посвящается матери моей Вере Кондратьевне
и брату Николаю
. . . вернёмся в сад –
там голоса
домашних, стол накрыт вечерей
и полногрудая лоза
качается, как виночерпий;
летит пожёлклая листва,
без жалости покинув ветку
и страшно заглянуть в себя,
будто к большому зверю - в клетку;
там вкрадчиво идёт лиса
украсть в курятнике наседку;
слышны глухие голоса
гостей, собравшихся в беседку;
там побирается сосед,
трясясь над гибельным стаканом,
и шум обыденных бесед
соседствует с бесшумным садом.
мы обо всём поговорим,
всё вспомним, обо всём забудем.
упадочный, домашний Рим
напоминают эти люди:
они едят, как бедняки,
с щемящей жадностью к продуктам,
с каким-то детским и таким
врасплох застигнутым испугом,
как будто горе не беда
и сладок дым родных пожарищ,
и не видали никогда
они заросших русских кладбищ;
и пьют не чокаясь вино,
и не поют, едят и плачут,
глядят на ёлочный венок,
покуда новый штоф не начат,
и, утираясь рукавом,
холодный сладкий рис глотают;
и мы с тобою никого
не узнаём – беда такая;
и мы с тобой, чтоб не отстать,
сидим, мой брат, и пьём, и смотрим,
как люди поминают мать,
будто чужую; и свободный
навеки от земных забот
её туманный лик отходит
в какой-то медленный, холодный
и невзаправдашний уход.
Свеча безудержно горит,
как жизнь, и так же убывает,
надежд особых не сулит,
а только пламенем мигает.
И нам еду мешает брать
как будто скомканный руками
шершавый воздух цвета камня,
цвета луны и скорби, брат.
Довольно! Свечки пусть горят,
а всех гостей я отпускаю.
Воскресни, мать. Поставим чаю,
поговорим. Вернёмся в сад,
подвяжем к осени лозу,
продолжим прежние беседы,
а там – я побегу к соседям,
а ты пойдёшь доить козу,
как тыщу лет тому назад.
Закаплет дождь. Настанет вечер.
Я потеряюсь недалече
и ты пойдёшь меня искать.
А у меня-то жизнь своя:
брожу себе и не горюю
по саду, где живёт сова,
и мну картошку молодую.
И светится душа моя,
когда в коляску травяную
я запрягаю муравья
и в губы яблоко целую