Ультима Туле. Книга стихов

Ольга Мартова

Ультима Туле

Книга стихов (основное собрание)






Предисловие


ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО

ЖГУЧАЯ КРАПИВА В ЦИРКЕ «ШАПИТО»

Мария Варгас Льоса сказал: «Литература - это лучшее что изобретено для защиты от несчастья». Сейчас  редко кто из современных русских  назовет любимым поэтом своего детства Перси Биши Шелли, а сегодняшней  своей  настольной книгой «Божественную комедию» Данте, как ответила в одном интервью  называющая себя прежде чем писателем - «пожирателем книг» Ольга Мартова, проживающая заодно, как на одновременной жилплощади ее души, на страницах зачитанных ею – перезачитанных Гомера, Гете, Шекспира, Сапфо, Овидия, Катулла, Пруста, Камю, Вульф, Маркеса, Борхеса, Зюскинда, Павича, Китс, Йиетс, Рембо, Бодлер, Верлен, Рильке, Лорка, - уф-ф! и  не менее внушительного списка  российских писателей, начиная с Достоевского, который я уже не в силах привести полностью, но замечу, что в него включены и философы  Бердяев, Соловьев, Розанов. В ее случае она упомянула весь этот список вовсе не для рисовки. Когда  я познакомился с ней несколько лет назад в Мурманске, Ольга Мартова, даже несколько устрашила меня неостановимо низвергающейся Ниагарой своей любви к литературе, не менее, чем ее тезка, талантливейшая писательница  с Урала Славникова, которая во время совместной нашей прогулки по книжной ярмарке в Москве, превратила нашу беседу в экзамен по литературе, которым я был ошарашен. Мы, мужчины, иногда почему-то побаиваемся слишком начитанных женщин. А это вовсе не отменяет их женственности. Зато с ними никогда не скучно, но конечно, только читающим мужчинам. Жаль, что Министерство Образования делает сейчас все, чтоб разъединить «физиков и лириков». Узкая специализация вырубает ряды интеллигенции, ибо нечитатели ней не принадлежат. А географически Ольга Мартова сейчас прописана в таких, казалось бы, противоположных европейских городах, как Мурманск и Варна, будучи одновременно  лауреатом премии епископа Мурманского и Мончегорского за лучшую историю этого северного края, и Международной  литературной премии региона Баренцева моря, где ее стихи переводились и на шведский, и на финский, и норвежский, и даже на саамский. Вот какое она сделала заявление по поводу затянувшегося в России писательского мазохизма: «В России принято в стихах лирическому герою быть глубоко несправедливо обиженным, униженным, обойденным и страдающим. Почти обязательно (хороший тон) жаловаться на несовершенства жизни, плакать, ощущать себя жертвой - судьбы, рока, эпохи, других людей. Этаким неприкаянным горемыкой, «былиночкой в поле», - объектом действия враждебных сил. Это вообще русский стиль жизни - быть несчастным. Мне же в стихах чуждо чувство самосожаления. Я себя чувствую (вне связи с обстоятельствами жизни) королевой, принцессой, счастливым человеком. Хотя, конечно, как каждый смертный, знаю, что в жизни есть боль» (из интервью). Она взяла да и запланировала свою задачу - наслаждаться редким счастьем - жить. Эта программа по отчаянной веселой смелости превзошла, как выражаются ныне самодовольные чиновные неучи – в разы! - те наброски Крайплана Восточной Сибири, которые делал когда-то один из редких в ее, в основном интеллектуально-аристократическом  роду, представителей  «народных низов», по происхождению крестьянин, затем партиец Иван Васильевич Галкин, о том, что  быть красным начальником не менее опасно, чем бывшим белогвардейцем, что и подтвердил его арест в 1937 году и полная реабилитация лишь  после 19ти  лет.
Мне попалась первая книга Ольги «Нить», изданная мурманским книжным издательством в 1988 году, и  от перелистываемых страниц сразу повеяло живым человеческим дыханием. «Ага… - подумал я, - Слава Богу, Вася Галюдкин в Мурманске не одинок...» Солдат Вася Галюдкин, засыпавший меня далеко неравноценными, но весьма трогавшими по-человечески стихами, тоже жил в этом городе, и я  решил включить его в антологию, над которой уже вовсю трудился и печатал  каждую неделю что-нибудь из нее в коротичевском «Огоньке» - журнале, открывшем  эру гласности. Мог ли я догадаться, что через много лет Ольга признается в одном интервью, что именно Галюдкин в этом, новом когда-то для нее городе, стал ее самым близким другом юности. Она посвятила ему свой роман, до сих пор ненапечатанный отдельным изданием в России, а только в мурманском журнале. Живое к живому тянется и только так выживает. Мертвое иногда бывает живучей, но только не навсегда.
Вася  писал такие  стихи, описывавшие тогдашний Мурманск:
«У танка и банка-зеваки,\за танком и банком-бараки.\Тут местной
команды верхушка,\дворец их... А рядом-психушка.\От танка до
банка\ мои «культпоходы»,\Солдатская служба, армейские годы.\
От танка до банка-кирпич и броня!\Какая веселая жизнь у  меня  \от танка              до банка\ от танка до банка, от банка до танка\,от банка до танка…»
Стихи же Мартовой были  совсем непохожи на этакую монотонность жизни:
    Накиньте маленькой иве    
    На голые плечи манто.
    Купите жгучей крапиве
    Билеты в цирк-шапито.
   -----
    Постройте дом для кузнечика,
    Ему подарите ключ,
    А Сириусу колечко
    Наденьте на тонкий луч.
   
  …Облако, встаньте в очередь!
  Женщины, воробьи-
  Не напирайте очень!
  Хватит на всех любви!

В этом было что-то детское, наивное, а детство, непотерянное и за тридцать, остается уже навсегда. Так, например, оно навсегда осталось в Новелле Матвеевой, и в этом ее нежная сила. Мартова великолепно освоила
ассонансную рифмовку шестидесятников, добавив  в стихи фольклорную разноритменность, и безбоязненный романтизм, не опасающийся быть уличенным в красивости. В ней была  и есть по сей день полная беззащитность ее стиха перед скептической издевочкой людей, не принимающих условий детских игр, но выручала надежда, что в каждом где-то  непобедимо живет ребенок и до него надо только дощекотаться, додразниться. А с теми дяденьками и тетеньками, которые этого не понимают, она играть и не желает.
У Мартовой проступали, правда, и  интонации обоснованной тревоги за  будущее:
Распугали нынче  фей-то,
Нет на свете фей.
Ты одна осталась, флейта,   
В сказочке моей.
-----
Худ флейтист и мал, как птица,
 Не пригрет судьбой.
Он почти тебя стыдится,
Но грешит с тобой.

Эх, десятку налабать бы!
Пригласи, народ.
Плакать на чужие свадьбы
Он тебя берет.

Дешевая работенка.
«По колу», друзья!
Флейта, горлышко ребенка,
Доченька моя.

Написано легко, прозрачно, чисто-чисто.
Я уловил, что ударение  на  «а»  слове «дешевая» это очень сибирское, перронно-базарное. Иркутск - место рождения Ольги  по паспорту. Она выросла на Байкальском берегу напротив острова Ольхон, где по старинным повериям исполняются задуманные  желания, если их загадать около якобы скрытой, именно там, от людских глаз, могилы Чингизхана.
Где Ольга  задумала свое, может быть сильнейшее стихотворение, одно из трех, отобранных еще для  «Строф века» - о  бывшем Начлаге? Где? В ее снах его привидение и посейчас бродит на месте обнесенных колючей проволокой женщин - лагерных героинь  книги Евгении Гинзбург, и  стихов заключенной Анны Барковой, от  чьего взгляда, спрашивающего в беспощадной справедливостью  с обложки - за что? - я, не выдерживаю, и  со стыдом опускаю глаза.  Может быть, там под Иркутском, где  она училась на филфаке, или потом под Мурманском, куда ее  увела любовь на столько лет? И там, и там когда-то были такие же лагеря, но многие, кто видели их наглядные останки и могли слышать от еще тогда живых свидетелей рассказы о нечеловеческих жестокостях, затыкали уши равнодушием, нежеланием  портить себе настроение, пожимая плечами: - «Нас ведь даже тогда и на свете не было»
Подобное я частенько слышал в  сибирских поездках по Колыме  от родившихся после смерти Сталина молодых, рядом  с безымянными  нумерованными колышками над скрытыми в мерзлоте ледяными мумиями. Один из таких колышков о сих пор висит над моим письменным столом, как постоянное напоминание о стольких трагедиях. Тогда написал я в стихотворении «Неделя Франции на Колыме»:
 Тот, кто вчерашние жертвы забудет,
 может быть, завтрашней жертвой будет.
 При всей  стилевой разнице поэтов-шестидесятников, что было нашим общим главным желанием, драгоценно объединявшим всех  нас? Сделать все, чтобы никогда не  повторилось  наше отечественное  чингисханство по отношению к   собственному народу.
И вот Ольга Мартова, принадлежавшая уже к пост-шестидесятникам, была одним из первых поэтов этого поколения, которые взяли ответственность за эту лично безвинную вину перед народом, не ушли, что называется «в несознанку» в «стеб». К счастью и следующее после  пост-шестидесятников поколение выдвигает таких совсем еще молодых  людей, как например, Алексей Пивоваров, который своими  документальными фильмами о горьких трагедиях Великих Отечественной войны по кусочками собирает замалчиваемую в течение стольких лет  правду истории, и это в свою очередь станет бесценным наследием будущих поколений. Думаю, что в случае Ольги Мартовой корни этой преемственности лежат в ее генеалогическом древе, уходят в глубину русской истории. Вот ее собственные слова:
«У меня в наследственности намешано очень много элементов, противоречивых и даже взаимоисключающих, но это вообще свойственно русским, мы сложные люди и поэтому редко живем в согласии с собой»
 К счастью, и прадед ее по материнской линии, петербуржец Семен Александровский отец бабушки Ольги был из «народников», но не из террористов, а из кружка Лаврова. Просветительствовал в деревне,  организовывал школы, больницы, распространял свободомыслие - был  в наказание отправлен в каторжные работы и затем на вечное поселение в Иркутск, где основал одну из первых женских гимназий. Прабабушка с отцовской стороны Людмила Владиславовна Снегоцкая закончила Смольный институт благородных девиц. Когда ее муж штабс-капитан был убит во время первой мировой, переехала в Сибирь, к сестре, с тремя маленькими дочками,  одной из которых была будущая бабушка Ольги. Оба брата другой  бабушки Августы были убиты по разные стороны линии фронта гражданской войны - один красными, другой - белыми. Дед Ольги по материнской линии - Филипп Дмитриевич Дутов, из донских казаков, был дальним родственником белого атамана Дутова. Ренгтгенолог, а заодно и художник, он умер по профессиональной неосторожности, не всегда надевая свинцовый фартук в полевых условиях во время последних боев с японцами  на Великой Отечественной войне. Его дочь, мать Ольги, работала много лет собкором «Учительской газеты» - а ее отец - в Иркутском Академгородке редкой специальности - физиком  Солнца. Оба привили Ольге любовь к  книгам. Брат Иван защитил докторскую в Массачусетском технологическом институте в США и занимается  сейчас там программным обеспечением искусственных спутников, а заодно и сам пишет музыку. Ольга вышла замуж  за профессора социологии Олега Андреева, создателя мурманской правозащитной организации «Гражданская инициатива», родила сына и сейчас они оба, кажется, отошли от политики. Надолго? Этого никто не может предугадать. Есть такие ситуации, что промолчать о несправедливости по отношению к другим нельзя. Собственно говоря, и политикой то они занимались раньше только в этом смысле, а не для того, чтобы сделать карьеру. О взаимоотношениях с мужчинами Ольга так говорит  всем остальным женщинам; «Ты не человек «при мужчине» а сама полноценный человек и личность». Просто и ясно, и по-моему, для нас мужчин неоскорбительно.
Здорово, что она любит книги почти так же страстно и посвященно, как близких ей людей. В этом она несокрушима. «Человек - это не то, что он ест, а то, что читает». Она любит по ее собственному признанию больше всего тех, кто служат книгам, например, работников Мурманской областной научной библиотеки. Кто знает – как она будет дальше развиваться, как эссеист, написавший книгу о Санкт-Петербурге «Петербургский  Квадрат»? Те фрагменты, которые я читал, обворожительны. Как сатирик, в чем она доказала свою способность тоже в своем забавном, полном остроумия, романе-конспекте «Ледяной кубик или прощание с Севером?»  Как поэт? - посмотрите-ка какая прелестная строфа из самого нового стихотворения, только что присланного из балканской Варны?
Славно сидеть на облачке,
Будто на облучке.
Холодно девочке Олечке
На городском пятачке

Она остается еще непредсказуемой, как жгучая крапива, даже получившая  пригласительный билет в цирк Шапито.
 *                *                *

Люблю твои стихи с бредком
или солененьким ледком.
В них все туманно-матово,
как в  белых северных ночах,
где не остыл еще очаг
далекой Ольги Мартовой.
Я так люблю твои стихи
из кажущейся  чепухи,
за чокнутость, за искренность,
за мудрое их колдовство,
и знаю, что  навек его
из этих льдов не выскрести.
И научиться бы нам всем
хрустальной чистоте поэм,
наивной этой мудрости,
которая со злом в борьбе.
Еще когда-то по тебе
метели взвоют в Мурманске.
Ты вовсе не словесный хлам-
преподавала счастье там
учила нежнозвукостью,
несчастными не  разрешив
нам быть  при помощи всех Шив
с их братской многорукостью.
Еще вернешься ты сюда,
где столькие не изо льда,
в мир и сестер и братий.
А пара рук, что дал нам Бог,
как повелел он, добр и строг,
не для убийств – объятий…

Евгений Евтушенко

 
               

         


Объяснение в любви

Накиньте маленькой иве
На голые плечи манто.
Купите жгучей крапиве
Билеты в цирк-шапито.

Не пренебрегайте месяцем,
И месяц хочет участья,
О жизни судите вместе с ним
За стаканчиком чая.

…Построить дом для кузнечика,
И подарить ему ключ,
А Сириусу колечко
Надеть на мизинец-луч.

Облако, встаньте в очередь!
Женщины, воробьи,
Не напирайте очень!
Хватит на всех любви.




Ветер и женщины

Женщинам не спастись от ветра,
Он с них срывает шляпки из фетра.

Закружил принцеску,
Растрепал прическу,
Отпустил, но вслед подул
Так, что дыбом встал подол.

Синенькою ленточкой
Вьется за студенточкой,
Подхватил ее – легка! –
И закинул в облака.

