Витька, наступая на меня с прищуренными глазами, снизу вверх пронизывал меня своим уничтожающим взглядом. «Витька, скажи, когда ты приземлился, ты был весь мокрый или только между ног?», - ехидничал я. Витька с брезгливостью и презрением смотрел мне в глаза. Я был на пол головы выше Витьки, но его напор обескураживал, и стыдил моё недоверие: «Витька, даже если это было так, то никому больше не говори, кроме меня, что это было и как это происходило», «Что-о-о?» - Витька уже орал, как сумасшедший и, перейдя на шёпот угрозил, утверждая: «Так, тебя убедит только мой прыжок!». Моё сердце упало в пятки от предчувствия беды, а Витька буркнул: «Жди здесь». И побежал к своему дому, который соседствовал с моим. Родители все были на работе. Из дома он выскочил с отцовским зонтиком в руке. Махнул мне рукой: «Идём. Меня вместе с отцом ветер с дамбы в море чуть не унёс с этим зонтиком, как под парашютом». И безоговорочным тоном продолжал: «Тебе всё равно придётся мне поверить», и направился к высоченному дереву на поляне около нашей улицы. Дуб стоял один на поляне. Время его раскарявило и молния его обожгла и, зачернив, расщепила одну из его верхних могучих ветвей. В наших играх дуб был одушевленным гигантом-воином и средством наших полетов на подвешенных к его ветвям веревках. Наших с Витькой длины рук-охватов не хватало и на одну треть его периметра при измерении его толщины, а под его кроной в тени уместились бы, сидя, и солдаты рядом расположенной, за шлагбаумом, воинской части, и пожарные с соседней улицы. Витька засунул за свой командирский ремень зонтик, яростно взревел: «В атаку!» - и полез вверх. Когда он достиг второго яруса ветвей, я не выдержал и закричал: «Витька, я верю, верю, Витька, выше не залезай, пожалуйста, спускайся вниз!». «Молчи, смерд, молчи и смотри, как летают истребители-грачи» - кричал Витька и лез всё выше и выше… Витька был маленького роста – меньше всех в нашем третьем «Б» классе, но когда он добрался до верхних ветвей дуба он стал вдвое меньше. Я потерял дар речи и обречённо, с ужасом, наблюдал, как Витька раскрыл зонтик и с криком: «Не хочу учиться, а хочу жениться», прыгнул вниз…
Спицы зонтика с одной его стороны выгнулись вверх, Витьку шарахнуло вглубь ветвей дуба и стало швырять его от одной ветви дуба к другой, что пониже, под вопли Витьки, усиливающиеся до его дикого воя по мере приближения к земле…
Витька не долетел до земли. Одна из ветвей дуба нырнула под его командирский ремень, разорвала кожу на животе у Витьки и подвесила его над землёй. Витька замахал руками и заорал натужно: «А-а-а-а-а-а», всхлипнул и снова заорал: «А-а-а-а-а-а», всхлипнул и замолчал…
Не помню, как я добежал до шлагбаума воинской части, как и, что кричал дежурному, как бежал вместе с солдатами назад к дубу, к молчавшему и висевшему, поникнувшему на ветке Витьке. На песке, в детской песочнице, под Витькой рядом со сломанным зонтиком скатывались в красные шарики капли его крови… До Витьки было несколько метров над землёй и без лестницы Витьку снять никакой возможности не было. Офицер отдал короткие команды и рёв пожарной машины огласил наши улицы и бежавших к дубу людей городка и детей… Витьку спасли.
Внутренние органы у Витьки были не повреждены. Ему наложили восемнадцать швов на разорванную кожу живота. Но Витька после выздоровления утверждал, что было наложено несколько десятков швов, в том числе, наружных и внутрикожных, которых не видно, и обвинил меня в том, что я его не точно процитировал, что он, на самом деле, перед прыжком кричал не то, что я рассказал следователю. И вместо «Не хочу учиться, а хочу жениться», он, яко бы кричал: «Не хочу учиться, а хочу добиться веры и мечты быть сильным Слабоспицким».
…
Прошло лето. Мы пошли в школу. За нашей спиной шипели удивления старшеклассников: «Смотри, тот самый парашютист». «Да, ну?» «Тот самый, точно, «зонтист» - Витька Слабоспицкий. Прикинь, он свою безрукавку-рубашку специально не застёгивает, чтобы все видели его шрамы на животе». И, напевая: «Шрам на роже, шрам на роже для мужчин всего дороже», проплывали мимо с ухмылками, но, с уважением, пропуская нас вперёд. А когда кому-нибудь надо было высказать свое негативное отношение к другому, стали, непременно, говорить, вопрошая: «Ты что, с дуба упал, что ли?». И мне рядом с Витькой, купаясь в лучах его славы, приходилось отвлекать его от ответных акций в ответ на провокационные смешки, так как Витька, не раздумывая, бросался в драку с кем угодно, при этом, сам, нередко, получал синяки и ссадины, а вместе с ним, получал и я, бросавшийся ему на выручку. Но это нас только сближало.
Стояло жаркое «бабье лето». Дорога в школу пролегала по бескрайнему полю, на противоположном конце которого был военный аэродром. Реактивные самолеты – МИГи с оглушительным рёвом поднимались над нами и устремлялись ввысь. И мы, забывая обо всём на Свете, следили, как они над морем стремительно разворачивались и блестели на солнце. Глаза у Витьки горели от восхищенья полётами самолетов и меня вновь охватило смутное беспокойство от явного включения внутри у Витьки его врожденного механизма противопоставления себя своему же восхищенью чему-либо – механизму «я лучше и героичнее себя»… «Знаешь», - начинал он, - «В полёты слабаков и трусов не берут, я слышал, как говорил мой дядя, что самым главным недостатком для лётчика является не то, что он плохой человек, а то, что, будучи хорошим человеком, он летать не умеет, т.е. не может принимать решения с такой быстротой, как у сверхзвука… Ты понимаешь, о чем идет речь?». «Да, я понимаю, но эту «быстроту» можно ли натренировать до совершенства?». «Не можно, а нужно»,- отвечал Витька и глаза у него прищурились… -«Витька, ты что задумал, а? Самолет угнать? И полетать? Да? Не выйдет. Самолеты, знаешь, как охраняются?» Витька молчал и упрямо шёл в своей, сшитой матерью майке-тельняшке, не отвечая на вопрос, размахивая голыми руками, как крыльями самолет, на своих тоненьких ножках, торчащих из шортиков. Перед мостом через железную дорогу поднималась насыпь, с одной стороны которой было поле с аэродромом вдалеке, а с другой стороны были айвовые сады и запахом от них, как от нежнейших из духов. Сама айва по вкусу нам с Витькой не очень-то и нравилась, тем более, что добраться до неё было не так-то просто из-за широкой и высокой полосы крапивы, и жутко колючего и кислого «северного винограда» - крыжовника среди этой же крапивы, ограждающей сады от дороги. Резким контрастом запаху айвы был запах от козла, пасущегося на поле рядом с другой стороной дороги и привязанного на длинной веревке к железному штырю, торчащему из земли. Козёл был всем козлам козёл. Огромных размеров, выше нашего роста в холке, с толстенными, изогнутыми к хвосту рогами, по длине равными длине туловища козла, которыми он свободно чесал себе места пониже от хвоста, особо не задирая головы. И с запахом, таким козлиным, который своей спецификой противности прославил всех козлов во всех и странах Мира, и веках. Козёл был зол и агрессивен. Вставал на задние ноги, натягивая веревку, и злобно мекал, вертел рогами перед нами и угрожал нас забодать, срывался с места стремительно и мощно, бежал по кругу рядом с Витькой, дразнящим козла, строя ему рожицы и, показывая ему рожки из своих пальцев у себя над головой. В азарте беготни-игры на Витьку снизошло: «Давай посмотрим, кто из нас быстрей я или козёл?» - «А как?». -«Ты обойди его и встань на противоположный край круга, дразни его до той поры, пока до центра, до штыря железного я ни дойду, потом, я его окликну и стартону, а ты смотри, как выбегу я вперёд козла из круга. У нас с козлом одно и то же расстояние, одна и та же дистанция - радиус круга: ему от края круга до штыря, а мне, наоборот, от центра - от штыря - до края круга. Ты понял?». «Витька, ведь он тебя же забодает и поломает», - «Если догонит, ха-ха». -«Ты видишь, какие у него рога?». - «Нет, я - быстрей. Увидишь! Иди на край, иди. В конце концов, ты друг мне или нет. И тренировать же надо всю «быстроту» реакции движения, не дрейфь, не бойся - быстрей его я пробегу». Опять попался я быть свидетелем и смотреть на ужас Витькина конца. Мелькнула в голове моей та спасительная мысль, что побежит ведь он ко мне спиной, и не увидит, как я ещё не прекращу дразнить козла и удержу его около себя (да, хотя бы, и за хвост) подольше, пока и выбежит дружок мой - Витинька из круга. Но получилось всё не так… Как будто у козла глаза пониже были - у хвоста. Как только Витька подошёл к штырю, козёл вдруг резко повернулся и, голову по-бойцовски наклонив, рога свои – страшилища, на Витьку устремив, и, топнув правою ногой, он ринулся в атаку и в два прыжка протяжных он Витиньку настиг. Удар лба козла пришёлся ниже «седалищного места» и Витька оказался между рогов, как в кресле, сидя на шее у козла, держась руками за рога, закрыв глаза козла торчащими вперёд ногами. Животное, с визжащим Витькой на рогах, стремглав летело и, вырвав железный штырь вместе с землёй, крутой подъём у насыпи и не заметив, взлетело над дорогой и резко остановилось после прыжка на две передние ноги у самой кромки другого края у дороги, синхронно голову склонив, и Витька вылетел, как из катапульты, в пропасть, с крутого скоса насыпи скатился прямо в заросли крапивы и крыжовника… Округа вздрогнула от раздирающего душу крика Витьки, заглушившего рёв реактивный самолёта. Я, со всех ног, бежал на помощь. Машина, слава Богу, ехала с летчиками, остановилась и трое мужиков военных быстро спустились вниз и подняли Витьку на дорогу. Он хныкал и осип, чесался, трясся, был весь в занозах, ссадинах и красный от ожогов и крови, и волдыри вдруг стали наливаться и на глазах, всё новые отеки на коже появлялись, но, наконец-то, его запеленали в кусок брезента от плаща-палатки и повезли в военный госпиталь. Последнее, что я увидел, так этощ то, что глаза у Витиньки заплыли под отеком и скрылись… Козёл, хоть и обрёл свободу, не убежал, а тут же, около дороги, щипал траву, как будто бы, совсем и ничего, и не случилось. От шока Витьку еле-еле врачи-реаниматологи спасли. В реанимации медики шутили, что от Витьки, как от «козлиного наездника» - «козлины», ни проку, ни зароку на очередные матери и отца седины на висках не будет никогда. Мне тоже перепало – вместе с Витькой по двойке за поведение выставили в табеле обоим нам, заранее, за первую четверть и угрожала нам директор школы, что оставит нас на второй год, хотя учились мы с Витькой всегда на «хорошо» по русскому языку и «отлично» по математике и физкультуре. И, все-таки, мой Витька на место всех поставил, он после того, как убежал из госпиталя сказал, что объективно он, как ни крути, вперёд козла пересекал отметку - финиша черту. Он убедительно при всех и утверждал: «Ведь ноги у меня всё время были впереди рогов и носа у козла. И как бы быстро козёл ни побежал, я был всё время впереди. Конечно, (небрежно так, он говорил) опередить козла возможно, но только способом: «верхом и на рогах» - моим изобретением. Попробуй сам - вот вся и не долга. Но запах от козла я не забуду никогда. Ты веришь мне?». И школьники и школьницы ходили все как один, но в тайне друг от друга, как будто на прогулки - экскурсии для впечатления обоняние своё и мужество терпенья испытать от «нюха»-запаха козла. Дистанцию измерить у «причуя» своего по ветру и против ветра до этого козла. И, нарочито, удивлялась школа вся – от мала, до велика , как было это всё возможно – с таким козлом вонючим ещё и обниматься, в крапиве бархатной валяться… И рейтинг славы подрастал у Витьки, как он и ни мечтал. Но «быстрота» реакции движения, как Витькина мечта, была вся впереди.