Он красоток доит
И от счастья воет.

Край летающих собак.
На луну, афиша!
И в беспамятный овраг
Съехавшая крыша.          .

Он фланирует у дома
Обольстителем в крылатке.
Плащик твой трепещет, донна,
Как обертка шоколадки.

А идальго подворотен,
Лют, немилосерд
И бессменно к службе годен,
Девы – на десерт.

Пропускают уроки
Школьницы, ветер пьян,
Он их кусает в щеки,
Так, что не надо румян.

А не то, просочиться в щелку,
Ухватить за кудрявую челку:
Лежишь, красавица, на диване –
А ты уж у ветра в кармане.

Была Таней, а стала тучей,
В синих молниях и летучей.

Со всей любовью и чепухой –
У меня за пазухой.

У одних обметаны губы,
У других – промотаны шубы.

Не снимайте, хозяйки, фартучки!
Затворяйте форточки!

Успевайте, пока
Ветерком не надуло сынка.
            
Гусары ветрам не сдаются! –
А вот женщины, нежные, гнутся.

И все же, они красивы,
Как строчки, набранные курсивом.



На высоких каблуках


Я для тебя смертельна, как полоний.

Прожженной цыпой, в кожанке паленой
(В каких подпольных ведьминских котлах?) –
Шагаю, на высоких каблуках. 

Какая нынче заварилась каша!
И даже привкус гари, от зари.
Вари, горшочек, не ленись, вари!
И масла подливают фонари,
И на обочинах чернеет сажа.

По мостовой, в колдобинах и урнах
Пройдемся на котурнах!

Кирдык – сапожкам.
Пали шарфа крылья.
Всем лепетам и трепетам – кранты.

Моей не нужно миру красоты,
К любви я даром подбивала клинья.

Пропала пташка, хвать за коготок,
Ощиплют пух с тебя, и в кипяток.

Увы, осуществятся на земле
Желания, лишь выкипев в котле.

Глотай же снег, а после – в слезы выжмешь.
Или златым стихотвореньем выжжешь.

Но ты заметил, может быть, один –
Я меж собой и жизнью вбила клин.

Вот, кажется, вполне экипирована,
А все равно, как белая ворона.

Во щи попала я или в ощип,
Нет разницы, в охрипшем горле шип.

Рассыпаться бы в бисер, испариться,
Набега инфлюэнцы жду, как принца.

Свалившись с воспалением гортани,
Хоть на пять дней забудешь о гордыни.
Любви, быть может, не было в помине,
А только лихорадки нарастанье.

А на ресницах  мокрых тушь –
Такая чушь,
А элитарности  плюмаж –
Такая блажь.

Всё, чтоб шатнувшись, словно от ушиба,
Прохожий прошептал: Какая цыпа!
 
В котел – всех колдунов, все заклинанья
И каблучков серебряные клинья!

Но кажется, вот-вот уже, чуть-чуть,
Как робу из материи вареной,
Я с жизни шелуху сорву, и – суть:
Ребенок потерявшийся, зареванный.

И с гордостью скажу всем нежным клуням,
С колхоза Клавам и красоткам клевым,
Всем розовым, гламурным Барби-клонам:
Клин вышибают клином.




Ода на выбивание ковра во дворе

Не дано в январе
Кувыркаться на дивном персидском ковре.

Ах, ковер атласный,
Зверь опасный,
Шелковый, лютый зверь,
Не пролазит в дверь,
За косяк зацепился чернявой русалкой.

А дано в январе
Укрощать ковер во дворе
Алюминьевой выбивалкой!

Здесь не моден пылесос,
Модно целовать взасос.

Здесь вам не Рублевка,
Другая распальцовка.

Вот куда нас занесло,
(Есть ли жизнь за МКАДом?)
Здесь икает все село
И «Икея» рядом.

Слышишь, пушки палят на весь двор –
Родился ковер.
И, скатившись с перил,
Баловник-с!
Лижет снежную пыль.

Ах, умница,
Мама с папой не налюбуются.

Русалка трикотажная,
Румянец, как морковь,
Нагая, авантажная,
Влюбленная в любовь –
Хохочет, в снег летя,
Как чудное дитя.

Что, дружок, нос повесил?
День без мук угас.
Аполлонов лирический вечер.
И сбежавший с Парнаса ветер –
Пылесосит нас.

Но где же преклонить главу,
Поэмы завершив главу?

В избушке у тети Капы
Одни фанерные шкапы.

В бараке  у дяди Степы
Переночуем без стеба.
Оба.

Диванчики русские –
Кухонные, узкие.

Зато ковер-самолет
Готов для тебя, виршеплет.

Русалка знает секрет:
Ложись на нее, поэт!
 


Март

Он радужный на солнце, как дензнак,
И рано поутру сдает посуду,
Но что-то утра щедрые посулы
Не сбудутся никак.

По асфальту в гулком переулке
Катятся стеклянные бутылки,
А у марта не рубли в копилке,
Лишь любви осколки.

Он ночевал в скворешнике
И целовал подснежники.

Ах, никем не любима
Продавщица-зима,
На толстых пальцах рубины,
И в люрексе шаль-бахрома.

И худой, как сосулька,
Мальчик-март у зимы:
Тетенька, дай взаймы,
«Колокольчик» налей-ка,
А кока-кола клейкая.

Мальчику опохмелка –
Мятная карамелька.

Если с утра штормит.
Не поможет сперминт.

Не ярись, январица,
Можно договориться.

Что тебе твои перстни!
Будут новые песни,
Будет солнцу – жалейка.

А сугробу – свистулька!



Оборотень

Обернулся молодцом
С желтой фиксой воровской,
Покатился колесом
Вдоль по матушке-Морской.

– Дети, жизнь есть жирный сыр,
В этом сыре много дыр.

Тары-бары, насчет тары,
Мутны оборотня чары,
Каждый глаз как жадный рот.
Полу-повар, полу-кот
Из (Крылов!) крылатой басни.

Я смотрела без боязни,
Как в шашлычной ты, косой,
Обернулся колбасой,
Но, трезвея с каждым вздохом,
Стал наутро скоморохом.

Стал под вечер серафимом,
Нежным мальчиком, любимым!

Но рванула нитку бус,
Но сказала – не боюсь!

В бликах золушкина сита,
В тигле ведьминском июля
На тебя уже отлита
Слов серебряная пуля.

Как на опытного – дура,
Есть на оборотня – дуля.




Суаре

Вечерами твое зеркало
На меня угрюмо зыркало.

Молча осуждал рояль,
И вполголоса мораль
Мне читали ходики,
Старые уродики.

А сваровские фужерчики,
Сняв картонные тужурочки,
Во хрустальной наготе
И в кристальной чистоте
Ожидали чьих-то уст.
И лежал на полке Пруст.

Фауст, Лист, латунный крест!
И стоял капусты хруст,
Кто капусты больше съест.
– Там лох-несси?  – Гриль-лангуст.
– Щупальце и ляжку! – Йес!

Нынче гости на дворе,
Не журфикс, так суаре.

Медом тек тот модерн-токинг:
– Что за мёбель?
– Это теткин. Называется «Пегас».
Дядя делал на заказ.
– А маэстро был не лох.
Боги, что там за сполох?
Лорелея здешних мест!

– Это Ольга, крейзи гест.
– И в глазах такая грусть!
(Ах, спаси, латунный крест,
Сохрани от этих уст!)
 – Ты  – с любовницею муз?

Платье – английский покрой,
Бутерброд держу с икрой.
Отчего же твое зеркало
На меня угрюмо зыркало?




Аврора Бореалис

На небе, на титульном белом листе
Стальной завиток сиянья.
И скоропись улиц. В их тесноте
По снегу поле отводят сани.

К этой тетрадке зимнего дня,
С кляксой, потерянной детской кепкой
Зачем-то пришпилена жизнь моя,
Стальной канцелярской скрепкой.




Факел

Сейчас летающих
Больше, чем ходящих,
Поэты клянутся
Что сызмальства крылаты.

А я стеснялась рук своих худющих
И черных нарукавников,
Стираных и латаных.

Но небо распухало,
Как воздушный шар,
Когда петлял по улочке
Мой воробьиный шаг.

И вился над коленками
Фартук шальной,
Будто подпаленный
Факел смоляной.



Арфы ночи

В ночь с пятницы на субботу,
Презрев дневные заботы
И разные ноленс-воленс,
Юноша пишет оду
Под названием «Вольность».

В ночь с пятницы на субботу
В теплых пижамах из байки
Маленькие свободы
Отправляются баиньки.

Ах, как сыро на улице,
Холодно и темно!
Мамочка очень волнуется,
Занавесьте окно.

В ночь с пятницы на субботу
Вводится карантин
На фейерверки, моды,
Молнии, хороводы
И озерные броды –
Без объясненья причин.

…Шумит далекий пир:
Ты слушаешь эфир,
И радио ночное
Врывается, шальное:
«Сегодня с неба падали
Конфетки-либерти,
А маленькие девочки
Сидели взаперти…»

Воробышек припевочки,
Лети к нему, лети!

О, арфы ночи, скорее!
Ты – та, что нужна поэту,
Живое стихотворенье!
А он и не знает об этом.

Байка – в цвет небосвода.
Кажется, время не пятится,
Но все не настанет суббота,
Продолжается пятница.




Золотой след

Я красила наш забор голубой краской.
Ты красил соседский забор оранжевой краской.

Я мячик бросала синий,
В ответ летел апельсин.

Солнечная ветрянка.
Лазоревая веснянка.

Смотришь, сквозь янтари:
На руках волдыри,
Ах, и не говори!

Под небом под голубым,
Смеялась я, вся в голубике.

Под солнцем, под золотым,
Плясал ты, оранжеволикий.

И вот, на заборе устало
Лежишь, златой леопард.

А я – на соседний упала:
Голубой снегопад.
            
И крашеные заборы
Понеслися вскачь,
До свидания, мама, не плачь!

На голубом заборе
Доскакала я до любви.
На золотом заборе ты –
Может, и до Юпитера
(А был ты, приезжий, из Питера,
Немыслимо городской!)

И с диким яблочком за щекой
Кричала я небу: лови!

Лови нас небо, поймай!
В свой обормотный май.

Можно до Белого моря
Доскакать на заборе.
Нельзя до черного горя
Доскакать на заборе.

И с того лета в блестках,
В синих венериных слезках
Мы не встречались, нет.

Но золотой, на подмостках
Мира,на всех перекрестках
Я вижу твой легкий след.




Журавлик

Отчего же мы не журавли –
Облаков жуиры, женихи?

Трудно летать поэтам,
Без пальтишек, под ветром.
Трудно парить художникам,
Без зонтов и под дождиком.

Что – искусства ажур!
Нам бы шубы на журавьем меху,
Да трубы в губы,
А там наверху –
Дармовая лазурь.

Славно сидеть на облачке,
Будто на облучке.
Холодно девочке Олечке
На городском пятачке.

Не закутаться в лирику,
Нам бы хоть по чинарику.
Вот бы, каждому Индрику
По воздушному шарику.

У друзей на холстах:
Кирдык о семи хвостах,
Трикотажные самолеты,
Бегемоты, обутые в боты…

А душа моя, бедная Лиза,
Все о пташках небесных, да о ландышах,
Принесла три-четыре каприза,
Вот и ладно.

Сентиментален клин журавлей.
Небо, ты меня не жалей!
Отражены в хрусталике
Небес – лишь я да проталинки.

Очередь за синицами
Стоит, с лиловыми лицами.
Все-то их счастье: крошки,
Да еще, не достаться кошке.

Покупайте игрушки:
Куколок и картинки
У летучей зверушки,
У небесной скотинки!

Не прокормит палитра,
Дайте хоть на поллитра.

В Азиопе, в Евразии,
Ах, не в цене фантазии.
Не робей, пейзажист,
Все-таки, пей за жисть!

Полосато, как тельник
Небо. Прищепкой – клин.
Перевернулся ценник
«Восемь с полтин…»
Вечность – цена картин.

Он похож на скрипичный ключ,
На завязанный бантом луч.
Мы, за всю нашу грусть, земля,
Выкупим у тебя журавля!

*               *               *
Очарований список
И расставаний график –
Ты передай, журавлик,
В небесную канцелярию,
Хору ангелов близок,
Звездам курлыкавший арию.

Челобитная? Жалоба?
Слезы тратить не стала бы.
Мало синего Нила
И дождей на чернила.

Сверху дождь моросит,
Снизу – наши «mercy».

Почетной грамотой, разве,
Наградить небеса?
Объявить им в приказе
Благодарность нельзя.

Помни и разумей:
Жанр иной: резюме.



Кентавры


Покамест не добыты лавры,
Не завоеваны права
И неуклюжи как кентавры
В тетрадках первые слова.

Мы шелк рогожей залатаем,
Колонну подопрем колом.
Мы не на крылышках летаем –
В тяжелой ступе с помелом.

И кто-то улыбнулся тонко,
А кто-то хохотал до слез:
Начало – личико ребенка,
Конец – шершавый рыбий хвост.

Но вот когда звучат литавры,
Иная высота взята –
К нам больше не сойдут кентавры
На поле чистого листа




Пьеро

– Нет, не модно, и странно весьма.
Но когда ограничена сумма…
– Да чего там, дырява сума.
Если нету другого костюма,
Шуба старая сводит с ума,
Если все не проходит зима…

– Что ж, пожалте,
Наряд Пьеро.
Все четыре атласных помпона,
Словно шарики для пинг-понга,
По волану двойное перо.

Это ласточки девичий лик,
Лопасть первого аэроплана
И взыгравший, почти что в сопрано
Певческий, петушиный кадык.

Я готова. Ракетка, лови!
К небесам, к идеальной любви
Мои туфли вспорхнули, как куры.
И щебечут, про шуры-муры
Продавщицы две, визави.

Я наивна, я верю в добро.
На прощанье четыре поклона.
Нет, не надо другого фасона,
Всем к лицу эта сказка Перро.

Тон помады и туши для век
Поменять, обстановку и век.
Попроситься в оборки Мальвины,
Или в кружево дикой малины.
Ах, какие открылись картины!
(А в окне только серенький снег.)

 – Нет, не модно, и странно весьма.
 – Что ты, что ты, в парче или в ситце
(Ты ведь так захотела сама) –
Ты есть ты.
И некуда скрыться.

 


Жизнь в ветреную погоду

Пляшут нимфы огородов,
Утекает дом сквозь дым,
В небе столько пароходов,
Все под флагом молодым.

На барбосах слепошарых
Путешествуют жуки,
А в глазастых самоварах
Торжествуют кипятки.

В никуда, в эфир свободный
Одурев, взыграл ларек.
Сладкой дрожью самолетной
Сводит полотняный бок.

Над эстрадой, над дощатой
Водяной летит с наядой,
Джин в обнимку с Шахразадой –
Упоительной глиссадой,

С иволгой под ручку май,
На жемчужный тучки край.

Так ли молодость летела,
Я на дно ее глядела,
Там, свиваясь с вальсом, черт
Счастлив был и распростерт.

Так и ты, тетрадь листая,
Юнь и лень, блистанья стая! –
Силясь, веселясь, о, лист!
В грудь июньскую вселись.

Отпусти, рука, перила,
Лира пенье оперила.
Так ли ты, душа? – спрошу,
И лебяжьим опушу.

…Шел, влюбленный и послушный,
Только вырвался из рук,
И вильнул, как змей воздушный
Над пригорком, легкий друг.

             


Тополиная метель

Боязнь тополиного пуха,
Липучего лиха.
Потеха!

Гляди, красота!

На раны – спирали бинта.

По улицам, вихрем гонимы,
Несемся, одетые в нимбы –
Нет, мы не святые!

И все же, не вовсе пустые.

С эоловых уст менестрели,
Слетают, уносятся в дали:
Марина в каскадах свирели,
И Анна с букетом азалий,
Сережа в плаще из капели,
И Осип, и Лорка, и Шелли…

А прочие – так, суета.
Вселенской невесты фата.

Вальсирует, в солнце Шопена,
Весь мир закружившая пена,
Ля фам фаталь.

Мы с неба – подарки ловили.
По пьяным волнам хванчкары
Сплавлялись: умру на пари!
И, в штопор срываясь, любили.

Но вот, засмеялись костры.

Нет, не расцвели, не взошли,
Но что-то блистало вдали.

Чего мы с тобою, два лоха,
Боялись? Могильного праха?
Культурного эха?
Увы, «сочиняли неплохо».

Пусть каждый порхающий шут
Мечтает, открыв парашют,
С овациями приземлиться –
Прощайте же! Пухом землица!

А самых крылатых сожгут.

Мы стали бы все тополями,
Мы все проросли бы стихами,
Но искра, бикфордовый шнур,
И огненный ток по панели…

Всего-то две строчки успели –
Проснулись, рванулись в лазурь.




На день рожденья сына          


Белый ангел, одуван
Сел на старенький диван.
Он нисколько не заплакан,
Он летун и гулеван.

Зайка в туфельках пуховых,
Зонт из листьев лопуховых,
Очень модная пришла,
И ревнуют зеркала.

Гости: Ивушка, Снегурка,
Кот-узорчатая шкурка,
Дама светская, Павлин:
Все опалы да поплин.

Входит ветер в кимоно
Из японского кино.

В дверь поскребся Индрик,
Зверик он и лирик.

Сфинкс стучится у дверей:
Открывайте поскорей!
Весь в песке, подайте веник-с!
На спине сто сорок лун,
А в хвосте – три птицы: Феникс,
Алконост и Гамаюн.

Насыпайте им конфет,
Беглым жителям комет!

Ты в миражах каппучино,
Тай перчинкою, кручина!

Брысь, мадам простуда,
В фортку, из-под стула!

Лопни, душный жар,
Как воздушный шар!

Вот, в шальварах стрекоза:
Бирюзовые глаза,
Талия и трепетанье –
Здравствуй, райское созданье,
Дух веселья, Фирюза!

Эльфы, Колобки, Ундины –
Только позову,
Все придут на именины
К маленькому Льву.




Кот

На шее чувствую ошейник.
Какой провел меня мошенник?

Не плоть, не дух,
Не бог, не червь.
Слуга и друг,
Да только чей?

Не сер, не пестр,
Не раб, не царь.
Быть может, пес?
Увы, не псарь.

Я кот, увы, без коготков,
А просто Васька, был таков.

Не процитирует гламур
Мое простецкое мур-мур.

И с пуговки свисает хлястик,
Как трепаный, несчастный хвостик.

Мне в час, когда выходит тать,
Младенчики боятся буки –
Нырнуть бы с головой в тетрадь,
И ставить синенькие буквы.

Не прогоняйте чудика
С полуночного чердака.
Хоть нет добра без худа,
Не выселяйте чуда.

Мой код –
Я  кот.

Гламурные подружки-Кисо
Закроют мне дорожку в кассу.

На кастингах посмотрят косо
И не допустят до показа.

Ступай, коток
В свой закуток

Зато, в венке из незабудок,
С чернильницею, полной слов,
Я – до архангельских побудок –
Твой паж, весна, твой страж, любовь.
          



Балда

Ты так роскошно апельсинов,
В очах – по синему огню,
О, чудный конь! В подарок сыну
Несу тебя, не уроню.

О, если б ты под облака –
Хвост в мелки кольца завитой –
Умчал лихого седока,
Как бес, освистанный Балдой!

Но я, прижав тебя к груди,
Бегу домой, по наледи.
А день Путем умчался Млечным,
На скакуне своем беспечном.

День обгоняет пеших, конных,
С авоськами в руках и без,
Высоколобых, толоконных,
И зря хлопочет бедный бес.

Как всем известно, времена
Порвут любые стремена.

Да кто мне ношу дал такую?
Взмолюсь: ты жребий измени!
Я ухватилась бы, ликуя,
За хвост атласный времени!

Летать бы по волнам акулою!
У черта на седле – Вакулою!

Взять туфельку императрицы,
И в тот же миг
Верхом на черте, испариться.
Врагам кирдык!

Билет, по блату, по секрету,
На рейс, на Сириус!
Карету!

Чтоб вслед, как старый пес, верна,
На брюхе поползла луна,
Чтоб миги вились и горели,
Подобны нересту форели.

Но на моем пальтишке мятом
Карманы, будто стремена.
И бита краснощеким хватом,
Горбата счастия спина.



Век

Нам шепчут ночки и деньки:
Вы наши дочки и сынки.

Я тонкой пуповиной строк
Срослась с тобой, мой век, мой рок,
Тебе уже не сбросить с плеч
Весну мою, повадку, речь.
Вся до царапинки твоя.
Живи, мой век, меня творя!

День банным лип ко мне листком,
Подолом девичьим, зевком.

Так просто, лист сорвать и смять,
Но бледная, проходит мать:
Я вынянчила ночь. Стучат
Минуты, пульсом в родничке.
День, будто хворое дитя,
Несу на согнутой руке.



Смерть поэта

За крахмальные сорочки
Старые счета,
И стихов косые строчки,
Каждая – черта.

Отчертился. Открестился.
От – какой беды?
Отстрадал. Не зря кровился,
Как бинты – листы.

Выпевал о рае, аде,
Только не пойму:
Лестницу себе ты сладил
Или же – тюрьму?

Свечка кланялась, моргала,
День был юн и строг.
И свежа твоя могила
За оградкой строк.



Маленькая флейта

               Неужто, от зайчика-недотроги,
               От лучика на моем пороге –
               И вправду, бывают пожары, ожоги?
                «Подруге».

Распугали нынче фей-то,
Нет на свете фей.
Ты одна осталась, флейта,
В сказочке моей.

Худ флейтист и мал, как птица,
Не пригрет судьбой.
Он почти тебя стыдится,
Но грешит с тобой.

Эх, десятку налабать бы,
Пригласи, народ!
Плакать на чужие свадьбы
Он тебя берет.

Дешевая работенка,
По колу, друзья!
Флейта, горлышко ребенка,
Доченька моя!

*               *               *

Это декабрь, декабрь,
Нетопырь и дикарь,
Уносит  меня все дальше,
От Даши.

Корь, ты слышишь, декабрь!
Это всего лишь корь.
Я не пойду с тобой, нетопырь!
Не теперь, не теперь!

Она в больничной палате
Лежит на казенной кровати,
С алой мальвой во лбу,
С бедным словечком: люблю.

И две синички – туфельки
Спят у фанерной тумбочки.

Дарья – ведь это дар,
Дарья – ведь это даль.
Ты дождись меня, Дашенька!

Или врет календарь?

За окошком палаты
Мартовские утра
Надевают халаты
Цвета добра.

Инвалиду-оврагу
Впору берез костыли.
Как шприц, набирает влагу
Фиалка из сонной земли.

Музыка, что ль, вдали?

Детскою слюнкой лета
Снова склеена флейта.

*               *               *

Дождись меня, слышишь! Не умирай!
Смотри: на бланк рецептурный,
Лекарь, суровый, как самурай,
Поставил штампик лазурный.

Нет у меня ни рук, ни ног –
Рецептурный листок.
Плоское лицо – как  печать
На уголке листка.

Заново существованье начать,
В узелке носового платка.

В аптечной Пальмире, в саду лекарств
Добуду бессмертья последний лист.
На всех не хватает небесных царств,
И роз, и бессрочных виз.

И не отступлюсь,
Как ни гонят прочь
Священники, няни, гробовщики.

Магнитом стихов притянется плоть:
Атомы-светлячки,
Радужки и зрачки.

Отец милосердный,
Ты днесь нам дай
Пушинку дыханья на каждый рот,
Застенчивой нежности нищий пай,
Пылинку твоих щедрот.

Люблю – это значит «не умирай».

*               *               *
Воскреси ее, писатель,
А не можешь, проходи.
Ты, чужой беды рыдатель,
Ты, пустой руды старатель,
Вынь свистульку из груди.

Упырем при маках сонных
Поцелована взасос,
С ликом, черным, как подсолнух
В жухлой шелухе волос

Вот лежит она, не плачет,
Ничего не говорит,
Всей собою что-то значит,
В ртути утренней горит.

Нужно, в сущности, так мало:
Чтоб любимая жила.

Спой ей, чтоб она восстала,
Погляделась в зеркала:
Ах, как долго я спала!

Лирика, твои дела:
Сбрызнуть соком краснотала
Вену, чтоб затрепетала.

Спой ей! Дробью всей капели
Победим, хоть в этот раз!
            
Лирика, да неужели,
Ты обманывала нас?

Или биться не посмели
Мы со смертью? Или пели
Лишь для слова, напоказ?

Спой ей! Охлестом по коже!
Боль взрывая, как фугас!
Флейта Аполлона, что же
Ты не воскресаешь нас?

Не гляди, не смей, художник,
Дырку выдыши в холсте,
Сам своей судьбы итожник,
Дышло собственной звезде.

             *               *               *
Ты мне сестренка и дочь,
Ты мне родная, как дождь.

Дожденок, стеклянный локоть,
Дожденок, царевне плакать.

Голуба и мала.
Я тебя Дашей звала.

Тому, кто сам из дождей
Ненадежно среди людей.

Голуба и мала.
Шла, как дождь, и прошла.

Ты вернись ко мне, доченька,
Я дождусь тебя, дождинька!

Обниму стеклянные ножки,
Чтоб о землю им не разбиться.

Только еще немножко
Любви, и все может сбыться.

*               *               *

Распугали нынче фей-то.
Нет на свете фей.
И тебя не стало, флейта
В сказочке моей.

Будет вздох о воздух биться,
Тяжко, как прибой.
Но дурнушка-жизнь стыдится
Рядом встать с тобой.

Лоб под марлевой короной
Обморочно чист.
Вот тебя губами тронул
Облачный флейтист.

Раненого соловьенка
Хрип, курлык ручья.
Флейта, горлышко ребенка,
Доченька моя.




Седьмое небо

Первое небо, восстав на заре,
Обучается верхнему ре.
Бледненькое, после кори
Сопрано в церковном хоре.

Второе небо семнадцати лет
Исполняет балет.
Невесомое, как душа,
В пачке, с розовым зонтом,
Оно бисирует антраша
Над распахнутым горизонтом.

Третье небо глядит в зеркала
И не видит лица.
Голубые слепые тела
И любовь без конца.

Четвертое небо нянчит дитя,
Над миром дольним летя.
Непереносима синь:
Сохрани и спаси.

Пятое небо – воин,
Серафима крыло.
Славы своей достоин,
И глядит весело.

Есть и шестое небо –
Философский хрусталь,
Горней мудрости нега,
Обретенный грааль.

А для неба седьмого
Не отыщется слова.
Не будет ни дверью оно, ни окном,
Ни ковриком у дверей.
Ни даже – голубым ночником
Над кроватью твоей.


Индрик

На макушке – Бога росчерк,
До звезды достанет хобот.
Далеко по райским рощам
Эхом раздается хохот.

Человеков чтя невинных
И безгрешных бегемотов,
Садит Индрик их на спину,
Ввозит в райские ворота.

Бог ему назначил имя,
Цвета царского рубина.
На лугу станцует Индрик
И брахманом и с раввином.

- Потеснись, святой, калика,
Есть местечко для пиита,
Наша узкая калитка
Для него сейчас открыта.

Он кричит: поэт Еремка!
Протрезвей, хотя б немножко!
Я небесную постромку
Протяну тебе в окошко.

Но поэт смеется: рано!
Мне пока тепло на свете,
Воскури для ветра ладан –
Он изверившийся, ветер.

Ты, меж пропастей бездонных,
Важный, в облачной сорочке,
Покатай собак бездомных
И стихов крамольных строчки.

Шоколадную обертку,
Старый мяч и лист осенний
Подари надеждой твердой
На загробное спасенье.

В тихой райской колыбели,
Покачай их, нянька Индрик.
Глянь, совсем не оробели:
Он и зверик, он и лирик.

Серенада сирени

Я вас люблю, о, ближние мои,
Когда в лохмотьях сирые сирени
Бредут себе, качаясь, в божье царство,
С котомкой, полной голубых псалмов.

Я вас люблю, далекие мои,
Когда на каждой улице сирени
Как Сириус горят, справляют свадьбы,
Смущая юношей и голубей.

Навеселе беснуются Силены
Изодранной сирени
И каплют в рюмки любострастный яд
Пьянчужкам, что у ног ее сидят.

Но может быть, она одна на свете,
Спасет меня от неминучей смерти,
А ключиком весенних серенад
На полминуты отворится ад.

То рифмою меж двух лиловых арок
Покажется: подарок и отдарок.
Ты нам, Господь, пожаловал сирень,
А мы навстречу – слов стихотворень.

Так пусть же торжествует на земле
Ее одеколонный дух карменный
(В любовниках-то ветер, вор карманный).
Ты Сирин, бодрствуй
В синем хрустале,
Над голубиной книгою склоненный.

Все: мытари, поэты ли, цари,
Мы с вами только крестники сирени,
Мы крестики нательные сирени,
Ее товарищи и сизари.