…
Родители у Витьки оба были фронтовики. Мать на фронте снайпером была. И рана от осколка живота угрозой для бездетности после войны на долгие года несчастьем их семьи была. И, вдруг, какое счастье - ребёнок – здоровый мальчик на Свете появился. Как Чудо воплоти. Победой новой сын им стал и имя от Победы получил. Отец неистово молился и в благодарности Всевышнему забылся, что коммунистом был и чуть не спился. Как исключённый из рядов большевиков подался в лесники. Для Витьки детство было раем в лесу, с отцом и с матерью. В любви и безотказности желаний, и без ограничений и свободы, как и воли. Грибы, цветы и ягоды лесные, и мухоморы – красивей нет созданий у природы, всё с малых лет Витюшу окружало. Среди травы - кузнечики и змеи. Одну огромную змею он, как-то, под яблоней поймал, к себе прижал: «Мой будезь!». И к маме с папой побежал. Мать как увидела, да так и обмерла и побледнела, как на висках её и седина. Но выдержка была у мамы велика. Спокойно она ему сказала: «Витюша, не задуши его, ведь это - уж, а может быть ужиха-мать, и отпусти её, дадим ей в блюдце молока, потом пускай ползёт к своим и деточкам, и к папе, а ты иди ко мне, посмотрим вместе, как уползёт она». И Витька маме свою змею отдал и горестно заплакал, хотя и говорить ещё он толком не умел, а первую любовь он с той ужихой впервые потерял, но не забыл, а к матери нежнее стал.
…
Своих сестрёнок-близняшек и красавиц, младших его на год, он обожал, самоотверженно служил им, заботливо дружил. Смотрели в окна все соседи, от смеха умирая, как Витька ходил с ними гулять. Он брал их за руки и вёл двух куколок по саду-огороду к калитке, за которой тропа на озеро вела. Перед калиткой Витька укладывал сестричек друг на дружку и лопухом их накрывал, вставал на них и открывал засов калитки, затем близняшек поднимал, отряхивал с пальтишек розовых пылинки, и выводил их за калитку. Калитку прикрывал и снова укладывал сестричек друг на дружку, и снова лопухом их накрывал, на них вставал, засов калитки закрывал, близняшек поднимал, отряхивал, им шляпки поправлял, и, вытащив свой белоснежный носовой платок, и носики, и щёчки близняшкам вытирал. И, взяв их за руки, водил их к озеру гулять. Обратный путь всё снова повторял под нежным взглядом зрителей и матери счастливых слез…
Переполох поднялся однажды, когда соседи и мама-Вера услышали воинственный крик Витьки: «Катись, отсюда, брысь!» и увидели, как дети – сестрички впереди, а Витька следом за ними - задом, поднимаются по лестнице на детскую деревянную горку, при этом в руках у Витьки была палка, которую он держал наготове для защиты от кого-то. Взрослые бросились к детям. Оказалось, что на курицу с цыплятами-пуховичками, которые паслись около озерка, напала лисица. Курица с криком вспорхнула и полетела над водой озера, опустилась на воду в его центре – в 30-35 метрах от берега, и стала плавать кругами на воде. Витька, увидев серую лисицу с цыпленком в зубах, схватил палку, заорал и приказал сестрицам подниматься по лестнице на горку, охраняя их подъём. Не досчитались одного цыпленка, а курица перестала квохтать и отказалась от цыплят. Цыплят вынуждены были поместить в большую загороду в саду под мелкую сетку - на вырост. Витьку все хвалили, а девочки прониклись безграничным доверием к брату и любви к нему.
…
«Ты мне не веришь?» и Витькины глаза прищурились, - «Нет, нет. Я верю, рассказывай». «Однажды, солнечным днём мы с отцом гуляли при первой свежести морозца у поздней осени и вдоль припая ледяного у реки. Остановились мы у края проруби, в которой полоскались и кормились утки, не улетевшие на Юг. Их суета и кряканье, и треугольные хвосты от уток, кормящихся вниз головой, всё вызывало радость и покой. На самый край у проруби ворона опустилась и присела, и стала слушать кряканье утиное и наблюдать. Отец мне сделал знак молчать. И улыбался. Ворона вдруг привстала и вся нахохлилась – все перья у неё задыбились, ворона округлилась и неожиданно ворона с хрипотцой и очень громко, вдруг, закрякала, передразнив, перекричала, пересмешница, всю стаю уток, да так, что утки все насторожились и замолчали. Все утки дружно смотрели на ворону. Ворона-караона крякнула ещё разок – мы засмеялись в голос, нам было так смешно, и радостно, светло. Наш хохот гомерический ворону-умнаону напугал – ворона боком, боком поскакала и улетела, а утки продолжили своей кормёжкой заниматься. И в этот-то момент, когда притихли мы с отцом, к нам подошёл седой и щупленький прохожий, и рядом с нами стал любоваться утками, и улыбаться нам. Вздохнул, с улыбкою сказал: «Какая красота, вот ведь когда ружьишка не хватает». И медленно ушёл, как и пришёл прохожий. Отец мой побледнел и замолчала улыбка на его лице, играя желваками скул и сжатыми, огромными, как голова моя, своими кулаками, он коротко сказал: «Пойдём, нас мать уж заждалась». «Подождёт!» - прошипел я и смотрел в сторону уходящего прохожего. Отец перехватил мой взгляд, в упор, смотря в меня, сурово, по слогам проговорил: «Э-тот тип не во-е-вал и ни-ко-го, и ни-ког-да не за-щи-щал», затем, спросил: «Ты, хоть, знаешь, кто наша мать?». Я с удивлением и интересом посмотрел на отца. - «Наша мать – гвардии лейтенант. Доброволец. На фронт попала в шестнадцать лет. Чемпионка СССР по стрельбе, приписала себе два года возраста, попала в школу снайперов, в семнадцать лет получила орден Славы». И я узнал тогда, что дружбе у мужчин замены нет и как на фронте мать спасал отец, не зная, что раненый боец девчонка воплоти, и как он воевал, и как закрыл её своей грудью перед врагами, и кулаками от пристающих к ней своих». – «А ты, что сделал ты, Витёк?» - воинственно, вдруг, вскрикнул я. У Витьки глаза прищурились: «Ты не поверишь!» - «Говори!». – «Я попросил отца, чтобы он наклонился, а я его обнял, прижался я к его щеке и зашептал: «Папа, ты мой герой, горжусь тобой, ты – Сильный Слабоспицкий! А, значит, я такой же! Пойдем, нас мама заждалась». Отец меня поднял, да, так обнял-сдавил, что крякнул я, как утка, и утки в проруби притихли и все уставились на нас, затем, вся стая подплыла к нам, и птицы все захлопали крылами, закрякали весёлым хором, и утки стали брызгать в нас водой, подняли водяную пыль, и радугой вся засветилась и река, и всё, всё, всё кругом на берегу, и мы пошли по радуге на берег, на другой, как по мосту, и над водой, на самой верхней точке радуги светились счастьем мы с отцом». – «Врёшь, по радуге не ходят!» - «Ты мне не веришь?»…
…
Да, верить фактам и выстраивать на их основании умозаключения стало моим и Витькиным призванием. Это нас объединяло и представляло удовольствие от наших фантазий ужасов и от смешных их сочетаний. Я заразился от Витьки воображением образов различных явлений и суждений и мы, перебивая и дополняя друг друга, несли несуразицы и околесицу своих воображаемых подвигов и их представлений в реальной действительности.
«Ты видел «Сторожевик» на рейде?», –«Конечно, там и тральщик недалеко от него стоит, а что?». «Знаешь, я как-то, помог морякам-погранцам выловить шпиона подводника, который хотел наши ракеты сфотографировать на нашем дивизионе». -«Врешь!?». «Ты мне не веришь?» - Витькины глаза прищурились. «Пойдём, сплаваем к ним, всего-то, несколько миль, и спросишь сам, как это было, согласен?». –«Витька, мне отец говорил, что в открытом море, за полосой прибоя начинается полоса течения морской воды со скоростью, как у горной реки, и эту полосу течения ни один взрослый пловец не сможет преодолеть, как и подводник. Всех уносит в открытое море». –«Но, ты же лучше меня плаваешь, не дрейфь, не бойся, пойдём», - и Витька уверенно пошёл к дюнам, за которыми было море.