Ласточки

Ласточка, касаточка,
Пой песню, пой.
Лапушка, красавица,
Христос с тобой.

Голубые воздухи очнулись
После долгих зимних похорон.
Ласточки на землю потянулись
Из своих заоблачных хором.

Ты не плачь, сестренка, над убитым –
Вот, теплея, дрогнули ланиты.
В круглых ладанках откос речной,
Воротились ласточки домой.

В воздухе мелькали, как лопатки,
Черную могилу вороша,
Чтоб коснулась с ласкою касатки
Домовины Лазаря – душа.

Неизменно достоянье птичье,
Слабой грудки пестованный сад.
Те ж они, свидетельницы притчи,
Над полями русскими висят.

Видишь, в небе выстроились лестнички,
Засновали хлопотуньи-ласточки,
Все невесты бедные, Одетты,
В старенькие платьишки одеты.

Вот уж, сквозь больничное окно
В руки к нам летит веретено.
Шитовильце, божия игла,
Землю с небом сшила, как могла.

Юной Богородицы подружки,
В фартучках прислужницы весны.
И бровей моих крутые дужки
Вековым свиданьем сведены.



Заблудившийся псалом

Девочка! Приманка, магнит
Победителей всех времен.
И как на груди медальон,
Жизнь, ревнуя, ее хранит.

В девочку влюбился псалом,
Для нее он оставил дом –
Милый ветхозаветный том,
И отправился посолонь.

*               *               *
От библейских пастухов
Прошагал, в надежде мнимой
Плотью ветхою стихов
Дотянуться до любимой.

Дева, где твое вино?
Все святые оробели:
Как сказать, что ты давно
Спишь в хрустальной колыбели?

Ты из тех, кто только сон
Обретают вслед за гробом,
Недомерок, третий сорт!
Зря ты снилась яснолобым.

С неба воинство слетело,
Вынесло, на волю, тело.
Задрожала, ожила:
Ах, как долго я спала!

Тут слова великой книги,
К ней – весною всей! – приникли.

Лютня сорока веков,
Волхв пустыни, пьяный дервиш,
Дождь с библейских облаков –
За руку ее ты держишь.

Но метнулась прочь она,
Вниз, на землю запросилась.
И слезами оросилась
Безответная струна.

*               *               *
Дай нам, боже, лад Люлли,
Ангельское Ave sole,
Дай не изменить любви,
Просолясь в житейской соли!

Други давние! Споем
Средь уснувших наших весен –
Тот же, прежний наш псалом,
Номер триста сорок восемь.



Заблудившийся псалом


Девочка! Приманка, магнит
Победителей всех времен.
И как на груди медальон,
Жизнь, ревнуя, ее хранит.

В девочку влюбился псалом,
Для нее он оставил дом –
Милый ветхозаветный том,
И отправился посолонь.

*               *               *
От библейских пастухов
Прошагал, в надежде мнимой
Плотью ветхою стихов
Дотянуться до любимой.

Дева, где твое вино?
Все святые оробели:
Как сказать, что ты давно
Спишь в хрустальной колыбели?

Ты из тех, кто только сон
Обретают вслед за гробом,
Недомерок, третий сорт!
Зря ты снилась яснолобым.

С неба воинство слетело,
Вынесло, на волю, тело.
Задрожала, ожила:
Ах, как долго я спала!

Тут слова великой книги,
К ней – весною всей! – приникли.

Лютня сорока веков,
Волхв пустыни, пьяный дервиш,
Дождь с библейских облаков –
За руку ее ты держишь.

Но метнулась прочь она,
Вниз, на землю запросилась.
И слезами оросилась
Безответная струна.

*               *               *
Дай нам, боже, лад Люлли,
Ангельское Ave sole,
Дай не изменить любви,
Просолясь в житейской соли!

Други давние! Споем
Средь уснувших наших весен –
Тот же, прежний наш псалом,
Номер триста сорок восемь.



Эдем

Арина, Магдалина или Минна,
Зови, как хочешь. Мы опять вдвоем.
Да, ты поэт, а я всего лишь глина,
Мурановский столикий краснозем.

Тебе проклятье и тебе осанна,
Дай, отряхну с твоих сандалий прах.
Да, ты пророк, а я всего лишь Кана,
В одеждах брачных, с лилией в руках.

Ты отроком тихонько небо тронешь,
А старцем в гости примешь Божий Град.
Да, ты святой, но я ведь твой Радонеж,
Твой давний сон, твой дольний вертоград.

И всей своей отзывчивостью женской,
Всем притяженьем будущих поэм,
Я знаю, я была твое блаженство,
Твой на мгновенье сбывшийся Эдем.



Имя

Я прошу лишь об имени,
Я прошу лишь о пламени,
Я прошу лишь о бремени
Что на все мои дни.

Имени – да не измени,
Бремени – да не отмени,
Ты, в зените у времени,
Вспомяни меня, вспомяни!

Не зовите по племени,
Не зовите по стремени,
А зовите по пламени,
А зовите по бремени.




Голубь и балерина

Он скользнул по облаку, паломник,
Песнями затарился, пропал.
Крутанувшись, как в борще половник,
Балерина размешала бал.

Балерина сочиняет взоры
И сдвигает горы, взаперти.
Голубь кругло смотрит из-за шторы:
Лёгко ей по воздуху идти.

А над голубиной колыбелью –
Заголилось голода зеро,
На асфальте мерзлом голубеет
Олуха и схимника перо.

В облаках подвешены за нити
Туфельки в стеклярусной росе.
Над райком, в сияющем зените
Руки расплескали баленсе.

Шьет-латает сирое смиренье,
Небеса, как быстрая игла.
А она – само стихотворенье,
Воскресенье, ростепель, игра!

Но напрасно высь, ревнуя, тщится
Двойственное разорвать родство,
Я и голубь, я и танцовщица,
Я не выбирала ничего.

Отзвенят, на склянках голубиных
Смерти и рождения мои.
Отыграет лазурит любимых
Все раскрепощенные ручьи.

Лишь сам-друг, они выносят качку
Волн небесных, ночи напролет.
Сизый голубь оправляет пачку,
Балерина зернышки клюет.            




Лунная дорожка

Все отдай, и попроси взамен
Сто шагов, но не касаясь дна,
По теченью волн и синих вен.
Выплывай, как водолаз, луна,

Как Офелия из-за кулис!
Душу вынь, в лазури заморозь.
Как Офелия, за нас молись,
Я устала жить с тобою врозь,

Выть в твою непуганную высь,
Преданнейший у пучины волк.
Что уж, мыслящей тростинки спесь,
И на Бога вежливый кивок!

Столпником у лунного столба
Цепенеет в забытьи судьба,
Чтоб потом сомнамбулой слепой
Красться вслед за нами в мрак ночной.

Ведь цветные стеклышки луны
В наши тайны вечно влюблены.
Леденцы и лодочки луны
Сонному младенчеству равны.

Облучусь тобою! Облачусь
В плоть иную. Все-таки, ступлю –
Я горой Библейской поручусь! –
На непокоренную струю.

Иль хотя бы загляну в глазок
На двери, и сей удел высок.
Ведь опоры в жизни нет нигде,
Только в топкой лунке на воде.

У тюремного спрошу замка,
Как была к спасению близка.
Ведь опоры в смерти нет нигде,
Только в лунной тропке на воде.




Моя звезда

Над Вавилоном предсказаний
Самоубийственно чиста –
Не ямб просился, а гекзаметр –
Гори, гори, моя звезда.

Твой луч нашел меня сквозь кровли,
Иных минуя имена.
Я, как дитя, тебе откроюсь,
Что ты – всегда, что ты – одна.

Но это нищее «моя» –
О, сколько пасынков пространства
Тебе шептали до меня!
Фаланстеры, соборы, ханства,
И трус, и голод, и чума…

Пускай, молитв не слышит мгла,
И пульс стучится в никуда,
Не умирай, сестра моя,
Твори, твори, моя звезда!

Так, разбредаясь по России,
Поэты, братья, двойники,
Мы у любви взаймы просили,
Ее навеки должники.

А ты, попробуй, чтоб зажглась
В звездах страница, чтобы дождь
Пошел с листа, чтоб родилась
В метафорах-кудряшках дочь!

Скажи, кого мы воскресили
На острие строки?

Но обернись, и за спиной
Красотка-жизнь горит звездой.

Умру – в кладбищенском саду,
Воскресну – над крестом суда,
Как Бога сотворивший дух,
Чело начала, красота,
Звезди, горе!
Гори, звезда!




Полярная ночь

Кожей чертовой обитый чемодан.
Попадешься, и не выйдешь, не проси.
Фонари навстречу выставят посты,
Но не сдастся черный полюс, Чингисхан.

А в порту суда рыдают, как цари,
Рыбы-луны надувают пузыри.
Ночь посадит нас в дырявый свой мешок,
На сетчатке отпечатает ожог.

Чтобы сделались нежнее лебедей,
Поцелуями наполнили эфир,
Чтоб рассудок, неподкупный конвоир,
Никогда не пересек Гиперборей.
 
В прошлой жизни ты процентщицу убил,
Из пучины персияночку не спас,
Иль, обманут мертвым филином судьбин,
Сжег в раскольничьем костре иконостас.

Ах, полярной кармы черный чемодан,
Он за наши прегрешенья чертом дан.
Злые гвоздики украденных секунд –
День и ночь они морскую зыбь секут.

Ах, поедем мы в Игарку, в Магадан,
Выпьем, сбацаем чечетку по зыбям,
Привезем оттуда денюх чумудан,
Пустим золото по съеденным зубам.

Что ж, отчаливай! Отчаянна вода
В шрамиках незамерзающих обид.
А за Полюсом открыты ворота
Тех широт, где сердце больше не болит.




Светлячки

Я не шатаюсь
Праздно, меж ласковых ветерков.
Очень стараюсь,
Я приручаю светлячков.

Как это трудно,
Я непосильный взяла подряд,
Но изумрудно
Вспыхнут они, сто ночей подряд.

Я обжигаюсь,
Я перепачкана их пыльцой.
Штопаю гарус
Лунный, печали пилю пилой.

Много ли пользы?
Стайка улыбок, роись в тюрьме!
Азбуке Морзе
Строю скворечник. Живи, тире!

Два светофора
Щеки в ночи, и ладонь горит.
Пьяным заборам,
Ведьмам и лилиям  путь открыт!

Где вы, девчонки?
Ночь кровожадна, как рыба-меч.
Пятна зеленки
Вылечат раны несчастных встреч.

Спросит Всевышний
Там, между ангельских облаков:
–  Как они? Вышло?
Я протяну ему светлячков.



Ландыши

Ландыши, девочки в белой вуали,
Мне по секрету: в кого влюблены?
Ах, на свидание в вам опоздали
Спутников и «Аполлонов» огни

Ждите, принцессочки! Что ваши годы!
Помните, школьницы, мир не погиб –
Лишь за девической лиры аккорды,
Лишь за лирической шейки изгиб.

Может быть, это и было уроком:
Нежность. И дней не щадя, до конца!
Просто старинная Бога уловка,
На тетиве стебельковой краса.

Ждите, не плачьте! Вы – музыка сада
Всех миновавших и будущих Ев.
Ах, ничего нам на свете не надо,
Лишь безупречную ландыша ветвь!

Только за нею душа, как невеста,
Бросится вплавь, в зеркала высоты.
Мы не спасемся, лишенные цвета
Извести, истины, льдистой звезды.

Перед разлукой, у острого края,
Там, где толпятся начала поэм,
Ландышем сердце твое отмыкаю,
И замыкаю его, насовсем.
 



Пляж

Сияет – сайка с румяной коркой,
Перед нею солнце померкло.
А та лежит, как разбитое зеркало,
Не соберешь осколки.

Ноги – корни в сыром песке,
Голова – синица на ветке.
А эта, в клетчатом платьишке,
Как будто заперта в клетке.

Живописец курортный,
С хищным взглядом Отелло
Пишет свой холст коронный,
«Праздник голого тела».

 – В дожде золотом Даная,
Ее я несколько знаю:
Вот цена, так цена!
И есть тут еще одна,
Вылитая Весна,
Боттичеллева Примавера…

– Это кассирша, Лера.
– Обсчитывает, холера.

Молния стыда!

– Клевещите, господа!
Нет, ни за что, никогда
Не поверю я вашей «холере».
Во лбу у Леры звезда,
В глазах – голубые звери.

Вечное «никогда»
И вечное «если бы».            
Женская нагота –
Иероглиф судьбы.



Лань

Не имей желаний,
Тлен и холод в них.
Как детеныш лани
Беззащитен стих.

Наверху, у Бога,
Там, где звездный сад
Лани в колыбельках
На ветвях висят.

Ты бросайся в небо
С сетью, как рыбак.
Ланей нерожденных
Покупай за так.

Ты любовью страстной
Никого не рань,
Потому что дома
Ждет младенец-лань.

Ландыш среди льдин,
Лань откроет глазки.
Счастлив будь один,
Без ничьей подсказки.

Подруге

Я умерла, а ты жива,
И сунешь руки в рукава
Русалочьего, в блестках, платья.
И бедные мои стихи,
Обманутые женихи,
Тебя полюбят, словно братья.

Мне дело: повисать над бездной,
И в том порука волчья сыть.
Тебе – как сон себя носить,
Быть с кавалерами любезной.

Я от тебя не отлучусь
На положенье невидимки:
Открытый перелом на снимке
Рентгеновском, да стайка чувств,
Да что еще там, парус в дымке.

Увы, мне жребий сей знаком:
Стать амфорой, черновиком,
Подсвечником твоим, подменой.
А ты, как вальс, вбежала в сад,
Роз оседлала аромат,
И ускользнула из Вселенной.

Ты  умерла, а я дышу!
Пока еще дышу, спрошу
У нянечки в крахмальной марле:
Что это было?
Наркосон,
Свет невечерний?
Гибель солнц
Иль поцелуи в школьном марте?

На свет шагнули из кулис,
Мы обвенчались, развелись,
Беспечно судьбами махнулись,
В сиамской тесноте срослись
И разлетелись, лист и лист
В скрещенья разных дней и улиц.

Не раскрывай секретов, жизнь!
Как партизаночка, держись
На тысячном своем допросе.
Ты именем чужим скажись,
Тебе – о зорях, ты – о розе.

Простимся, радость, забирай
Пролеску на снегу и рай,
Ветрила, руль, тетрадки, платья.
Люби. Не налети на риф
От боли вспенившихся рифм,
Не разомкнутся их объятья.

…Но это тайна не моя:
Быть может, «Таня» это я,
А имя партизанки Зоя,
Что значит «жизнь»: родное, злое...
И вновь кусает хвост змея…

Новогоднее

Над яслями, где была когда-то
Светоча-младенца колыбель,
Поднялась, плечиста и крылата
Вековая ель, Христова ель.

Подведу тебя за руку к ели,
Посмотри, дитя, какой уют:
Блещут миги в праздной канители,
Важные светила восстают.

Вот в кулечках сахарных таланты,
С Ориона фляжки молока,
Туфли школьниц, соловьев брильянты
И билетик на концерт в ДК.

Самое на свете дорогое:
Шансонье принес свои хиты,
Шут – минуту вечного покоя,
Летчик – только горстку высоты.

Кружатся над ковшиком России
Глиняные голубки судеб.
По ветвям похаживая, Сирин
Крошит людям ноты, словно хлеб.
 
Мы с тобой бедней ловцов господних,
Промысла удачливых пловцов.
У тебя – сережки с верб субботних,
У меня лишь мамино кольцо.

На губах у стеклодувов ловких,
Не для дела, для одной игры,
Воздухи  из слабых наших легких
Зазвенят, столкнувшись, как шары.




Полуостров Кольский
               
Полуостров Кольский
От наледи скользкий.

Хитрый мыс Цып-Наволок –
Цап тебя, и в наволок.

Летом плыли на Кильдин,
Острый киль касался льдин.

Заклинай, Дудинки
дудочка – дождинки!

Ты зажги, Игарки
искорка – огарки!

У реки Печоры 
Лишь печали чары.

Но к примеру, Магодан –
Неужели, магом дан?

Иль, допустим, Воркута,
Вору тридцать три кута?

Нарьянмар мой, Нарьянмар!
Нету Марьи, много нар!

Северные детки,
Как вы, снегирятки?

На земле ни колышка,
В воздухе ни крылышка.

Тундра –
Трудно.

Все же, в Ёне ёночка
Выросла, как елочка.
В платьишке дешевом,
А хоть на бэби-шоу!

Приезжала камбала
На телеге в Тайболу,
Привозила Таечке
Пастилу и мушмулу.

У причала в Лавне
Девочки на лавке
Делят в море лодки,
Будто шоколадки:

– Вот – моя! А вот – моя!
– Ну а я беру – маяк!

А в полярной Африканде
Все честные африканцы
В старшей группе, по команде
Негрские танцуют танцы.




Снежинка

У нее восемь душ:
Зверь, цветок и мгновенье,
Сон, соринка, недуг,
Проба крови, натянутый лук.

В послесмертье распахнутый люк,
Божье стихотворенье.

Холод, как от наркоза в груди,
Ночь рождественская впереди.
            Нам осталась на свете одна
Белизна, белизна.

Дай, декабрь, уколоться об острые стрелы,
И по нитке скользить научи.
Нам, сестрички, старлетки, астреллы,
Рук привычней – лучи.

И в сумятице зимнего дня,
Может, кто-то узнает меня.
Увидав снегопад из окна,
Скажет: это она.

Вот лечу и лучусь, впопыхах и вслепую,
Но в блаженном бесплотном строю
Никого не сужу я, и равно целую
Рукавицу, кору, колею.

И над крошевом незавершенного спора,
Голубым заметая пером,
Я миную без страха, свершусь без укора
И воскресну, в обличьи втором.




Разлука

Разлука, ты – разруха,
Звериный, в чаще лаз.
Разлука, ты – поруха
На молодых, на нас.

Рассветная побудка
К атаке чумовой,
Разлука, ты – рассудка
Безумный часовой.

А снег валится, рыхлый,
На старенький перрон.
Живую вспомнишь лихом,
Лишь мертвую – добром.

Иссеченной скрижалью,
Дорогой столбовой,
Пойми, не уезжаю,
Я остаюсь с тобой.

Все буки Бухенвальда
И алый лед блокад
Не перевесят в сальдо
Любви последний взгляд.

А кто однажды предал,
Переступил черту –
Стал осыпью, стал бредом
Расстрелянных во рву.

И райскою пичугой
С небес ему звенит
Последняя разлука,
Последний наш транзит.

Никто нас не разлучит,
Лишь мать сыра-земля.

Никто нас не научит
Посмертию зерна.

Никто нас не залучит
Назад, под жернова.

Никто нас не замучит,
Лишь ты, любовь, одна.




Сильфида

Девичьих платьев вороха –
Подружкам! Отфорсила.
Я выросла из воздуха,
Как деревце факира.

Для вас поэмы – почва,
Законный чернозем,
А это просто почта
В оконный окоем.

Пригретый славой юноша,
Певец в лучах софита
Однажды не без юмора
Назвал меня: Сильфида.

Не имя, колыханье
Тумана, неба квант.
Поставьте мне дыханье
На тоненький пуант!

Пусть воздух в легкой тунике
Нас выучит безумью.
Однажды, скинув туфельки,
Я встала над лазурью.

Что, «лира», «флейта мира» –
Смирение одно.
О, я всего лишь мыла
Апрельское окно.

И пусть я не отметилась
У всенародной рампы,
Я все-таки осмелилась
Плеснуть лазурью в рамы.

Пускай в роскошных видах
Я не носила дох,
Была удача – выдох,
И счастье было – вдох.




Юность Александрины


Покуда росчерком ализарина
Над Кашиным еще всесильна ночь,
В перинах нежится Александрина.
О, музыка! Судьбу переиначь!

Дай мне в Александринин сон вселиться,
Повеселиться!
Швырни меня в ее шальной жасмин
(О, жупелы супружеских измен!)

И в бабушкином, до полу, шифоне
(О, зависть всех соседских Тонь и Мань!)
Она, подобная струе Шампани,
Перечеркнет, и вспенит глухомань.

Вот, по мосткам, в пыли следочки лодочек
Плывут, балетной стайкою лебедочек,
И ужасом ужаленный, как вор,
Исподтишка, ей вслед взирает двор.

Да это же всесветские смотрины
Александрины!

С утра она в эдемском нежном облаке
Антоновские опыляет яблоки.
А вечерами все, кто Саше люб,
Кому она мила, приходят в клуб.

Всем весям окружающим известна,
Она Джульетт играет и Гертруд.
О, с потолка посыплется известка,
Когда ей аплодировать начнут!

Провинцию талантом одарила
Александрина.

Возлюбленная луж и лопухов,
С ранеткой за припудренной щекой,
Одна, на восемь кашинских веков,
К груди приколет небо, как левкой.

Ты, город Кашин, выкормивший кашей,
Приглядывай за Сашей.

Годов с четырнадцати сирота,
Но с розовою ямочкой у рта,
На тощенькой шубейке – с рыбьим мехом,
С уездным лихом,
Но с небесным
Смехом.
Пошло все прахом!

О, для мужчин она – удар зарина,
Александрина.

И в самом деле, не до революций,
Зюгановских ли, Жириновских мод –
Александрина чокается с блюдцем,
Александрина пьет жасминный мед.

Когда ж неслись в лазурь под ней качели –
От страсти все едва не околели.
Шифон вздымался по ветру колом,
А вслед за ним весь город, соколом:
О, голубиные грудки Саши,
Ее коленки из нежной замши!

*               *               *
Потом она становится певицей
И покоряет Ниццу и Париж.   
Лишь стоит ей на сцене появиться –
Овация! О! Высший пилотаж.
(Ах, Ницца, Ницца
Нам только снится.
Париж, Париж,
Заедешь, угоришь!)
Не Казанов уездных идеал,
Ах нет, она, представьте, этуаль.

И силосный букет махровых кашек
Ее на премьеру посылает Кашин.




Коктебель

Любимому Крыму, без политики

Ты тяни по капле Коктебель,
Как через соломинку коктейль:
Поровну кагор и Чатырдаг,
С Черным доктором на четвертак.

Это короб четырех времен
(Выдры мускус, ведьмы кардамон)
Приоткрыв, ступай себе во мрак,
На свидание с Ч. де Габриак.

Отложив карбованцы на жизнь,
В брошенной ракушке поселись.
Где-то путешествует, дрожа,
Голая, как устрица, душа?

Столько Черубин, Аделаид
Покидают обжитой Аид,
И в канун сердечных именин
Навещают старый мезонин.

Чтоб, вдыхая из флакона соль,
Ночь в постели Макса провести.
Коготь-луч, вспоровший парасоль –
Кто это? Представься, не шути!

Но ветр очнулся,
И вальс ворвался,
И мир качнулся
В объятьях вальса.

Тимьян и рута, лимон и мята,
Они танцуют, они ворожат,
А балетмейстер – магистр Волошин,
А мы на пляже лежим, как львята.

Прибавь к букету полынь и донник.
Быть может, горя не объегорим,
Не одолеем доли, и все же,
Тебе осанна, полыни горечь.

Видишь, на ладони сердолик,
Словно отраженный в сердце лик.
Миллион морей рванутся вслед,
Но другой Марины в мире нет.

О, май дрим, вкушай мускатный Крым,
Потому что тоже был живым.
Взбитый Крым, с изюмом, из кулька,
Потому что юность коротка.




Скорый поезд

Не укоряй, бровей не хмурь,
Что не любви шальной тоннель
Воспела я, а лишь лазурь,
Ее лишь взор, в узоре дней.

Не черных оводов раструб,
Рессорных шепотов шлеи,
Не покаянье нежных губ
На верхней полке, в забытьи.

Дробись до бисера, вагон,
И смертные круги рисуй –
В разоблачительный огонь,
В простой размен, в изъян – в лазурь!

Блажен в плацкартной тесноте,
Не разорившись на билет,
Влюбленных, нищих и детей
Стыдливо никнущий балет!

И столько ангелов и лун
О нас печалятся всю ночь,
И столько ландышей и струн
Смогли неверию помочь.

Да, знаю только колесо
Прокрутит струп, надсадит ложь,
Безрукой жизни ремесло
Перегрызет ремни, и все ж:

Не укачавший, в хлам, подъем,
Вокзальный, веки съевший дым,
Не этот вечный грех, вдвоем,
Что отпускается двоим,

Не  торг тряпья, не толк жулья –
О, скука-мука жития! –
Благословенен будь итог,
Необратимая струя.

Всегда звенит ее зенит,
И вечно иноземен лад.
О, всех Изор и всех Изид
Зеркальный, из-под дымки взгляд!

Усни, она голубит нас.
И с каждым веком все больней,
Как на ладони, без прикрас,
Мы виноваты перед ней.




Элка на Луне

Она пасет стада красавиц,
Любой бестрепетно касаясь.
Под небом женщины вольны,
Но чутки все к хлысту луны.

Она бряцает нам на лютне,
Сплетает сеть из васильков.
И сохнем мы на иглах лунных,
Подобием слепых сверчков.

Моя соседка по общаге
В одном от суицида шаге.

Нет, не чума и не война
Нас губит, девочки – луна!
Лицо трагически припудрив,
Лучом  удержит ли за кудри?

Вот, встала на подоконнике,
А под окном поклонники:
– Куда ты, Элеонора?
Ты начиталась вздора!

А она, со смешком:
– Я на луну, пешком!

Выбралась на карниз,
В бальном платье-обновке,
Пять шагов по веревке лунной…
И –  ах!
И – вниз!

Почему?
Почему?!
Не рассказать никому.

Нет стебля нежнее тела.
Но, как ни полоть –
Не выполоть плоть,
Не вытоптать – не сорняк,
Не выпытать, что да как.

– Объелась она белены!
Нет, опилась луны.

Элка, Элка, вернись!
Солнце мое, проснись!

Но из лунного круга,
Отвечает, бледна:
– Я не вернусь, подруга,
Не отпустит Луна.

Спи, Офелия-нимфа,
С филфака, а не из мифа.
 
Беатриче, Елена!
Марфинька, Натали!
И вашу радость Селена
Схоронила в лунной  пыли.

Ты глотай, Дездемона,
Горький ломтик лимона,
Если в гортани боль.

Над певуньей Розиной –
Желтый глаз стрекозиный.
Осиротел бемоль.

Жить очень больно, девочки,
И все же, не умирайте!
Грусти лунные ленточки
В косы не заплетайте.

Когда ваше сердце разбито,
Перестрадайте ночь.
Каждый рассвет – молитва,
Утро должно помочь!




Голубятня

Я не заболею, не умру,
Просто раскачаюсь на ветру
В чистой колыбели ледяной,
В синей голубятне лубяной.

Голубятня, старшая сестра,
Вот какая выдалась пора!
Голубятня, младшая звезда,
Вылиняла в небе суета.

Голуби от счастья зарыдали,
Голые, как клавиши рояля.
Из стихов, из вербовых причуд
Им шубейки к празднику сошьют.

Голубенок, вылечи меня,
Вылепи, снегурочку в луче,
Ты в окошко выпусти меня
С меткою охранной на плече.

Чтобы нам в лазури волховать,
Лилии из рая воровать,
Чтоб уснуть в воздушных гамаках
С Вербным воскресеньем в головах.




Брату Ивану
Бостон, Массачусетс, США.

И снова, как в первый раз
(Пройдут часы и недели)
Мама спросит о нас.
Ей скажут: они улетели.

Я бы постлала пух,
Ноги сбила о путь
По небесной равнине.

Помнишь, качелей взмах,
Переполох впотьмах,
Майских жуков ловили?

Лети пушинка, спеши
Вдоль Золотого Рога.
В Калифорнийской глуши
Спит Катенька-недотрога.

Вслед поглядит Атлант,
Пот утирая рабочий.
Все ж, пригодился талант,
И даже очень..

Раковин чутко ухо,
Нереидово эхо
И сына двухлетнего смех.

Там, за данностью взмаха
Нет ни ада, ни праха,
А тысячи разных вех!

Жизнь называлась Русь:
Елка, и вальс, и рок.
Не разомкнули рук,
Но улетели врозь.

Спешиться бы, решиться,
По завитку цунами,
По островку пушицы –
В окно открытое, к маме!

Да ветров парашют
Не для того пошит.

Но через сто веков
За кромкою облаков
Встретятся, без оков,
Две России пушинки!




Белка

Улыбнись, припозднившийся путник:
Небо вставило пирсинг в пупок!
Это резвая белочка-спутник
Заготовила ядрышки впрок.

Мы уснем, кто в кроватке, кто в люльке,
И в Австралии спит антипод,
А она все считает скорлупки,
Чтобы щелкали скайп и айпод.

Только, белка, дружок, сателлит,
Знать бы: лапки твои не устали
В этом каторжном сальто-мортале,
И сердечко твое не болит.