Для нас море имело особое значение и было непреодолимым влечением и притяжением. Мы рано научились плавать. И плавали, и ныряли мы, как рыбы в воде. Научились мы и лежать на воде без движения, отдыхая и наслаждаясь в покачиваниях на волнах.
И нашим увлечением стало преодоление полосы прибоя для раскачивания себя на волнах, лежа на спине, отдыхая как поплавки между покатыми волнами, которые за полосой прибоя были без особых заворачивающихся на их вершинах гребней и «барашков». Мы бежали по прибрежному, обжигающему ноги, горячему песку, бросались в воду и плыли навстречу волнам. И, когда волна поднималась перед нами, мы дружно ныряли под её основание и выныривали за волной, интенсивно плыли навстречу с очередной волной.
Военные моряки с кораблей боевого охранения на рейде несколько раз ловили нас в море – тренировались в организации спасательной операции. Мы были, заведомо, не против их действий. Раздавался улюлюкающий свист боевой тревоги на тральщике и матросы в шлюпке на вёслах направлялись к нам. Кто-то один из матросов, привязанный за длинный «конец» - так называется длинный шнур-канатик на флоте, прыгал в воду, захватывал нас, а остальные в шлюпке вытягивали нас из воды. Когда это произошло в первый раз, офицер – капитан-лейтенант приказал нас растереть и накормить, да, так вкусно – борщом, макаронами с консервами тушёной говядины – по-флотски, и сладким чаем с белым хлебом. Нам улыбались моряки, наблюдая за нами, как мы интенсивно молотим пищу за подвешенным в кубрике столом. Мы объелись и, осоловевшие, веселили матросов. Витька изображал обожравшегося волка из мультфильма и хрипел: «Сейчас, спою», под аплодисменты, хохот и улюлюканье моряков. Капитан всё больше мрачнел. Наконец, когда он понял, что ситуация нами спровоцирована, он стал предостерегать нас от повторных заплывов, устрашая нас возможностью возникновения непреодолимых и для взрослых пловцов широких полос течений морской воды, направляющейся от берега в открытое море. В ответ на это Витька сказал: «Спасибо за «жратву», не дрейфь, капитан, мы выплывим, не в первый раз». Под общий взрыв хохота моряков. А когда, по распоряжению капитана, нас хотели посадит в шлюпку, чтобы доставить в комендатуру, мы юркнули между матросами к борту тральщика и сиганули в море под свист и хохот моряков, и поплыли кролем и баттерфляем к берегу, показывая всё на что мы способны. В следующий раз, ещё до того, как мы преодолели прибой, с тральщика взлетели две красные ракеты в нашу сторону, предупреждая наши намерения, и мы, отвергнутые, вернулись на берег. А как хотелось ещё борща, макарон с тушёнкой и сладкого чая с белым ноздреватым хлебом.
…
Самым счастливым ощущением в моей жизни был и остаётся, и, вероятно, уже и останется самым счастливым навеки во мне вид солнца из-под слоя безмолвной, зеленоватой воды - мерцающий и зыбкий, и плавно смещающийся вместе с вертикально и змеевидно поднимающимися со дна к поверхности воды ленточными зелёными водорослями и нас с Витькой, плавающими, как «ихтиандры», между ними вместе с огромными рыбинами и угрями, наблюдая за ними, а они, опасливо, за нами.
Если поднимался ветер над морем и над нашим островом, для нас это был праздничный восторг. Мы выбегали на место постоянной встречи у дуба на поляне и прислушивались к звучным, пулеметным сериям - размерности дроби и силы ударов проходящей волны о ребра железных, пе-образных стен-волнорезов, уходивших от кромки берега в море перпендикулярно берегу на несколько десятков метров и возвышавшиеся метра на два над водой. Эти стенки волнорезов находились друг от друга на расстоянии 200 метров на нашем пляже друг от друга. Таким образом, по силе звука ударов волн о волнорезы мы приноровились определять величину баллов шторма и высоту волны. А когда, при сильном ветре, было не слышно серий ударов волны об волнорезы, это значило, что высота волны превышает высоту волнорезов. Т.е. это бала наша волна. И мы не ошибались никогда. Волна стремительно наступала и росла перед нами, плывущими навстречу этому грандиозному валу. И, когда волна вырастала в своём пике и загибался вниз её верхний край, а подножье волны начинало поднимать нас, в этот момент мы с Витькой предпринимали наш излюбленный манёвр: мы резко разворачивались и ложились наискосок к направлению волны, вытягиваясь в струнку, когда ноги, живот, грудь, щека головы и вытянутые руки, с ладошками вместе и вперёд, представляли собой доску, скользящую по волне, визжащую от восторга покорения волны. В трубе волны надо было быть своевременно выруливающим из неё. Иначе, волна закручивала нас и несла к берегу, а на мели, стучала нас каким-либо местом об дно. И мы хвастались друг перед другом местами ушибов и ссадин, представляясь хромыми и убогими, смешными уродами.
Но такого, что приключилось на нашем острове, однажды, весной, даже в самом страшном сне уже не представится никогда. День стал ночью, и, сначала, свистящий звук стал заполнять весь наш каменный дом и наши уши, а, затем, нарастающий гул надвигающейся неукротимой катастрофы наполнил всех своим гудящим нутром, возникшим из слияния звучания строений, деревьев и любых других предметов, оказавшихся на пути давления ветра, сбивающего с ног, переворачивающего машины, кубарем, с грохотом летящих по улице. Картина вселяющая устрашение и подчинение одной мысле: это и есть конец Света? Затем, огромные валы воды стали катиться и переваливаться через остров, заполняя улицы городка до второго этажа и чердаков. Окна были выдавлены под напором ветра, крыши сорваны с домов, деревья и кусты полегли, придавились наступающей водой к земле, как и мы с родителями под окнами в комнате своего дома, закрытые мокрыми матрасами, раздавленные ураганом. Сколько было жертв - не объявлялось. Похороны продолжались целую неделю. Было совершенно неправдоподобно смотреть на покойное, штилевое море с ласковой свежестью, исходящей от этой бескрайности манящего простора и осознания его исполинских потенциальных возможностей, доказательства которых были разбросаны на прибрежном песке в виде искорёженных рыболовецких шхун и огромного танкера, на счастье всем, без горючего в его танках, что и предотвратило экологическую катастрофу региона. Для нас с Витькой, после урагана, катанье на волнах стало докучным делом. Ураган показал нам, какие мы песчинки перед морем, перед его нравом. Однако, Витька утверждал, что, в недалёком будущем, энергию ураганов возможно будет использовать в мирных целях с помощью приливных электростанций. А так же, как пример для устрашения и средство предотвращения экологической Мировой войны континентов друг против друга на Земле. Например, при создании волны многокилометровой высоты за счёт энергии водородной бомбы. Волны, перекатывающейся через американский континент из одного океана в другой. И, вообще, проблеме уязвимости человечества от различных напастей мы с Витькой уделяли особое внимание, когда узнали, почему погибли динозавры на Земле. И, что спастись при взрыве на Земле огромного, многокилометрового небесного тела-метеорита, они бы могли, но только при условии наличия у них человеческого интеллекта. Витька так прямо и говорил: «Не развиваешь свой интеллект – вымрешь, как динозавры».
…
На этот раз, ветер был сильный, поднимающий поземку мелкого песка, который, как острые иголки, впивался в ноги, заставляя нас передвигаться под прикрытием песчаных дюн. Эти дюны были засажены кустарником красной смородины, которой мы и лакомились. Этот кустарник имел густую, стелющуюся на небольшой глубине, корневую систему, которая и предотвращала перемещение песчаных дюн с одного места на другое. Но в некоторых местах, особенно, в конце коридоров между высоченными дюнами, где сквозняковый ветер нарастал особенно сильно, песок выветривался интенсивнее, оголяя то, что было под слоями корневой системы смородины. «Витька, смотри, ребята из домов соседней улицы разводят костер на террасе дюны, пойдём, посмотрим, что у них там». –«Да, эта дюна раздвоилась. Ещё вчера мы тут загорали, как в безветренном гнёздышке, а сегодня уже нашего лежбища нет. Смотри, что эти малолетки нашли». Несколько ребят из параллельного класса нашей школы сидели на оголившейся от песка станине лафета искорёженного немецкого орудия с поникнувшим и полу засыпанным песком стволом 125-ти миллиметрового калибра гаубицы и били об него один из нескольких снарядов, валящихся вокруг, надеясь, его разрядить, как и предыдущий снаряд, отделив головку снаряда от гильзы, в которой находился порох в виде длинных «макоронин», являющихся вожделенной целью всех ребят на острове. Мы, как и все, любили укладывать эти длинные пороховые «макаронины» на рельсы. И, когда поезд наезжал на них, из под колес со свистом, визгом и шипением, разлетались, как ракеты с дымом за ними эти «порошины». Поезд несколько раз останавливался. Ребята, как и я с Витькой, разбегались, скрывались, как партизаны-диверсанты, под ругань и брань преследующих нас военных. А в школе начинались проводиться профилактические беседы о недопустимости такого баловства. Однако, серебристая фольга, даже из-под конфет, была в цене, так как в неё упаковывались кусочки, в несколько – 3-4 сантиметра длины, «макаронины»-«порошины», которые представляли маленькие неуправляемые ракеты, запуск которых осуществлялся за счет поджигания свободного конца пороха. И ракета взмывала ввысь и неслась по непредсказуемой траектории неизвестно куда под мои и Витькины восторженные крики. «Разберёмся! В атаку!» - Витька был страшен в своём порыве и бросился бегом вниз с вершины дюны к ребятам, а я следом за ним.
Это были наши соперники и враги. Мы с Витькой пользовались авторитетом, как более удачливые драчуны, и, они втроём, как только увидели нас, нападающих на них сверху, после некоторого замешательства, дружно, сиганули наутёк, бросив свою работу. Разобранный снаряд и его гильза с порохом покатился в сторону костра и закатились в него. Раздалось интенсивное шипение, Витька прыгнул на меня, сбил меня с ног и мы покатились вниз по дюне. И в этот момент раздался строенный взрыв выше нас на террасе дюны. Огромная масса песка, лавиной сползая с дюны, поглотила нас с Витькой, молниеносно накрыла и сдавила нас обоих и мы в обнимку потеряли сознание. Поднятые по боевой тревоге пограничники и солдаты артиллеристского дивизиона прибежали к месту взрыва и увидели торчащий из песка ботинок Витьки. Быстро откопали и его, и меня. Песок был внутри всех полостей воздушных путей: в носу, за зубами и под языком, в ушах и за веками в глазах. Нам, оглушенным взрывом, интенсивно промывали глаза и уши, полости рта и носа, спрашивая, кто ещё был с нами. Перепуганные беглецы из параллельного класса, успевшие отбежать на безопасное расстояние за соседнюю дюну, не пострадали. И, когда их вернули на место разбирательства, стали утверждать, что это мы с Витькой разрежали снаряды. А так как, слава «сорви-головы» давно закрепилась за Витькой, и, соответственно, за мной, то им поверили, а нам с Витькой угрожали серьёзные неприятности, особенно, родителям. Однако, Витька предложил найти объективные доказательства нашей невиновности. Он, оказывается, заметил, как один их наших врагов прятал длинные порошины-макароны в школьный портфель, а другой, во внутренний карман своей курточки. Обыскали курточку. Нашли порох. Откопали портфель. Нашли порох в портфеле, дневник и тетради автора. Дети сознались в содеянном. Следователь потискал Витьку и меня, сказав, что, если бы не мы, то детское кладбище могло бы пополниться не одной могилой. Однако, дома нам попало изрядно. Родители, сговорившись, запретили нам на два месяца гулять вместе. А в качестве утешения, Витьке подарили щенка овчарки из питомника пограничников. Я был в горе из-за того, что не мог пока участвовать в воспитании щенка и наблюдать за тем, как он взрослеет, прощая ему все на свете и, конечно же, его лужицы, и «грызню» всего того, что попадалось на зубок, в том числе, и, особенно, обувь всех в семье и прочие вредительства этого неутомимого создания. Но в школе-то мы, всё равно, были вместе. И Витька рассказывал мне такое, что у меня глаза округлялись от изумления.
…
«Ты мне не веришь? Ты не веришь, что меня не укусит ни одна пчела из ульев на пасеке отца? Да? И что я нахожусь под физической защитой пчёл и защитой от иммунитета, который дается мне от пчёл через их мёд? И что однажды, пчелы отбили меня от медведя, пришедшего на пассику за медом и, который мял меня так, что болели суставы, когда я заболел, и температура у меня была больше 45 градусов?». -«Витька, даже малые дети знают, что белок сворачивается при температуре выше 41 градуса и, если было бы возможно поднять температуру тела выше этой границы без летального исхода, то это бы стало панацеей от всех вирусных и бактериальных болезней, так как при такой температуре вирусы и бактерии погибают, так что исправь количество своих градусов, иначе, ты бы со мной уже не говорил, а при высокой температуре тела, в бреду, могут не только медведи привидиться». -«Послушай, тот, кто критикует – тот «кретин», понял, ты мне не веришь? Пойдём, я тебе докажу». Была суббота. Отец-Филипп топил срубленную им же баню. «Вы где оба ходите? Уже все вымылись, а вас нет. Быстро на полог». Запах можжевельника и липы заполнял баню с иссиня-черным, закопченным потолком и стенами. Наши носы принюхивались к запаху проветренной бани. Березовые веники отмокали в кадке. Глядя на них, смутное беспокойство и робость овладевали мной, но, в то же время, баловство распирало воображение и мы с Витькой, брызгая друг в дружку холодной водой из тазиков, полезли на полог, где могли бы разместиться и десять таких, как мы. «Подкинуть?» - отец-Филипп со смехом, не дожидаясь нашего ответа, бросил воду из ковшика на красные камни. Все скрылось перед глазами за горячей волной пара. «Ищо-о!», - орал Витька с восторгом, -«Ищо-о!». Выдыхаемый воздух обжигал кожу тела и тут к нам поднялся-подошёл отец-Филипп с веником. А он славился на весь военный округ, как искусный банщик. И даже адмирал флота, бывший комбат морской пехоты, вздыхатель по красоте мамы-Веры на фронте, друг Филиппа, наведывался в гости, попариться в баньке – «по-чёрному», а потом и крепко выпить (бывало, что тоже «по-чёрному») со своими фронтовыми друзьями, употребляя и нахваливая настойки на самогонке Филиппа, утверждая, что напиток Филиппа, конечно же, существенно лучше любых шотландских виски. Визжать и охать я стал после первых же пассажей веника по телу. Витька лежал рядом и утверждал, что температура нашего тела медленно, но неуклонно поднимается прямо пропорционально росту температуры окружающей среды. Возражать уже было бессмысленно, быть бы живу. Волосы стали потрескивать, когда отец-Филипп подбросил «Ищо, разок» - от очередного Витькиного пожелания. Сидеть мне на полке было невозможно, так как, чем выше была голова, тем было невыносимей и жарче. А Витьке было хоть бы что. Отец-Филипп одел нам на головы войлочные шляпы и продолжал своё дело: хлестал и хлестал нас веником. Я уже сидел в истоме в предбаннике, уже и отец-Филипп, после очередного захода в парилку, отправился бултыхаться-плавать и громко «ухать» в яму-запруду родникового ручья около бани, а Витька всё орал: «Ищо-о, ищо-о», и подбрасывал ковшики воды на раскаленные камни. Дверь в парилку приоткрылась и красный, как рак, Витька спросил: «Папа, какая температура на полке?». «Ну, это бывает по-разному, как натопишь баньку, как раскалятся камни». «Папа, я тебя спрашиваю, эта температура больше 45 градусов?». «Да, конечно, в несколько раз». И, обращаясь ко мне, Витька надменно спросил: «Кожа и волосы – это тоже белок?» - и, не дожидаясь ответа продолжил: «Так, ты мне веришь?». Надо было бы возразить, сказать Витьке, что регуляция температуры внутренних изолированных белковых сред - крови в сосудах, в том числе, происходит, как я это усвоил из факультативного курса углубленного изучения биологии в Доме пионеров, на основании усиления степени теплообмена – термопередачи от клеток к клеткам, адаптации клеток к изменяющимся условиям - внешней температуры, но я только блаженно улыбался с пониманием «прикольному» баловству Витьки: «Ладно, ладно, ты - умник, а я не «кретин».
…
После бани все вместе пили чай с травами, вареньями и с мёдом на фоне заката солнца над морем, зеркально-блестящим и бескрайне недвижимым в своём штиле. Я играл в ладушки сразу с двумя близняшками, которые нравились мне обе, и я не знал, которая из них больше. Когда же я пожаловался об этом Витьке, то он сказал, что я их плохо знаю. «А вот, когда узнаешь, тогда и будешь различать безошибочно, как я, даже на слух, по интонациям их голосов, по движениям и по мелочам». «Спасибо, Витька, я тебе верю, но скажи мне, когда это произойдёт?». – «Это ты у нас - внук колдуна, ты и «посмотри» в будущее время. Узнай, что там, да, как». – «Нет, Витька, я достигну совершенства, как сказал мой дед, после шестидесяти, а это значит через 50 лет. Ты представляешь? Через половину века! А 50 лет, что – мучиться?». – «А как он «заглядывал» в будущее? Ты знаешь?». – «Не только в будущее, но и в прошлое». – «Расскажи» - Витька весь подался вперёд…
…
«Об этом рассказывать нельзя. Это – тайна». – «Что-о-о?» - Витькины глаза прищурились. «Не «бухти», Витька, я никогда не нарушу обет, данный деду, ничего и никому не говорить. Нашел – молчи, потерял – тоже молчи. Это не только моя тайна, но я расскажу тебе один случай:
«Я гостил у деда и бабушки уже третий месяц, без родителей, которые переезжали в очередной раз из одного военного гарнизона-городка в другой. Была голая, дождливая осень, с порывистым ветром, гудящим и свистящим в проводах за окном и на чердаке дедова рубленного, «без гвоздя», дома-крепости-крестовика, т.е. сруба из очень толстых наружных брёвен и таких же бревен – «крест на крест» внутри сруба, разделяющих дом на четыре больших – шесть на шесть метров комнат. Большее пространство первой комнаты-кухни занимала беленная известью русская печь с толстой трубой, уходившей на чердак, а затем и на крышу. Пакля между бревнами была аккуратно вколочена между ними, а сами бревна в комнатах были обструганы и представляли плоские стены, на которых висели картины редкой красоты, сюжета и цвето-тени: на одной картине, размером 110 см. на 70 см. была изображена сцена продажи рабыни на восточном рынке. Говорили, что автором картины был художник Коровин, но какой из Коровиных? Знаменитых художников с такой фамилией было несколько, а имени художника картины никто не знал. Подпись и год написания были не читабельны, полу стершиеся. На другой стене висели две картины маленького размера. И на одной, и на другой на фоне чёрно-красного цвета смотрела вниз голова старухи с морщинистым, жёлтым, горестным лицом. Говорили, что не исключено авторство либо самого, либо учеников школы Рембрандта. Картины были из старой жизни – молодости деда и бабушки, подробности которых от нас – внуков в семье тщательно скрывали, повторяя, одно и то же в ответ на наши вопросы, что дед и бабушка всю жизнь были учителями в сельской школе. Эта комната была самой тёплой в доме. Около стены, которая нагревалась от печки, была кровать деда, а около портретов старухи, которая вселяла в меня страх, и я побаивался её, стояла кровать моя с огромной и легкой периной. Почему-то её называли «гаагой». Например, подходила ко мне моя бабушка, похожая на портрет старухи, и говорила: «Ты идёшь с дедом в лес, так, дай мне «гаагу» погреться». Забирала перину и залезала на печку. Был ли в перине гагажый или какой-либо другой – «гааговый» пух, никто не знал. В следующей комнате стоял длинный стол с самоваром, а между двух окон в конце стола стояло зеркало в толстой деревянной раме, орехового дерева, высотой до самого потолка, т.е. трехметрового размера. За столом усаживалась вся семья за вечерним чаепитьем из блюдечек с сахаром вприкуску, отщипывая крохи и кусочки его специальными кусачками от больших, искрящихся, бело-голубых, округлых кусков сахара, которые все называли «головками». Во главе стола сидел дед, и в зеркале, напротив себя, видел всех за столом, справа от него – бабушка, разливающая чай, слева сидел я в кресле-качалке рядом с мамой, далее –дяди и тети – братья и сестры моей мамы и их дети. Под крышкой двух вёдерного самовара одно к другому выстраивались яйца для варки на пару и вкрутую, и, по моей просьбе, всмятку. На столе стояли противни на деревянных подставках с пирогами. Рыбник мне нравился больше других, но я не мог отказаться и от пирожков с зеленым луком и яйцами, с картошкой и грибами и, особенно, от большого пирога с брусничным и клубничным вареньем. Конечно, подавалась на стол варёная картошка с укропом и зеленым луком, и грибы – соленые, особенно, грузди, и маринованные, жареные с солониной. Слюнки текли у всех, когда только первый запах от пирогов щекотал аппетит занятых хозяйственными работами родственников. Все тридцать шесть лет, пока был жив дед в моей жизни, происходили ежедневные ремонтные работы по дому от подвала, до чердака. Причем, работа находилась всем, кто в данный момент был в доме, гостил или жил. Последняя комната называлась «дядиюриной», в ней жил дядя Юра, отдельно от всех, так как после лагерей у него был туберкулёз и в эту комнату нам – детям заходить запрещалось. В лагерь дядя Юра попал из-за своей порядочности. Он был геологом. И к нему в вагончик зашел приятель с чемоданом. Приятель был старателем из соседнего прииска. Они выпили. Приятель уснул. Пришли люди в штатском. Спросили у дяди Юры: «Твой чемодан под кроватью?». –«Да». Там стоял и его чемодан. И получил 10 лет лагерей за участие в воровстве золота с прииска, к которому он не имел никакого отношения. Вот тогда и проявился дедов дар предвиденья. Дед поехал к сыну на свиданье и сказал ему: «Юра, у начальника лагеря есть красавица дочь, она в тебя влюблена».- «Как так? Я её никогда не видел, а она меня». – «Слушай, и внимай» - дед схватил Юру за ухо и притянул к себе: «Она очень красивая, но у неё открытая форма легочного туберкулёза. Когда она и ты полюбитесь друг другу, женись на ней, но никогда не целуйся с ней в губы и взасос. Начальник лагеря досрочно тебя освободит, она родит сына и умрет. Начальника лагеря убьют – затопчут в грязи толпы восставших зеков. А ты с моим внуком вернёшься домой. Ты понял?». Всё произошло с абсолютной точностью предвиденья деда. Дядя Юра вернулся через два года с сыном. Ещё через два года дед вылечил дядю Юру от лагерного кашля и подозрений на легочную форму туберкулёза. Лечил он его травами и медом, и прополисом с горячим пивом, который варил сам на хмеле, росшим в саду, обвивающим высоченные жерди среди ульев, и стрептомицином, за который моя мама – Юрина старшая сестра, отдала своё каракулевое манто – подарок моего отца за моё рожденье. Дядя Юра женился на местной школьной учительнице ботаники и ушел на маршрут в геологоразведку, а его сын остался с беременной женой. Писал Юра своему отцу – моему деду, мало, но, однажды, спросил в письме, кому дед оставит свой дар? Дед был в бешенстве. Я был тогда рядом с ним и мало, что понимал вообще из того, что говорил дед на русском и каком-то непонятном мне иностранном языке.