Свиристелка, бирюлька, зверек,
Кто бы в небе тебя уберег:
            Скорпион ли, копье Ахиллеса,
Или Верди последняя месса,
Русский Бог, Пикассо голубок?

Нет, мне радостно, вовсе не грустно,
Что в бессмертный космический сад
Эту белочку, девочку в бусах
Отпустил на свободу мой брат.



Боль

Что это, боль? Расплата?
Воздаянья закон?
А радуга все мне рада
В скупом проеме окон.

Узким стеклянным сжата
Обручем голова.
А радуга все мне рада,
Бесплотная, все жива.

Может, не казнь, а милость:
И окно, и венец?
Все, чтоб крепче влюбилась
В поднебесный дворец.

Склеена тонкой пленкой
Жизни – и жизни связь.
У чужого ребенка
Эта боль отнялась?

Или женская зависть
Свет закрутила в жгут?
Пересыхает завязь
Ландышевых минут.

Нет, не из божьего дома
Ты вылетаешь, боль.
На постах окоема
Не хватило крылатых воль.

И трубит о победе
Ночная бригада зла.
Не плачьте, звери и дети,
Что радуга не спасла.

Ты на меня лучину
Ангел, не трать в пути,
Но сбереги причину,
Радугу защити.




Паводок

Не бриллианты дарят мальчики
Подружкам – диадемы шуток.
…И вот, застигнуты, как зайчики,
Весной, разливом незабудок!

Апрельской лихорадки веяньем,
Когда на градуснике сорок,
Лазурью, смертью, вдохновением
Из берегов выходит Сороть.

Ток Ангары в любовном пламени,
И лопнули на Званке почки.
Ты продержись в свободном плаваньи,
Друг, на плоту счастливой строчки.

Останься на бумаге, памятка
Тумана, таинства ли, танца,
О, влажное дыханье паводка,
Навек со мною не расстанься!

А то, что нас хватает за уши,
Та сила грозная, встречь солнца,
Перчаткою, увы, не замшевой –
Должно быть, родиной зовется.


Сариселке*
* Курортное местечко в Финляндии, недалеко от границы с Россией.

В Сариселке, в сером шелке
Снега, мы сыграли в салки
И в «замри – не отомри».

Там в тропической купальне
Мы на пару дней пропали
Для вселенной, на пари.

(Между пальмами Кампари
Вынырнешь? В лугах Купавны?
Иль на полюсе Пири?)

Там поет в кафешантане,
Из Ковдора крэйзи Таня,
Семь заклепок на штанине,
Кок со школьными бантами.
(Родина ее, Ковдор –
Из российских черных дыр).

От нее растаял негр,
Синегубый Али-бей,
(И ему на пару снег),
Слезы каплют, хоть убей.

И добавят в мед перчинки,
Как велела Лезбия,
Финки, стройные, как финки,
Два точеных лезвия.

Там грустит в кафешантане
Котофеюшка в кафтане
И заказывает квас.

Беспробудно тянут солод
Там поэт Иван Бессонов,
Наш маркиз де Карабас
И марксист… ну, как же вас?

Не признался, русский бес:
– Ну, допустим, Бумбараш!
В окружении принцесс
Бэк-вокала, входит в раж:

– На часах взбесились стрелки,
Мы проснулись все на свалке,
Ни кола, и ни Кремля!

– Полно, это все безделки,
Только б, не до перестрелки,
И кровищи в ковылях...

– Что такое, братец – Русь?
Я тебе отвечу: грусть.
В нашей речи звук любой
Отзывается, как боль.

В облака ли, к черту в пасть
Русь несешься ты, Бог весть!
Почеркаешь, лирик, всласть,
Почтовой бумаги десть.

– Горло ей мое – свирель,
Кровь поэта – пьяный мед,
А, коли не вышла трель –
Переломит, отшвырнет…

…Сариселке, Сариселке!
Расскажи о Сивке-Бурке!
Расскажи о Серой Шейке,
Покроши ей белой булки!

Тут вошел туроператор,
С хищной миною пирата:
– Господа, тушите свет,
Подан вам кабриолет!

Как, уже! Аккорд финальный!
Может, столб обнять фонарный?
Иль зашить себя в кровать,
Так, чтоб и не оторвать?

Полно, полно, что за лепет,
Песнь любви допела лебедь,
И шайтан побрал шантан.
Котик пропил свой кафтан.

Угли помешав в камине,
Кроны посчитав в кармане,
Улыбнемся продавцу.
На прощанье всем соседям,
Детям, дворникам, медведям
Поднесем по леденцу.

Снег крахмальный, в искрах синьки,
Мы с тобою сядем в санки,
Выйдут в сари абиссинки,
Потрепать коня по спинке.

Ах, лолитки ли, пипетки,
Или старые кошелки,
С вербы отломив по ветке,
Шофера хлестнут по холке:

Отправляйся, и не трусь,
Не на Сириус, а в Русь!

В Петербург – верхом на скалке!
В катафалке – к бесу, в елки!

Прощевайте, все русалки,
Смолот кофий в кофемолке,
Выпит опий в Сариселке!

…У любого царства власть,
От любого храма весть,
На любой гитаре страсть,
Ну а наше – только грусть…





Поэт на небе

Поэт живым на небо взят,
И сброшен, погодя, назад.

Идет, поет: прощай, Лазурия,
Лиловая моя Русалия,
Как будто побыл в Сингапуре я,
Со сладким запахом розария.

Как не скучать по ангелицам?
Поэт на эти штуки лих.
А нашим, самым нежнолицым,
Конечно, далеко до них.

Но если вправду, то в раю
Не разбежишься с ай-лав-ю.
Ни мая, ни малины
Не знают Ангелины.

А сунешься насчет портвейна,
Хотя бы эдак-так, келейно –
Одернут, скажут: не позорь
Высокую лазурь.

– В стихах моих земная чушь,
Я сам себе свищу, как чиж –
Поморщатся брезгливо.

Аккордом арфы золотой,
Дистиллированной водой
Там прочищают клювы.

Вы, может быть, поймете
Там не хватает плоти.
Одна мечта осталась, дрим,
Сестра российских дрём.

Пускай я неимущ, как птица,
И каждый день рискую спиться,
Я в небо подремать ложусь,
Но долго там не удержусь.



Королевское ложе Альгамбры

Средь королевских лож –
Это лучшее ложе. Не ложь!
               
Как увидишь его балдахин,
Упадешь, бездыхан.

Только тронешь пуховый матрас,
Вспомнишь знойный Мадрас.

И начнешь с этих пор
Повторять: Сингапур, Сингапур,
Словно имя любви.
Ведь любовь – и Синг-Синг, и пурпур.

Кто ваял этот полог,
Безумия сонного сполох?
Кто подушку набил
Перьями серафимовых крыл?

Лишь в музейном покое
Дано пред тобою
Склониться,
Всех кроватей императрица.

И пришли во дворец просветиться
Общежитский матросик –
Полосатый матрасик,
И его маманя
Из-под Тамани.
            
– Вот кровать, так кровать.
Хоть всю жись воровать,
Не своруешь на эту кровать.
Хоть всю жись колдовать…
– Иль, к примеру, всю жись кол давать.

– А по мне, на такой вот кровати
Дак только гвоздаться в разврате.
Лучше уж по-простому, на вате.
Слаще спится на нашей перинке из ситца.
            
– Да на ситце твоем – только спиться!
– Что я, важная птица?
– А что ты, последняя спица?
Нет уж, времечко пробило, мать,
У богатых деньгу отымать!

На музейный паркет
Христианский вступает поэт.
И его безмятежностью облика –
Прям-таки, облако! –
Тронет искомый предмет.

Разве облако вещь?
Ну, какой же у облака вес!
Это просто с небес
Белоснежная весть.

Не прошу я о вещи,
А прошу я о вести.

Это пери полночный полет!
Не о вести уже, о невесте,
Уходя, помышляет поэт.

В одиночестве гордом опять
Остается кровать.
Ах, никто никогда не решался ее согревать.

Лишь непрошенный холод.
Хлопок простыней – холост.

И вздыхает гагачий
Пух о страсти горячей.
И подушка-душа
Упивается старым саше.

…Только ты, моя Саша,
Изюмный скворец,
Ты одна расплескала б, как чашу,
Безумный дворец!

Сдунула балдахин,
Словно белый бархан,
Вороха его кружев
Пьяным вальсом завьюжив.

Твое тело сияло б, назло покрывалам,
Над могильным провалом
Малиновым праздником шалым!

Ах, червонною мастью,
Поцелуйною местью!
Над чертовскою пастью –
Соловьиною вестью!

Ты сорви простыню,
Златокожая ню!

Взвейся, рыжим Парижем
Над траченным молью плюмажем!
Ясноглазым кристаллом,
Живым полуночным фонтаном!

Сандрильона моя и Кассандра,
Александра.



Парус

Земля и небеса давно поистрепались
И самое себя оплакала вода,
Но в дымке голубой еще белеет парус,
Из вековечных дней спасенье и беда.

И в вековечный час, пленяясь его уделом
На берегу родном восплачем: подожди!
Мы душу оснастим неомраченным белым,
Мы выпестуем даль в робеющей груди.

О, не покинь, мой брат, мой друг, мой верный парус!
Твоя печаль меня так долго берегла,
Покуда я спала, покуда просыпалась,
Покуда я росла и на берег пришла.

Быть может, этот галс, и сон Изекииля,
И сверлышко луча, и даже с Богом спор –
Всего лишь образец классического стиля.
И в звездочках волна – от Лермонтовских шпор.

Благословенна будь, в летучем солнце праны
Нездешняя твоя, иная колея!
Твоей отваги путь –  сквозь все ветра и страны,
Под гнетом бытия, во славу бытия.




Не умирай


Этих звезд не окончен счет,
Городского погоста вид.
Весь в могилах небесный свод.
Ты мне скажешь:
- Сердце болит.

Что вы клонитесь долу дни,
Как трепещущий ивы лист?
Отвечают они:
- Сердце болит.

Что за нищенское старье:
Верность, нежность, стихов тетрадь!
Взять в ладони сердце твое,
Целовать его, целовать.

Дабы смерти страх побороть,
Мы к обещанным небесам
Приникали, оставя плоть.
Только нас схоронили там.

Среди вытравленных полей
Мы играли в наш маленький рай.

…Я скажу тебе: не болей.
Ты ответишь: не умирай.




Лилия

Не помню миг, когда была обвенчана,
Словно похитили меня с земли.
Помню лилию Благовещенья
В боттичеллиевой млечной пыли.

Как она, я оделась в виссон,
В весенний сон.

Поговорка простая
В переводе с латыни:
Моя ладонь прорастает
Лишь в чьей-то горячей ладони.

Было, давно ль, недавно,
Стою, как новая Дафна.

И вот уже, нету стебля
Нежнее тела.
Не найти лепестка,
Прозрачней виска.

Ведь как ни полоть,
Не выполоть плоть.
Не вытоптать, не сорняк.
Не выпытать,
Что, да как.

В день седьмой, в Благовещенье
(По снегу апрель босиком)
Без оговорок, навечно
Согласилась я быть цветком.




Дитя

Тебе исполнилось четыре дня,
Ты невесом, словно свит из света.
И как глаза твои, до дна
Прозрачна минута эта.

Ах, что там, что там, в их глубине,
В их нездешней голубизне?
Я вижу – плывет кораблик,
Я вижу – летит журавлик.

Нынче где-нибудь в Африке,
Львенок играет на арфе.
А русалка – на лире,
Где-то в снежной Сибири.

Сну уважаемый сон
Отвешивает поклон.
И книгу единорог
Читает, у трех дорог.

А в васильковом царстве,
Незабудковом государстве
Светятся огоньки
В домике у реки.

Солнечная дорожка
Свивается в облаках.
А я стою у окошка,
Дитя на моих руках.



Милый, храни себя


Милый, храни себя
От прицельного зла.
Вечно звезда светла,
Но далека звезда.

Стайку стихов и снов
Не удержит семья.
Ненадежен засов
И стена из стекла.

Слишком глупа судьба,
Слишком умны друзья.
Вновь, заглянув в глаза:
Только храни себя!

В недрах небесных сот
Бог предпочтет покой.
И за спиной уснет
Ангел печальный твой.

Что звездочетов чох,
Пьяных пифий сапфир,
Бог без тебя не Бог,
Мир без тебя не мир.

Жизни чумной барак,
Жизни жасминный сад
Да обратятся в прах.
Не обрывайся, взгляд!

Может быть, ада нет,
В рай заросла колея.
Все ж последнее, вслед:
Я без тебя не я.

Ах, если б, никогда!
Если бы, навсегда!
Только пуста скамья.
Что ж, береги себя.

В небе стоят слова,
Сто веков серебря,
Нету на них суда:
Милый, храни себя!


Памяти Владимира Ленского


Все безымянные стихоманы,
Владимир Ленский,
Участью вечной твоею пьяны,
Томной Татьяны
Сосед деревенский.

Давно печали
Разобраны шали,
Плеча укрыв на закате дня.
Как хорошо, что во всемирном отчаянии
Ты выбрал радость, Ольгу, меня!

Я  за тебя – хоть на дуэль.
За милый идеал!
За лирику! Чтоб мир, как шмель
Над ухом прожужжал.

Любви ли, гибели впадать
В груди излучину?
Как все в России, я стрелять
И петь обучена.

Как все, храню военбилет,
В нем звание – солдат.
Пробьет брегет, взметнется свет,
Взлетит на воздух сад.

Лепажа стволы холодны,
Горяч Парнасский наст.
Владимир, слоги сочтены
В элегии у нас.

Над вечной  тьмой, над глухотой,
Оплавленный зарей
Я вижу братский профиль твой,
Я слышу голос твой.

И пусть роняет пистолет
Поэт, сжимая нить –
На ней висят и сад, и свет,
Ее б не обронить!

И подбирая перьев пыл
С поминок высоты,
Ах, Ольга, я тебя любил –
Над урной скажешь ты.





Перед концом света


Над Мурманом, над ртутною аортой,
Скользящей сновидению вослед,
Над суводью, так женственно простертой
Стояли мы, художник и поэт.

И север отзывался нам высоко.
Что Полюс окликать, пустая спесь!
По росту вдхоновенью эта сопка,
Последний приграничный пункт небес.

Внизу, под блеском раскаленных сватик
Опасно накренилась жизнь. Взгляни :
Там новые суда бросают снасти,
Сигналы SOS  передают огни.

Напрасно мы, наивные, любили –
Уж не минует, не надейся, брат! –
Беспечных сизых голубков Беллини
И клавесина дикий виноград.