…
«В один из дождливых и ветреных вечеров, когда уже отключили электрическое освещение, по расписанию с 22 часов до 5 часов утра, а мы лежали в потемках - дед на кровати у теплой стенки, а я – около страшной старухи-портрета, прислушиваясь к шуму и свисту ветра за окном и на чердаке. Мой дед, вдруг, чертыхаясь, сел на кровати и стал одеваться. Я тоже вскочил и, с волнением, молча, ничего не спрашивая, стал натягивать свои вельветовые шаровары и комбинированную курточку на молнии и отцовские офицерские кожаные, чёрные ботинки, набитые газетами, так как были мне велики. Дед вышел в сени с керосиновой лампой, открыл дверь в сад: «На, держи лампу». Я поднял лампу над своей головой, а дед, взяв заступ – лопату с поперечной ручкой на черенке, вошёл в дождь и по тусклому, освещенному лампой коридору в саду с косым дождём, подошёл к ряду яблоневых деревьев и стал копать яму под одной из них. Из ямы под яблоней, глубиной по колено, он выкинул три буханки хлеба, закопал яму, взял буханки черного хлеба и выкинул их через забор на проезжую дорогу перед домом. Вернувшись в дом, продолжал что-то говорить, умываясь, на каком-то непонятном мне языке. Закрыл дверь, разделся, положил мокрую одежду на печку и лег в постель. Я тоже разделся и забрался под «гаагу». Помолчали. «Что это было, деда?» - спросил я в темноте. «Колдуют». –«Как, колдуют? Кто?». –«Те, кто ещё не успокоились?». –«Деда, ты их давно знаешь?». –«Нет. Те, которых я знал уже нет, эти - новые». – «Откуда ты это знаешь?». –«Я видел». –«Как видел? Ты подсмотрел, как они закапывали буханки хлеба под нашей яблоней?». –«Нет, внучок, я видел это «по-другому», спи». – «Деда, скажи, как это – «по-другому»?». –«Тебе не понять, мал ещё, спи. Но, запомни, если я тебе скажу: «Возьми», то немедленно и, непременно, мне отвечай: «Беру». Ты понял?» -«Да». –«Спи спокойно, сейчас опасаться нечего». И я, вдруг, уснул.
…
«Однажды, утром к нам пришла соседка, живущая напротив нас. Дед принимал её, как и всех других посетителей-просителей, которые приходили изо дня в день к деду за советами по жизни и для оказания юридической помощи по оформлению документов в различные инстанции. Эти дедовы консультации происходили на открытой веранде в саду – на деревянном помосте под крышей и под шикарной, развесистой черёмухой за небольшим, на двоих, столиком и в плетеных высоченных креслах напротив друг друга. На столе, как всегда, стояла тонкая стеклянная бутылочка с вином кагором и две очень маленькие серебряные рюмочки. Женщина жаловалась деду на своего мужа - пьяницу и сетовала на свою тяжёлую, голодную и нищенскую участь в этой жизни с тремя детьми. Дед молча её выслушал. Ни одного раза не перебил. Сам не пил. Чокался. Подливал два раза в рюмку соседке. Не задавал вопросов. Затем сказал: «Поезжай на комбинат и получи зарплату мужа сама. Тут же иди в сберкассу и купи на всю зарплату одну облигацию. Твоему мужу фермой моста оторвет голову. Ты выиграешь сто тысяч рублей и на эти деньги выучишь детей в институтах. Иди». Потрясенная женщина пошла на станцию и поехала на комбинат за зарплатой мужа. Дальше всё произошло, до мельчайших подробностей так, как сказал дед. Вернувшуюся домой с облигацией жену встретил муж. Избил. Отобрал облигацию. Залез на крышу вагона товарного поезда и поехал продавать облигацию в город. Ферма моста срубила ему голову. Облигацию вернули соседке. При очередном погашении облигаций она выиграла сто тысяч рублей. Дети выучились в институтах. Один стал врачом, другая - учителем математики, а третья – бухгалтером». Витька с напряжённым вниманием слушал меня: «Так, он сказал тебе: «Возьми!?».
…
«Потерпи, Витька,» - я продолжал: «Подошла очередь нашего двора выделить подпаска в помощники пастуху для выпаса стада коров и быков. Наша кормилица - корова Манюня, своим теплым влажным носом ласкала мои ладошки и мягким своим языком сметала с них кусочки черного хлеба. А двугодок бык был смирным в хлеву, с плавными, медленными движениями животным. Я подкладывал сено в кормушки и подсовывал горбушки черного хлеба Манюне и Цезарю. Они охотно принимали мои ласки. Цезарь тряс своей огромной головой с короткими и толстыми рогами, а глаза у быка были потрясающей глубины и укоризны от жизни взаперти. И, как только он выгонялся каждым ранним утром на дорогу, в проходящем стаде наступало оживленье. Цезарь с поднятым вверх хвостом нёсся за какой-либо буренкой, пока хлыст пастуха, волочившийся за ним, семиметровой длины, ни хлопал его по спине с громким, как от выстрела, хлопком-звуком. На время бык успокаивался и, понуро, шел, не выделяясь в стаде коров. Меня подрядили, в этот раз, в помощники пастуху – в подпаски. Снарядили холщевую сумку на лямке через плечо бутылкой молока и пирожками с картошкой и грибами. Снабдили меня бабушкиными резиновыми сапогами, которые мне были тесноваты. За день надо было пройти со стадом, туда и обратно, около 10 километров: до «мошка» - до сухого болота, где была сочная трава, через железнодорожные пути-рельсы и обратно. Путь по болоту не представлял особых трудностей, свистеть я умел и, вооруженный подобием хлыста – кнутом, размахивал им перед отделившимися от стада коровами и бычками. В мошке стадо смиренно паслось, практически, на одном месте, пожиная сочную траву. Делать особо было нечего. Разве, что отбиваться от слепней, гудящих роем вокруг стада и над нами с пастухом. Я закутался в отцовский чёрный морской плащ и уснул среди мягких кочек пахучей травы. Цезарь и Манюня паслись рядом. Пастух меня разбудил, когда нужно было возвращаться домой. Через рельсы шла с работы колонна заключенных – «зеков» под охраной военных с автоматами, а навстречу им направлялось наше стадо коров. Из-за поворота появился товарный состав с двумя сцепленными паровозами, которые тянули за собой на большой скорости несколько десятков вагонов, поднимая клубы пыли, в которой ничего было не видно. Как произошло смешение коров и быков с заключенными и охраной? Непонятно. Раздался крик, последний вагон состава пронесся мимо, а рядом с рельсами лежал заключенный без ноги и дергался в конвульсиях на щебенке. Я побежал к нему, на ходу стягивая со своих шароваров тонкий ремешок от отцовского пистолета. Ремешок мне подарил отец на день рожденья. Культя бедра ноги не кровила. Сосуды, как в немом кино, сокращались - уменьшались и расслаблялись - увеличивались в своем диаметре, как будто дышали. Я тянул изо всех сил за концы ремешка, стягивая узел выше сплющенного среза-культи, из которой начала сочиться кровь, и, понимая, что сил моих не хватит, а кровь начинала хлестать во все стороны, я закричал. Наконец, опомнились взрослые. Подскочили и охранники и зеки. Затянули и мой ремешок и какие-то другие жгуты, закручивая их подсунутыми под них палками. Приехала скорая. Сделали уколы, потерявшему сознание белому, как скатерть, пареньку. Его подняли и унесли. Колонна заключенных стояла на коленях с руками за головой под дулами автоматов. Я сидел на траве уже на другой стороне железной дороги со своим быком Цезарем на веревке и не мог понять всплывающего в голове слова, то ли «моди-лани», то ли «маги-каньи». Корова Манюня самостоятельно ушла домой. Ко мне подошел офицер и протянул мне мой окровавленный ремешок: «Откуда у тебя такой ремешок?» - «Это подарок моего отца - морского офицера – капитан-лейтенанта». –«Передай ему, что у него достойный сын. Держи и от меня, на память». Капитан протянул мне широкий кожаный ремень, скрученный в бухту и связанный веревочкой с биркой номера. Отдал честь и ушел. Когда я пришел домой и определил быка в его стойло, навстречу мне в саду шел дед: «Раздевайся, отдадим в стирку бабушке твою кровавую одежду. Твой паренек жив. Иди, мойся. Ты помнишь, что я тебе говорил, когда ты стягивал узел ремешка на культе бедра?» -«Да, но повторить не могу». –«Ты будешь доктором, ученым и поэтом, но кисти художника в руки не бери. Не выдержишь. Нам свои Модильяне не нужны». –«Хорошо, что, хоть, кем-то нужен», пробурчал я. Дед многозначительно улыбнулся: «Спас человека – повзрослел». Отвернулся и проговорил тише, для себя, но я расслышал: «Мужает? Всем на пользу?». Много позже, я понял, что дед выбирал того, кто достоин его дара. С тех пор все в семье называли меня, и не иначе, как - «доктор». И судьба моя была предопределена – быть врачом и учёным. Других вопросов, кем быть, передо мной уже не стояло никогда».
…
«Знаешь, Виктор, моего деда уже после окончания войны посадили в лагерь на 15 лет. Моя мать ездила в Москву просить Калинина о помиловании орденоносца Сергея Ивановича Стольникова – своего отца, которого неправедно обвинили в дезертирстве и измене Родине, когда на самом деле, уже после боев, в День Победы, он валялся контуженным под Кёнигсбергом в подвале у старухи-немки, которая его и выходила. Моя мать нашла эту старую женщину-немку, которая в письменном виде описала, что было на самом деле. Как они откопали деда из под развалин дома, как долго он был без памяти. Подписали петицию ещё трое свидетелей. Деда реабилитировали на З0-ю годовщину Октябрьской Революции и вернули ему ордена. И эту всю историю я прочитал в сохранившемся письме деда к моей маме до обвинительного приговора в суде. Дед написал и, что надо сделать, и, как всё произойдёт, и, когда он вернётся домой из лагеря. А когда я искал бумагу для письма родителям и сестрам, в ящике комода я, неожиданно, нашел ордена: два ордена Красной Звезды, орден Отечественной Войны I степени и медаль «За Отвагу». От восхищения светясь, я обратился к деду: «Деда, вот это да! Фантастика! Ты же – герой!». И, вдруг, дед как заорал: «Не за железки эти кровь наша лилась!». Выхватил у меня платок, в котором были награды, он смёл рукавом в него ордена со стола и бросил их в ящик комода. Ящик так метнул в комод, что весь дом вздрогнул. А сам стал говорить опять что-то на непонятном мне языке. И дед, и бабушка в совершенстве владели латинским, греческим и французским языками, а дед ещё шестью какими-то, но никто об этом не знал. Это тщательно скрывалось от всех, от нас тоже, и от учеников школы, где всю жизнь учительствовали дед и бабушка. Дед преподавал математику, а бабушка – литературу».
…
«Однажды, за семейным вечерним чаепитием, я качался в кресле-качалке рядом со столом. Раскачался так, что перевернулся назад и ударился головой о ножку стола. Когда меня, ноющего, подняли и посадили на стул, дед взял большую деревянную ложку, да, так дал мне в лоб этой ложкой, что шишка выскочила, как рог, посередине лба. Мама увела меня плачущего в «дядиюрину» комнату и долго не могла меня успокоить. Наконец, я ей сказал: «Да, мама, деда меня не любит». Мама очень серьезно ответила мне: «Ты ещё не понимаешь, но ты – копия своего деда. И он ревностно относится к тебе. Иди, он тебя обожает и очень тебя ждёт». Я сел рядом с дедом. Он налил мне сам стакан чая в серебряном подстаканнике. В своём подстаканнике. Бабушка тихо улыбалась. Все пили чай и разговаривали между собой, как будто ничего и не случилось». Витька от нетерпенья привстал с кресла: «Так, «доктор», твой дед сказал тебе: «Возьми?». - Витькины глаза прищурились. - «Об этом я расскажу тебе позже».
…
«Филипп Платонович», - перевёл я разговор, - «А Вас кусали когда-нибудь пчёлы?». «Да, конечно, только, они не кусают, а жгут своим пчелиным ядом, впрыскивая его через жало, трубчато-клиновидной формы, которое пружинообразно выбрасывается из задне-каудальной части брюшка и, через которое, как через иголку от шприца, пробивающую кожу, впрыскивается яд внутрикожно или, что опаснее для аллергиков - под кожу. У меня аллергии на мёд пчёл и на их укусы нет, как и у большинства людей. Так что, после нескольких, так называемых укусов, у меня никакой болевой реакции от них не имеется. Наоборот, только приятно и полезно для здоровья. При этом, очень жалко самих пчёл, ведь, они – сторожевые пчёлы, погибают после укусов от кровоизлияний при отрыве жала от внутренностей. Знаете, активная оборона у пчёл проявляется при нарушении агрессором, каких бы размеров он ни был, критического расстояния до улья. Это, около, 1,0-1,5 метров. Помнишь, Виктор, когда я попросил тебя подежурить около роявшегося улья, прослушивая хор маточных пчёл – и «ква-ква», и «пи-пи», а рой пчёл облепил всю твою голову и лицо целиком? Да, это был момент, когда и у меня мурашки по коже побежали. А, в результате, тебя, в тот раз, ни одна пчела не ужалила. Зато, осы тебе задали трёпку. Рассказывай сам». – «А, что рассказывать? Осы всегда были и останутся неправильными. Но они меня спасли. Ты мне не веришь?» - Витькины глаза прищурились, пронизывая меня, - «Да, если бы не моя беговая подготовка в школьных и городских соревнованиях, и с козлом, если бы не осы, то и шпион бы разделался со мной и скрылся бы под водой с аквалангом и смылся бы».- «Расскажи, Витька» - я уже почувствовал приближение откровения Витькиной судьбы.
…
«Вместе с отцом мы просматривали новые посадки ёлочек на поле, недалеко от берега моря. Отец шёл по своему ряду посадок, а я считал засохшие саженцы в своём ряду. Мой ряд саженцев упирался в полосу предлеска перед высоченными корабельными соснами. На одном из деревцев я заметил округлое, как регбийный мяч, веретенообразное осиное гнездо, подвешенное вертикально, а рядом с ним, невдалеке, ещё таких же три мяча. Странно было то, что никакой активности ос вокруг этих гнёзд не наблюдалось. Паутины, прицепившиеся к мячам-гнездам, длинными хвостами развивались по ветру. Мне стало интересно узнать, как осы попадают в гнездо. Сверху или снизу. Я подошёл к деревцу, поскользнулся и упал бы, но зацепился за тонкий ствол деревца и согнул его. При этом гнездо ос грохнулось об землю. Что тут началось! От места падения гнезда вертикально вверх стала подниматься темная гудящая туча. И в этот же момент послышался лай собаки из леса и я увидел мужчину в темном комбинезоне и в брезентовой куртке, который мчался прямо на меня и угодившего в тучу ос. Осы моментально облепили его и стали его кусать. Нарушитель-шпион взревел и бросился в сторону, сбил последовательно ещё три гнезда с соседних деревьев, из которых также вертикально стали подниматься темно-серые гудящие тучи, которые, затем изогнулись в своей средине и ринулись к земле. Я бежал впереди всех, за мной мчался человек в чёрном комбинезоне и брезентовой куртке, а за нами пограничный наряд следопытов с овчаркой. Атака ос была стремительной и успешной: были моментально укушены все свободные от кепки места у меня на голове и уши стали толстыми блинами, раскачивающимися на голове, как у слона. Больше всех досталось диверсанту. Он был практически моментально ослеплён укусами ос и в переносицу, и в область лба, бровей, и век. Ничего не видя, он бросился на землю и, натянув на голову куртку, затих между ёлочек. Мне же надо было бы бежать в лес, в кусты, однако, путь к нему был отрезан неистовой тучей остервенелых ос. Одна оставалась надежда – это море. И мои ноги понесли меня к воде, а за мной помчались, отбиваясь от взбесившихся ос и быстро окольцованный наручниками нарушитель-диверсант на поводке и его преследователи – пограничники с собакой. Мы все вместе бултыхались и ныряли в волнах, поднимая тучи брызг, отгоняя ос, когда к нам со стороны моря от сторожевых катеров приплыли шлюпки моряков-пограничников с командой водолазов в акваланговом снаряжении и отделение бойцов-пограничников с автоматами на боевую изготовку со всех сторон блокирующих всю группу купающихся со стороны берега. Недалеко от места купания был найден акваланг шпиона. Стало ясно, куда стремился диверсант и как близко к цели он был, не задержи его внезапная осиная атака, начало которой было положено моей любознательностью. Мы с отцом с неподдельным интересом рассматривали шпиона, однако, его лицо мало чем отличалось от лица каждого из нас – участников забега по полю саженцев ёлочек под свирепой «кусаниной» потревоженных ос. Наши лица были у всех одинаковые: опухшие и отекшие, на которых нос уже не являлся наиболее выступающей частью лица. И, как говорил один из наших знакомых, ненец по национальности, о том, что у европейцев лица нет, мы были все похожи на него: узкие щёлочки глаз на фоне опухшего блина-лица. Отцовские примочки с солёным прополисом и настоем череды с мочегонным сбором быстро помогли и мне, и всем искусанным осами пограничникам, кроме шпиона-диверсанта, которого на катере с охраной отправили на материк». «Холодная война» против СССР продолжалась.
…
Прошёл ещё один год наших с Витькой приключений. Мы взрослели.