И ты сказал, что мы уже отпеты,
Просвистанные ветрами времен,
Все чудаки, все барвинки-поэты,
Безбытных жаворонков батальон.

Но под житейским неусыпным жерлом
Не старятся, перемогая дни
В недуге, в горести, в пренебреженьи –
Лишь милая да красота, одни.

И нам не изменить победе пенной,
Не заблудиться в музыке времен,
Над той земной, над той последней сценой,
Что оборвется в ледовитый сон.

По гребню неприступного закона
Шаги стихов до странности легки.
И даже в утро труб Иерихона
Возьми тетрадь и напиши стихи.

Ты напиши про круговую муку,
Связавшую норд-вест, и дар, и станс.
Про грустную ниспосланность друг другу
В изобличенной ревности пространств.






Спиритический сеанс


Амазонки, куртизанки,
Дульцинеи, Лорелеи,
Феи с прибаутками,
Одалиски с грудками,
Все заключены в альбом
В коленкоре голубом.

Поворот один ключа,
И вздыхая, щебеча,
Саванов шелка взметая,
Чаровниц влетает стая.

Упований полон хор
Молодых адептов.
В унисон звучит минор
Любовных обетов.

– Волхв ученый, Мельхиор,
Гранд-астролог Бальтазар!
Все отдам за милый взор,
За свиданий тайный бал!

Сколько разлученных пар!
Не оставь, гуру Гаспар!
Сердцу успокоиться
Не дает покойница!

Ты, доктрины тайной маг,
Сколько было адских мук! –
Воскреси Лигейю!

Всех благочестивых Мекк,
Мне дороже – встречи миг
С умершей любовью.

Из Хароновой воды
Эвридику выведи!

Только свечку потушу,
Вслед за всеми попрошу:
Чуда, чуда, чуда!
Не предай, Иуда!

Ты мою Александрину,
Что уехала в Париж,
Показав России шиш, –
Завернешь и пристыдишь.

Ты и Дашеньку-дождинку,
Утонувшую ундинку –
Светом жизни одаришь.

…Это я уже в раю
Перед милою стою?

Доченька, сестренка,
Здравствуй, чужестранка!

И по буквам разбираю
Телеграфный текст из рая:
Подожди. О чем тоска?
Все вернется т.ч.к.

Ах, зачем тебя насильно
Выхватили из веселья?

Отпусти ее, спирит,
Неба алчущий пират,
Пусть она опять парит,
Песни Моцарта поет.

И тарелками фаянса
Бьются чудеса сеанса.





В богоспасаемом Иркутске

             Посвящаю Светлане,Людмиле, Наташе, Тане.


В богоспасаемом Иркутске,
Как самовар, снега кипели.
Я упражнялась там в искусстве
Висеть на ниточке капели.

(Не окропили из купели
И ладаном не окурили,
Зато ребенком искупали,
В люби-не забывай-Байкале.)

А где-нибудь на Пляс-Пигали
Была бы льдинкою в бокале,
Принцессой  в золотом Каире
Или монахиней в Даккаре.

Мы все, еще не кончив в школе,
Иными странами болели:
Смотри, очнешься после кори
Вилиссой в голубом Брюсселе.

Мы все тогда любовь крутили,
Как шелк из рукава мотали,
В квартале самые крутые,
До облака сальто-мортале.

Не удержавшись, в снег летели
С прозрачной нашей карусели.
Провинциальные подружки,
Вы все запросите поблажки.

Вам всем наскучило бояться
С глазами злыми и сухими
В итоге не свети баланса
Между любовью и стихами.

А я, разбившись всех больнее,
Назавтра стану повольнее.
Мои вилиссы и Брюссели
Глядишь, уже и обрусели.
Одна учительствует в Туле,
А что до ваших до реалий,

Другая год как в Монреале,
Посудомойкою в мотеле.

У той жених погиб в Кабуле,
Она все носит шарфик черный,
Чудит и учится каббале,
И говорит, что мир никчемный.

Завидуйте, о люди, Люде!
Она теперь зовется леди,
Ее катают на верблюде
В неоспоримом вечном лете.

Но тщетно кутюрье корпели
Над статностью сибирской крали,
И никакие Л`Ореали
Тайгу волос не укротили.

Все ирисы в весенней чумке,
Жарки, как сто китайцев, жарки.
Ах, ваши шустрые дочурки
Уж не пригубят этой чарки!

На Ангаре или на Ниле,
Всегда людской тревожу улей.
Но что бы про меня не пели,
Какие бы не лили пули,

Вы вспомните, что походила
На обгорающую спичку,
И что у Бога проходила,
Наверно, по другому списку.

Что обжилась на тонкой нитке,
На мною выдуманной нотке,
И на шестого класса фотке
Маячу возле самой фортки.

Что я гуляла по Иркутску,
Вполне забыв азы баланса,
С любовью страстною к искусству,
Как бы к далекому Алонсо.




Музыка

Не умирать же мне от зависти,
Мне в выходной пластинку завести
Или насвистывать, по крайности,
Но в дверь стучат, и слышится: впусти!

Ну, вот тебе мой дом, моя гортань,
И лампы луч, и мускул языка,
На шоу шума, на гала гордынь
Никем не признанная музыка.

Ах, если б, если б выучиться петь,
Наверно, был бы серебристей путь.
Так вольно к песенке припасть, и пить,
И даже, может быть, совсем пропасть.

О, саламандра счастья, музыкант,
Во фраке штопаном небесный франт!
Что б ни было, но все-таки, нести
Три нотки посеребренных в горсти,
Три грошика в копилку нежности!

О, филомелы-соловья кузен,
Прости Фортуне долгий ряд измен.
Не оставляй ее совсем одну –
Пускай, в обнимку с музыкой, ко дну!

И как щегол, за Моцартом свистя,
Капелями по клавишам – дитя,
Как щедрая сирени благодать,
В соседнюю вселенную впадать.

На свете есть другие горести,
На свете есть другие радости,
Но с музыкой сидела взаперти,
Не снизойдя до кукол, конфетти.

Ах, не успела ты меня спасти!
И оглянувшись в предпоследний миг,
Я, папку нотную прижав к груди,
Застыла на тропинке Эвридик.

Четыре четверти! Перекрести!
Три четверти, в мазурке закрути!
Где взять мне сил, ее опять терпеть:
Впустить ее, согреть, не торопить...




Соловей

Нет, не жить вам в тундре соловьи!
Тут они не к месту, се ля ви.
Не востребованы. Не свисти!
Не сверли тоннели глухоты!

Но о том не знает соловей.
И танцует, круче Саломей,
Всех на свете. О, галиматья
Веющего соло соловья!

Ты, звезда надсаженных эстрад,
Тоже рвешься в соловьиный сад,
Только в горле у него ручьи,
У тебя – железные рубли.

Мы над миром обнялись вдвоем
С олухом лицейским, соловьем.
До ре ми, красавец, соль ля си,
Подвези на облачном такси.

Мировых гармоний сутенер,
Штопор в сердце, горловой трамблер –
Как ему не страшно навису
Расплескать зрачков своих росу?

Солнце-Сольвейг, Сита, Суламифь,
Вам знаком самосожженья миг,
На галере каторжниц любви
Вас свистками будят соловьи.

Щелкаю, чувыкаю с людьми,
В каждой шутке просьба о любви.

Снегом осыпаема, стою
В валенках подшитых. Соловью
Я подобна в этот снегопад,
Ни к чему, некстати, невпопад.

Все пою, пою, хоть застрели,
Перьями лопатки заросли.
Я врастаю в крупный русский снег,
Словно призрак соловья, навек.




Чума
               
Знают все, у меня чума.
Не пускайте меня в дома,
Под шафрановый лампы круг,
Дверь не отпирайте на стук.

Голос, плачущий вдалеке,
Лирика, услада сердец!
Я живец на ее крючке,
Я охрипший ее скворец.

Юноша, не проси стихов,
Музы полуночных шагов,
Строчки, словно грехи, черны.
Не накличь на себя чумы.

Девочка, небес не проси,
На земле останься земной.
Жизнь и смерть близки на Руси,
Даже воздух вокруг чумной.

У меня лихорадка Эбола,
Птичий грипп
И любовь, которой на свете не было
(Всхлип).

Я не отрастила шкуры бегемота –
Выживания секрет.
Я не победила в беге вора-мота –
Оттого и денег нет.

Моя программа сбита:
Иммунодефицит.
А умереть от СПИДа –
Эпичный стыд.

Я не выпивала
Райского фиала.
Черемша ли, чухартма,
Мне досталася чума.

У закрытых людских дверей,
В лестничный не брошусь пролет.
Вьюга мурманских пустырей
Начинает брачный полет.

Здесь у полюса, на краю,
Победительнее любви
Славят лихорадку мою
Очумелые соловьи.

Листья пальм узорят стекло.
Посмотри, в заоконный мир,
Всем шафранным кругам назло
Беззаконный ворвался пир.

Руку Дженни Эдмонд возьмет,
И Фьяметта пригубит мед,
И восстанет на все дома
Обольстительница Чума.




Я одна виновата

Я одна виновата,
И некого больше винить,
За то ли, что брат на брата,
За то ль, что разорвана нить.

Что о преставленьи света
Не звонили колокола,
И что голубка-Джульетта
В темной клети умерла.

О, не касайся кубка!
Заговор чувств нелеп!
Я тебя удержу, голубка,
Дуновеньем ворвавшись в склеп.
 
Я отобью поэта
У хищных жуков и жаб.
Нас увезет карета –
Самой королевы Маб.

Проволока Освенцима
(Надо всего три шага!)
Проклята и осмеяна,
Приговоры ГУЛАГа –
Жеваная бумага.

За век, опаливший веки,
За все, от Адама, века
Отвечают навеки
Голос мой и рука.

Россказни все и казни
Остановит слово одно,
В этом клянусь! И каюсь,
Что оно не произнесено.

Непобедимая сила
Сердцу, как Бог, дана.
Я бы не допустила!
Даже одна, одна.




Воскресенье
         
Здравствуй, здравствуй, радость-воскресенье,
цветом точно гжель.
В садике недели ты растенье
из иных земель.

Заиграй на гребешке веснянку,
воскресенье-друг,
Душу, словно бабочку-беглянку,
отпусти на юг.

Я б хотела искупаться в Сене
с пропуском твоим,
а еще бы, поваляться в сене,
хочешь, убежим?

В луже потонул хрустальный ключик,
плачут сизари.
Словом незабудковым «голубчик» –
двери отвори.

Тихо расцветают поцелуи
в горнице твоей,
там поют, как птицы, алилуйи,
синего синей.

Там новорожденные зефиры,
в самой глуби сна
до утра шлифуют, как сапфиры,
милых имена.

А душистый шебутной горошек,
братик всем цветам,
разноцветных надарил галошек
детям и котам.

По саду гуляя, воскресенье,
ниточку порви,
голубого шара вознесенье
к небесам любви.


Кусково

Жизнь прошла бестолково –
Так хоть теперь не шалей,
И ни о чем не жалей.
            
Ты не дама в Кусково,
Не нужны ни лорнет, ни шлейф.

По дорогам пчелиным
С голубым вещмешком
Полечу почтальоном,
Призрачным ямщиком.

К вам, жасминные чащи,
Лебедь чудо-перо,
От Жемчуговой Параши
Есть у меня письмо.

Перекрестясь пуховкой,
Недоучивши вздор,
Шла на сцену походкой
Деревенских Аврор.

Ближнего Подмосковья
Зоренька и сестра,
Что, актерка Прасковья,
Миновала пора?

Музыка отзвучала,
Промелькнула земля.
На прилавках развала
Бывших звезд шиншиля.

В департаментах горних
Я всего лишь курьер,
Просто почтовый голубь,
И не ищу карьер.

Ландышам и поэтам
(Факс – устарел, как фарс)
Передаю приветы,
Тет-а-тет и анфас.

Из дождей вересковых
Лесенка сплетена.
Я упаду в Кусково,
Подхватите меня!

Там в Венерином гроте
Есть качели любви,
На рапирах эротики
Свадебные бои.

Там косящий художник,
Из угла, на чертей,
Голову, как картежник
Шлет на даму червей.

Живы шлепанцы графа,
Здравствуют соловьи.
Как столбы телеграфа
Ставлю рифмы свои.

Иль верхом на грифоне,
По спирали строки!
– Меж мирами, графиня,
Есть тоннели – стихи.

Т. Гранатовой, Лизе N,
От дриад, наяд
Я доставлю в Элизий
На любовь компромат.




Счастье


Напишу, пока не забыла,
Вот, хотя б, на обертке мыла,
На билетике в синема,
На твоих векселях, зима:

Счастия семицветен хвост,
Нет повадки, его смешней.
Чудище во фраке из звезд,
В сапогах из шкурок чертей.

Может, завтракает в пиццерии,
Может, браконьерствует в прерии,
Может быть, заседает в мэрии,
Может смотрит крутое кино,
Пьет вино.

Афанасии и Пульхерии
Приручили его давно.

Коль брильянтов нам не дано –
Так хотя б набор бижутерии,
Да с флакончиком парфюмерии –
Все равно.

Не в фальшивом оно ютубе
Гонит  ремейки.
Спит оно в блошином тулупе,
Во дворе, на скамейке.

Счастье – выигрыш в ТВ-лото,
Который не получил никто.
А если и получил,
То в свой срок, навеки почил.

Кому – айпад-раскладушка,
А кому – фофудья.
Ликуй, зверушка!
Эта игрушка
У каждого – своя.

Такая хитрая
Кусачей твиттера.

Кому-то – просто «курю бамбук»,
С видом на небоскреб «утюг»).
            
Кому – ноутбук,
А в нем фэйсбук.

А кому-то в реале БУК.

Или, чтоб повеситься, сук.

Счастие – ручная наяда
За аквариумным стеклом:
Грива – вздыбленным помелом
И глаза, два змеиных яда.



Шкатулка

Сапфир, бирюза,
Сибирь, Бирюса,
Имена страны и реки
На самом дне шкатулочки.

Там соседствует медальон,
Старых, школьных еще времен
С острой косточкою лимона.

Камышовой дудочке в тон –
Стрекозиный бант из шифона.

Маска «Черная Коломбина»
И фольга с шоколадок сына.

Из Египта – златой песок,
Эвкалипта сухой листок.

Вот моточек пуховой шерсти,
Грамм тепла, от зимы и смерти.

И двадцать бумажек с телефонами и адресами,
Вперемешку со старыми ключами и часами.

Что угодно, коготь грифона
И донце выпитого графина!
Мадригалов полный альбом.
Но загадано не о том.