«Пойдем, Витька, Ромку утешать. Он опять плачет». – «Опять избит? Да, что же это такое? Надо принимать меры» - Витькины глаза прищурились. «Витька, ты что задумал, а? Другую мать для Ромки найти? Не выйдет. Лишить маму-Розу материнства невозможно, так как это не конституционно». –«Придумал тоже, не конституционно. Бе-бе-бе» - Витька показал мне язык и состроил презрительную рожицу –«Слова-то какие знаешь – не конституционно. Воспитать её надо так, чтобы доброе отношение к Ромке стало её необходимостью, принудить её к этому. Да, так, чтобы надежно было, с гарантией». – «Это как?». –«Пойдём, я знаю, что надо сделать».- «Витька, это, что ты придумал, находится в рамках закона?». – «Да. Ты мне не веришь?».
Все на острове знали, что у нашей соседки мамы-Розы – цыганки, убежавшей из табора от другого края Страны и, спрятавшейся с детьми на нашем острове от бывшего мужа, было пятеро детей. Мал, мала меньше. Старший - Ромка был младше нас. И в этом году должен был бы пойти в школу. Все соседи отдавали Розе вышедшие из употребления наши детские вещи. Казалось бы, что Ромка должен был бы внешне не очень отличаться от нас, однако, этого не отмечалось: Ромка был маленькой цветастой копией взрослых мужчин цыган: чернявый, кучерявый, подвижный, живой и очень добрый цыганенок в красной косоворотке с ремешком, в шароварах, заправленных в сапожки, очень хорошо танцующего и распевающего цыганские песни перед всеми, кто что-нибудь ему давал. Он всегда что-нибудь жевал, делился своим куском с нами, а мы с ним. Он всё время где-то бегал по поручениям матери, что-то таскал домой. И, когда, в очередной раз, мама-Роза посылала сына в магазин за хлебом, она его избивала, давала после избиения деньги в руки сыну и выгоняла рыдающего Ромку из дома в магазин. А когда взрослые стали делать замечания Розе и спрашивать у неё о причинах наказаний сына, Роза объяснила, что наказывает сына впрок, затем, чтобы он не потерял деньги по дороге в магазин, т.е. наказание производилось в профилактических целях, для мобилизации ответственности, с целью предотвращения потери денег или их траты Ромкой не по назначению, что уже случалось и не один раз. В нашей среде было принято применять наказание за проступок, а тут наказание применялось перед проступком. Это нас с Витькой озадачивало. «Я слышал, как адмирал – участник визитов советских военных кораблей в Европу и Америку, рассказывал после бани отцу и маме о телесных наказаниях, которым подвергаются ученики в школах, колледжах и, даже, студенты университетов за свои проступки в цивилизованной Англии, в половине штатов Америки и в других странах с воспитательными целями уже на протяжении не многим менее шистисот лет до наших дней. В нашей стране телесное наказание к ученикам за их проступки и нерадивость также применялось до 1917 года. Знаешь, адмирал не дал конкретного ответа на вопрос мамы: «Хотел бы ты, чтобы твои дети подвергались наказаниям плетьми или палками по голому «седалищному месту» до крови?». Представляешь, что ответил адмирал флота маме?». – «Витька, на такой вопрос и ответ напрашивается однозначный, конечно, нет. Однако, вопрос не корректно поставлен». – «Это как, не корректно?», - «Да, так, Витька, не корректно – значит неправильно. Вопрос неправильно представляет жертву – наказуемого, или наказуемую? Неужели били и девочек? Кошмар. Это, во-первых; во-вторых, в вопросе нет характеристики степени тяжести проступка и, перед чем и/или перед кем совершён этот проступок: во вред самому себе или кому-нибудь другому; в третьих, нет характеристики психического состояния того, кто назначает и исполняет наказание и того, кто его совершает. И, вообще, телесные наказания – это законно или нет? И, при этом, наказания впрок, ради профилактики проступка, это как расценивать?». –«Да, умник, умничать все умеют. А, вот, я тебе процитирую, что рассказал адмирал отцу и маме: «Верочка, дорогая моя, наш флот весь до последнего корабля давно бы пошел ко дну, если бы не было, повсеместно, на каждом корабле строжайшей дисциплины выполнения каждым номером, от матроса до командира корабля, своих функциональных обязанностей. В открытом океане нет мелочей в прилежании к работе: до конца не задраил иллюминатор, забыл открыть клапан, и всё - пошёл корабль на дно вместе с экипажем из-за одного нерадивца. Поэтому, старослужащие обязаны воспитывать себе смену традиционно, с помощью профилактических телесных наказаний – избиений кулаками, мордобоем тех, которые не понимают или не хотят понять ответственности за дело и плохо на тренировках выполняют требования обучающих программ». –«Так, это же «дедовщина», - мама-Вера обреченно смотрела на бывшего своего командира. «Вера, не делай из этого трагедии. Мероприятия по принуждению к ответственному отношению к делу, на радость нам, касаются и применяются, только, к отдельным, криминально настроенным новобранцам, «отморозкам». Основа флота – это самоотверженность моряков – любовь моряков к Родине – к своему кораблю, чести экипажа и к морю. А на корабле каждый психически больной человек, если его пропустила медицинская комиссия, выявляется моментально и списывается на берег либо для продолжения службы на берегу, или для лечения. Но те, кто проходит школу нашего флота, все до одного, возвращаются обществу благодарными людьми, узнавшими, как мы с тобой на фронте, что такое морское братство и, стремящихся найти, хотя бы близкие взаимоотношения в жизни на «гражданке»… Отец-Филипп согласно кивал головой». «Витька, так значит, что кому-то нужен кнут, а кому-то пряник и похвала, а кому-то требуется индивидуальный к себе подход для проявления своих наивысших способностей? Но, как же это определить? Ты знаешь, как отучить маму-Розу избивать Ромку?». –«Есть идея». - «Давай, выкладывай».
…
«Конечной целью наших действий должно являться принуждение мамы-Розы к ненасильственному воспитанию Ромки. Будем исходить из того, что Роза скрывается от своего бывшего мужа, который не знает, где она сейчас находится. А если узнает?» -«Витька, если он и узнает, его никогда в режимную, пограничную зону, при всем его желании, не пустят». –«Правильно, следовательно, Роза будет в безопасности, если она будет надёжно чувствовать себя на острове и продолжать воспитывать Ромку применяя телесные наказания и за проступки, и без них с профилактической целью». -«Ты хочешь сказать, что эту уверенность можно поколебать какими-то влияниями?» - «Да, ты правильно понял. Если она почувствует, что её могут выгнать с острова, то она окажется беззащитной от угрозы, исходящей от бывшего мужа, следовательно, следует воздействовать на её уверенность в том, что пограничная зона будет вечной для неё защитой» - «Витька, а как возможно поколебать эту её уверенность. Ведь она сейчас замужем за офицером инженерных войск аэродромного обслуживания самолетов. И это – надёжная её защита». –«Да, конечно, но я не уверен, что этот инженер не знает, что Роза по ночам торгует спиртом, который приносит домой инженер. Причём, торгует не в своем доме, не из своего окна дома, а, договорившись с покупателем, узнаёт где оставлены деньги, посылает за ними Ромку, и, после пересчета денег, указывает место, где в песке прикопана бутылка, которую, опять же, прикапывает Ромка». – «Да, ты что? Вот это да! Вот это конспирация! Витька, ты не придумал всё это?». –«Нет. Всё это видел и слышал своими глазами и ушами. Ты мне веришь?» - «Да, конечно, верю. Ты мне скажи, как наш знакомый следователь, который уже отлично нас с тобой знает, отреагирует на такую информацию? Что будет инженеру? И, если Розу будут выгонять с острова, то и Ромка последует за ней? Не будет ли, только хуже Ромке от этого? Роза от всего откажется и забьет Ромку до смерти, чтобы он молчал».-«Что ты предлагаешь?» - Витька озабоченно смотрел на море. – «Не кажется ли тебе, что, если ты уже знаешь ситуацию, то эту ситуацию знают и другие, те, кто и обязан знать? А? И ждут удобного момента?». –«Ты хочешь сказать, что наша инициатива может помешать или сорвать мероприятия других, более компетентных органов из КГБ?». –«Возможно, как один из нежелательных вариантов». Витька внимательно всматривался в меня: «Скажи, может, ты уже что-то увидел?». –«Прекрати, Витька, не доставай ты меня». – «Ладно, пойдем, подумаем ещё, что, да как». Когда мы подошли к своим домам, то увидали нашего знакомого следователя и ещё нескольких офицеров, которые выходили из дома Розы. Инженер – муж Розы шел в наручниках к машине. Вышла на крыльцо плачущая Роза с детьми. Мы переглянулись, ошарашенные происходящим. Через несколько дней дом Розы опустел. Куда она делась с детьми никто не знал. Инженера посадили в тюрьму за шпионаж. Следователь нам с Витькой намекнул на существенное значение укусов ос в расследовании дела инженера. Его связь с аквалангистом-диверсантом была доказана. А налаженная продажа спирта была отвлекающей ширмой для того, чтобы сесть в тюрьму по менее строгой статье и выйти из игры. Через много лет я, вдруг, узнал Ромку в одном из поющих артистов известного семейного цыганского ансамбля с несколько располневшей, но, по-прежнему, с тонкой талией красавицей Розой, со своим колоритным цыганом-мужем – отцом Ромки и со своими дочками, и очень обрадовался удачливости их судьбы.
…
Первая Витькина любовь пришла к нему с первого взгляда, как только в наш класс вошла новая ученица – с изумительным для него именем и фамилией – Генриетта Кузнецова. Дело в том, что будущее Витьки было предопределено полетом в космос Юрия Гагарина. Витька бредил небом и космосом, а одним из космонавтов уже был Виктор Кузнецов. И первым, неуместным обращением Витьки к Генриетте тогда, когда она, только что, переступила впервые порог их выпускного класса, был восторженный и смешной для всех призыв: «Садись ко мне, расскажешь, что дочь ты космонавта, и хочешь выйти замуж за космонавта, сохранив свою фамилию». Генриетта подошла к Витькиной парте и сказала: «Вы очень бесцеремонный молодой человек, представьтесь, пожалуйста!». – Витька, под смех всего класса, встал: «Пожалуйста, Виктор Филиппович Слабоспицкий – будущий космонавт». - «Генриетта Викторовна Кузнецова. Вы, надеюсь, Виктор Филиппович, всегда и везде первый, поэтому, даже если Вы женитесь на мне и возьмёте мою фамилию, Вы окажетесь уже тёзкой космонавта - вторым, да и не достойно это – брать фамилию жены. В этом есть что-то от предательства. В связи с этим, оставайтесь первым – Слабоспицким, а я сяду на свободную парту, и посмотрю, кто есть кто, а мой отец начальник погранотряда – майор Виктор Кузнецов – полный тезка космонавта». Это был вызов. Витькины глаза прищурились. На перемене он подошёл к Генриетте: «Знаешь, ты права, у нас один знакомый с фамилией Дураков женился на женщине по фамилии Идиотова и взял её фамилию. Правильно говорят, хрен - редьки не слаще». Генриетта улыбалась: «Сам придумал? Мне фантазеры нравятся». Витькины глаза распахнулись и подернулись поволокой. Степенно он ответил, смотря в глаза Генриетты: «Завтра День Космонавтики, я буду принимать участие в праздничном групповом парашютном прыжке, приходи, будет интересно». Да, это произвело впечатление на старшеклассницу-выпускницу. Она даже подумать не могла, чтобы юноша-одноклассник был равным среди равных с мыжчинами-парашютистами. «А как я тебя отличу от других в небе?» - «Смотри за красным куполом парашюта, я прыгаю первым из группы». «Тебе не страшно?» - Генриетта спросила с очень серьезной и заботливой интонацией. – «Я захлёбываюсь от счастья в полёте, а на земле надо просто много работать и работать больше других, тогда и беды не будет». - «Виктор, ты хорошенько выспись, как говорит мой отец, реакция «быстроты» целиком и полностью зависит от состояния «нулевого» покоя нервной системы» - Генриетта, как бы, не зная прошлых историй Витькиного детства, невольно, поразила его сходством образа мыслей. «Твой отец прав, тебе приятных сновидений, до свиданья», - он улыбался от воспоминаний процесса тренировки «быстроты» реакции в состязании с козлом, - «Я тебе расскажу и другой способ отработки «быстроты» реакции, пока». – «А я расскажу тебе, что мне приснится в моих вещих снах, если тебе интересно. До свидания. Успешного тебе полёта и прыжка».
…
«Всё выше, всё выше и выше-е…» - марш захватывал своим восторгом толпы собравшихся на набережной празднично разодетых горожан и в парадной форме военных, особенно, морских офицеров в белоснежных фуражках, кителях и брюках, с кортиками, в белых перчатках. Увешанные наградами – медалями и орденами, они шли под их перезвон, привлекая взгляды окружающих, особенно, их женской половины. Старшеклассницы в белых фартуках, как белые голубки, порхали среди толпы. Групповые полеты различных типов летательных аппаратов, сменяя друг друга, приближали выступление парашютистов. Всё шло стандартно: «Первый – пошёл», Виктор сгруппировался в полёте, его красный купол выписывал плановый вираж в ожидании партнеров для выполнения «этажерки», когда мимо Виктора, хлопая половиной купола, захлестанный стропой, промчался к земле второй номер группы. Дальше всё решала «быстрота» реакции и автоматизм последовательных действий – работы в воздухе: нож, обрезанные стропы, группировка, «рулёжка» на падающий, сложившийся парашют, захват и пристёжка к товарищу, нож, обрезание строп парашюта, запасный парашют, вираж перед водой, приводнение… Я стоял в толпе рядом с Генриеттой и, как и все, смотрел в небо. И когда красный купол, вдруг, стал складываться, и темная точка стремительно устремилась к падающему парашютисту, толпа ахнула и обомлела, замолкли духовые оркестры, все, затаив дыхание, смотрели с ужасом вверх, в тишине отчетливо озвучилось воробьиное чириканье. Генриетта опустила руки и вся вытянулась, как струна. Зубы мои стучали: «Всё будет хорошо, всё будет хорошо, Витька есть Витька, у Витьки «быстрота», у Витьки «быстрота». А когда вода канала вздыбилась от падения Витьки с другом, и спасательные катера ринулись к их месту падения, и, когда ничего было не разобрать, а шум и гам вокруг нарастал, несчастная Генриетта подошла к своему отцу, который, обняв дочь, сказал ей: «Хороший будет космонавт». -«Так, ты думаешь, с ним всё в порядке, он жив?», - «Уверен. Кроме того, мне доложили, кто он есть, и кто его родители, такие – не пропадут. Пойдем, вон стоят его родители и сестры. Постоим с ними вместе, подождем объявлений и, если это удобно для тебя, познакомимся». Когда они подошли к семье Слабоспицких, мама-Вера стрельнула взглядом в распахнутые глаза Генриетты и сразу всё поняла. Она приобняла за плечи Гетту, а мужчины молча пожали друг другу руки, сестры-близняшки ревниво, с прищуренными глазами смотрели на Кузнецовых, кивнули головками, представились: «Маша», -«Саша». Раздался треск репродуктора. Все притихли. - «Успешное выступление парашютистов, продемонстрировавших в своем запланированном выступлении мастерство в процессе спасения терпящего бедствие парашютиста, завершилось водными процедурами участников: мастера парашютного спорта Виктора Слабоспицкого и мастера спорта Михаила Кожуха и демонстрацией своей работы командой спасателей на воде под командованием капитана III-его ранга Гавриила Иванова. Следующим номером программы является пролет и глиссирующая посадка на воду и взлет гидросамолета БЕ-52 - «Каталина. Командир экипажа …». Дальше было не разобрать - все кричали: «Ура-а-а!». Адмирал на трибуне улыбался, хлопал в ладоши и смотрел в сторону Слабоспицких. Сёстры-близнецы обнялись и заплакали, мужчины улыбнулись, а мама-Вера и Генриетта, взявшись за руки с сестрами, побежали к пирсу, куда должен был пришвартоваться спасательный катер. «Когда успели присвоить звание мастера спорта?» - Отец-Филипп, нарочито, возмутился, пожимая плечами, но весь светился от гордости за сына. Виктор Кузнецов, также нарочито-строго, спросил Слабоспицкого-старшего: «А что, не верится в объективность?». Улыбнулся: «Служба, увидимся ещё». Они обменялись рукопожатием, отдав честь, Кузнецов четко повернулся и ушёл. Отец-Филипп медленно пошёл в сторону пирса. Прямой и широкоплечий он с улыбкой вспоминал, как год назад его Витька за одно лето вырос на 22 см, и потребовалось напряжение семейного бюджета для смены всего его гардероба. «Да, быстро время бежит» - думал Филипп Платонович и, увидев меня, спешащего к пирсу, протянул мне свою руку: «Ну, ты как, не передумал поступать в медицинский? Может, с Виктором в летное училище?». –«Нет, у меня своя стезя, у Виктора – своя». На физкультуре Витька в этом году был первым. Витьку это беспокоило, так как были ограничения по росту для включения в отряд космонавтов. После своего первого парашютного прыжка он стал первым и по авторитету среди всех учеников и учителей школы и, особенно, у преподавателя математики. После сегодняшнего героического выступления-прыжка он стал первым и в сердце Генриетты. Все остальные, становились, кто друзьями, как я, а кто просто одноклассниками. Я, все-таки, оказался первым около Витьки, запрыгнув в ещё не пришвартовавшийся к стенке катер. Он буквально бросился ко мне со смехом и огромным синяком под глазом, говоря: «Ты не поверишь, когда нас стукнуло об воду Мишка врезался своей головой мне в глаз. А у него - ни царапины». Мишка бурчал: «Жадина, хотя бы синяк отдал, что ли? А то - всё себе». Мы обнялись втроем. «Сейчас, ты веришь, в мою «быстроту» - проказничал Витька. «Я всегда верил, что ты – упрямее козла, и время ты обгонишь. Иди – там мама-Вера с Геттой, сестры. Иди, иди – красуйся». Не отрывая взгляда от сияющей, и держащей затаенно над белым фартуком на животе кулачки с большими пальцами вверх, Генриетты, Виктор шел к ней под аплодисменты моряков и собравшихся, размахивая руками, счастливый и живой. Мама-Вера сурово, молча, троекратно расцеловала сына. Девчонки-сестренки визжали и обнимали брата, Генриетта сияла и смущалась, от нахлынувшего на неё счастья. Подошёл отец-Филипп, родители и родственники Мишки. Все стали обниматься, Виктор и Генриетта стояли рядом, взявшись за руки. Так они и стали первой неофициальной, но всеми принятой, всеми сразу признанной и безупречной парой в нашей школе. Не то, чтобы они «терлись» друг об друга, но в любом месте, в любой компании, в любое время, где был Виктор, тут же, где-то, рядом, была и Генриетта. «Ты знаешь, она, оказывается, ещё до приезда в наш город, уже слышала про меня, козла и то, что я – «с дуба упал» - Витька подозрительно смотрел на меня. «Ну, и, что? Слава всегда будет впереди тебя. Ты мне веришь?». - «Да, «доктор», тебе я верю».
…
Потом был праздник. И я впервые, публично, читал свои стихи и близняшкам, и Виктору с Генриеттой:
«Сирени соловьиная пора,
Как увертюра и тепла, и света,
И зелени, и солнечного лета,
И одури от счастья до утра.
На фоне всполохов зарниц,
Острот и радостного смеха,
Что поцелуям не помеха
Под зонтиком твоих ресниц.
И жизнь моя,
Вдруг, стала вся
Озарена
Сияньем счастья милого лица
И тайной взгляда с поволокой,
Пшенично-белой, синеокой,
Мечтой у замысла творца:
В изгибах талии - восторг,
А контур профиля - манящий,
И запах от тебя, сводящий
Меня с ума –
Ты мой острог,
Моя судьба…
С игрою в сумраке теней
От линий плеч, и рук колдуньи,
С глазами полными раздумий,
Которым верность лишь родней,
Всех слов, намёков полуслов,
Полуулыбок, полуснов,
Истомностей страстей усталых…
И губ опухших, сине-алых
Ярких синяков...
И, наконец, голубизна
Темнеет в синь у края неба,
Ломоть последний делим хлеба,
Хотя и сыты мы сполна…
И единением своим,
Друг другом мы с ней так гордимся,
Как это может быть тогда,
когда добра себе
в судьбе
не ищут от добра.
И тихо в нежности томимся,
Да, и расстаться не спешим».
В.В.Майоров,
22-30 августа – 1-24 сентября, 2013г.