Нет чего-то, что мне дороже
И самой шагреневой кожи!

…Что это еще нащупала рука?
Река!
Какая еще зазвенела струна?
Страна!

Дорогие подарки:
Бирюза и сапфир,
На самом дне шкатулки.
Бирюса. Сибирь.



Мое приданое

Мое приданое – ларец,
А в том ларце сидит скворец.
И вот еще безделка:
Певица в шубке, белка.

Храню балетный дождик –
Семь стрекозиных ножек,
И твой, чертополох,
Малиновый сполох.

Светлан уездных лунный свет,
Гелиотроп с груди Аннет,
Бубенчики Зизи,
Что слышатся вблизи.

И все фата-морганы
Заплаканной Татьяны,
Всех балов ураганы.

Под фортепьяно расставаний –
Прощай надолго, уголок! –
Возьму на память домик няни,
В дорожный увязав платок,

Огарок, и перо, и строчек
Разбег, ретивых, как ручьи,
И ножки силуэт…
А впрочем,
Они и так давно мои.




Адель

Доска скользит по небу, юзом,
Уключина звенит, свирель?
А визави пред ним – о, Муза! –
Десятилетняя Адель.

Надулся платья синий парус,
Опал, колени облепил.
Она в лазури искупалась,
Меж райских промелькнув стропил.

Дитя и царь, за окоем
Они уносятся вдвоем.

Ты ножкой в туфельке атласной,
Шаля, ступила на носок.
Будь осторожна, крен опасный,
Адель, еще не вышел срок.

Бубенчик под дугою счастья
(О, не задень макушкой ель)
И маятник земного часа.
Адель, мой голубой апрель.

Играй, Адель! Подарят лета
И лик красавицы, и стать,
Но синей ласточкой поэта
Тебе уж больше не взлетать.


Ревет. О, полно, слух не рань!
Поэт в отеческих объятьях
Ее несет к заботам нянь.

Всего одна неделя,
И минет возраст Леля.
Лишь найденный однажды ритм
Останется, от трех харит.





Мурманские строфы

В сумерках нутро лавчонки
Заблистало, как смарагд.
Электрической расческе
Поздний покупатель рад.

Черноглазы кофеварки,
И в неоновом луче
Важно, будто катафалки,
Едут печи эсвэче.

А троллейбусы, как бесы,
Тролли верткие, хитры.
И вальсируют над бездной
В кринолинах фонари.

Под крылом Дворца культуры
Весь чугунный, будь здоров,
Киров, вставши на котурны,
Проклинает брокеров.

Я споткнулась, слышишь, мудрость,
На ступеньках бытия,
В долгий обморок и в Мурманск
Провалилась жизнь моя.

Но цыганскою чечеткой
Проскакал по крыше свет,
Электрической расческой
Расчесал полярный бред.

В валенке у черта стрёмно.
Хор сирен выводит томно:

Всех – обуем! Всех – обставим!
Всех – причешем! Всем – труба!

Кто бредет ко мне во мраке?
Полубаки, хвост собаки –
Баба ли? Али-Баба?

Свет мне дал большую фору:
В вечном сумраке мирском
Утешаюсь светофора
Изумрудным козырьком.

И не ждет душа фиаско,
Если реет высоко
Цвета знойного фетяско
На Пяти Углах – АСКО*.

* Страховая кампания (канувшая в Лету).




Герда и Кай

Я не была гордой,
Но я была Гердой,
И в сапогах из жасмина
Исходила полмира.

И без меня сполна
Не настанет весна.

Мне любимые дороги,
Солнечные враги.
А на торосы-айсберги
Есть надежные обереги –
Две руки.

Знаю, заставит совесть
Соль есть.

Не принимают Полюсы
Нашего страха полисы.

И не скует лед
Ахеронов и Лет.

Над землею кружится
По одной из орбит
Мерзлая рукавица
Детских моих обид.

И в сумасшедшем Мурманске
На улице Полярные Зори
Еще взойдут на морском песке
Мои полярные розы.

В суете, в людской слепоте
Все летят, окликая
Ненаглядного Кая,
Стихи словно лебеди.

Я не была вечной,
Но я была верной.

Все-таки, я жила,
Чтобы ушла зима.

            



Новый год с цыганами

Новый год с цыганами,
Челноками пьяными,
По земле, по-над землей
Вьюжными канканами.

Вы откуда, цыганы?
Не с луны ли, чуханы?
Личико цыганки
Солнечной чеканки.

Короли червонной масти,
Пляшут три Василия.
Сыплются под ноги счастья,
Золотые, синие.

Один Кот, другой Солист,
Ну а третий Василиск.

Луч, как от софита,
Засвистала свита:
Эй,сиповка, сыпь сюда,
С кумпола сигай, звезда!

Ты, троллейбус, в бусах искр,
Потанцуй, цыганистый!
Исполняется на бис
Мотивчик цианистый.

Русской шалью небосвод
Индии махает.
Пьяный Шива, с ума-свод
По снегам порхает.

Кинул треух в киноварь –
Опохмел на шару!
Брысь, ошпаренный январь,
В Кара-Кум, в Сахару!

*               *               *
Цыганом ворованы
Чалые, да крали.
Тремоло коронные
Мы у них украли.

У тебя ли, Черная
Ляля, яхнонт-камень,
Ля больное, чертово
Выкраду, с замками.

Возлюблю до желчи
Твой фальшивый жемчуг
И зарезанную – нож
В горле! – трезвую ли, ночь.

*               *               *
Кто ты, Валентина,
Ведьмин соловей?
Счастия путина,
Приворот скорбей?

Братец ясноликий –
Ангел, сатана?
Оседлает скрипку,
Словно скакуна.

Западло такому
Клясться под луной.
Кинет меня в омут
Музыки лихой.
 
Наточив улыбку,
Укусит, бобер.
Обдирает в липку,
Как Инвест-Хопер.

Где ты, Валентина?
Из пустого дня,
Где одна лишь тина,
Вымани меня!

Над лохоми смейся,
С охами, развейся,
Господь с тобой!

Только с неба лейся,
Только пой!

            


Песец

Шел улаживать дела
Гений в райсоцстрах,
А навстречу баба шла,
О семи хвостах.

Родила песцова мать
Деток, для уродки,
Нежным мехом щекотать
Бабьи подбородки.

Долог жизни-ведьмы путь.
Взял поэт пивца,
Дабы честью помянуть
Юношу-песца,

Миг у жизни на краю,
Пульс, дробинку-бисер.
(…И Наталью, стройную,
Будто меткий выстрел.

Нет прицельней пушки на
Дуэлянта-Пушкина!)

Мирового зла источник –
Хорошо, что старятся.
Народят таких же дочек,
Коль и переставятся.

Под обстрелом красоты-с
Пропадешь, как ни крутись.

Слово-то «красавица» –
Само уже кусается.

Красота,
Крыса та.
Нету на тебе креста.

Отточили клювики
Не на одни лишь кошельки.
Все стихи хорошие
Расклеваны в крошево.

–  Бабы, бабы, вам – песца
С голубым отливом.
Вам, на блюдечке, певца,
С клюквенным подливом.

Уж какие там дела,
Что, казенный дом!
Всю дорогу замела
Ведьмища, хвостом.

Казановы! Всем писец,
Радиоактивный!
Он опасней, чем Плисецк.
Или стань пассивный.

Не гордись, гардемарин,
Сделайся – ультрамарин!

Так он плакал, так он чах
У пивной «Маяк».
И закрылся райсоцстрах,
И сгустился мрак.

…Поутру, судьбой гоним,
Брел он мимо рынка,
И кружилася над ним
Девочка-снежинка.

Шустро под ноги легла
Дама-колея,
И в объятья позвала
Девушка-скамья.

То, ворча надсадно вслед,
Бабушка-телега,
То, суля спасти от бед,
Тетенька-аптека.

По стихотворению,
Так легко дыша,
Шла навстречу гению
Женщина-душа.




Домой

Слово милое – домой,
Нам оно одно осталось,
То, что ворона картавость
Не ославила чумой.

Чтоб придти, сварить картошки,
И заплакать над собой,
Чтобы кот, поев из плошки,
Распустил бы хвост трубой.

Рану йодом полечу,
Ноутбук старенький включу.

Что ж, поэты-свиристели,
Вы не свили гнезд в апреле?
Мать-кровать и дом-отец –
А без них звездой-звездец.

Где вы, бабочки-лимонницы
Абитуриентской вольницы?
Прилетайте, в день лихой
Есть местечко, за стрехой.

Вот уж свечки догорели,
За окошком – серый волк.
Спустим занавеса шелк:
Снятся сирины, форели.

Сторож ходит за стеной
С колотушкою чумной.
В белых платьицах метели
Плачут, как перед войной.
Что за дело нам, родной!

Мы закроемся в домишке,
Как в ларце из серебра,
Под подушкой до утра
Ушки плюшевого мишки.





Вот женщины

Вот женщины, они как луны,
Стоят над каждой головою.
Их, лун, не счесть на белом свете,
И все-таки, она одна.

Вот женщины, они как струны
Электропроводов в тумане,
Надрывную слагают песню,
Ее слыхать по всей стране.

Вот женщины, они как двери.
Иная заперта, но может,
Откроется? И что там, что там?
(Неужто, то же, что всегда?)

*               *               *
Нам пишут с острова Мадейра:
Недавно там, в одном селеньи
Видали женщину живую,
Прекрасную собой, и даже
Остался, будто, отпечаток
Ноги на золотом песке.

Но это спам, ботва, полива,
Легкодоступная мадера:
Давно доказано наукой,
Что женщин не было на свете,
А в наши дни, тем паче, нет
Ни амазонок, ни валькирий,
Ни парикмахерш, ни кикимор,
Ни в мутном омуте русалок,
Ни в собственном дому хозяек,
Ни куртизанок, ни чекисток,
Ни матерей, ни лорелей.

*               *               *
Когда же все вокруг погасло,
Увяло, затянулось тиной,
В смертельном омуте сияла
Одна знакомая черта:

Над черной оркестровой ямой
Так реет палочка маэстро,
Так на плече – прививка оспы,
А в слове – ударенья знак.

И глубоко впилась заноза,
Царапинка не заживает,
И черточка тире не гнется,
И черт не перешел черту.

Пустою дудочкой-тростинкой
Оборонись от Вельзевула!
На лбу дрожащею морщинкой
Ты отведи Плутона гнев!

Зачем она глядит так больно,
Зачем она парит так нежно
Над черной оркестровой ямой,
Где музыка погребена?

Пятирублевый жалкий крестик,
Изогнутая мило бровка
И вышитая гладью метка
В углу промокшего платка.

Песок на острове Мадейра
Струится стройно, величаво.
Горячий след не остывает
У дня на золотом челе.




Первое октября

Разве я выбирала –
Первое октября,
Гордой нотой хорала
День рожденья даря?

В глыбах пыточный холод –
Что Назоновых зим акварель!
Этот призрачный город,
Где у губ не приручишь свирель?

Небо, дерево, птицу,
Половодье, грозу, светлячка,
В амальгаме трюмо двойника,
И вот эту страницу?

Разве я захотела
Нарядиться, как будто на бал,
В это странное тело
И лица удивленный овал?

И сбежав, не миную –
Хоть в Зеландию, хоть на Луну –
Облачную, блажную,
И обвычно больную страну.

На несчастье, на счастье
Быть, дышать, выплывать как-нибудь –
Не спросили согласья,
И душе улыбается бунт.

Шарик русской рулетки –
Наше солнце впадает в зеро,
И бессмертия редки,
Расточительно глаз серебро.

Тот, кто сдал нам колоду
(Трон в зените да облачный шелк)
Оставляет  свободу:
В миг любой, бросить карты на стол.

Надорвать горизонт по сукну
Биллиардного поля,
Зачеркнуть призовую строку,
Не вернуться из боя.



ЗВЕЗДИЦА*
Поэма

 *Звездица, дискос, потир, лжица, копие – священные сосуды православной церкви, используемые для причастия паствы. 

1. Похищение святыни

На Семик, спозаранку
В храм влетела зарянка –
Чертом, в сонную синь
Брошенный апельсин.

То румяная, как скула
Клоуна, коснется святынь,
То – улыбка о двух крылах
Купольную согреет стынь.

И, танцуя в луче,
Видит шалая птица,
Как сверкает звездица
На старинной парче.

Ах, зарянка,
Птичья цыганка!

Вот, схватив ее в клюв –
Золотистая дужка –
Взмахом свечу задув,
Улетает пичужка,
Сквозь дыру в витраже,
На цветном вираже.

Что, заря,
Солнца расцветка,
Жжет глаза
Божья лорнетка?

Рада короне,
Да не по головке,
Разве вороне,
Старой воровке.

Чиркнула, как зарница,
О небеса звездица,
Поскакала, легка,
По ступенькам у облака,
Уцепилась, летя,
За ручонку слепого дождя.

Путь ее окаян:
С неба да в океан.


2. Молитва

Входит Владыка
В райские сени:
– Отче, прости,
Упустили спасенье
Святой Руси.

Пал он у лика.

– Нам без потира
Не видеть мира.

Без копия
В рай зарастет колея.

Потеряна лжица –
Поругана правда,
Хохочет лжица
И лжец оправдан.

Коль упустили дискос –
В бубны бияху дикость.

А без истой звездицы,
Двух неразрывных дуг,
Как без чистой водицы
Чахнет, худеет дух.

Пусть меня судят –
С плеч башка полетела! –
Выкран сосудик
Божьей крови и тела.

Кто он, вор?
Ворон, волк?

Рим, Москва или Мекка?
Кто он, Альфа-Омега,
Добрый Бог?

Долгий вздох.


3. Бой черта с океаном

Бьется черт с океаном,
Лупит его хвостом,
Тот закрылся туманным,
Горизонтом-зонтом.

– Подставляй-ка рога
Под морской ураган!

Божья была слезка,
Стала – моя блестка.
Что, Христова блесна?
Бездна моя – без дна.

У меня и в Мальстреме
Есть наяды, на стреме.
Я на эту блесну
Сманю любовь и весну!

Черт утирает пот,
И в небеса глядит,
Где, то ли день, то ль год
Божий сосуд летит.

– Ты, хорош заливать!
Лучше меня попомни,
Буду ей накрывать
В преисподней жаровни!

Вот она уже, близко.
Это дело секунд,
Пополам рассекут
Два неразрывных диска.

Переломит звездицу
Враг – который из двух? –
И навсегда разлучится
С милой душою дух.


4. Подвиг летчика

Облака борода
Сединой порошит.
Видит летчик: звезда
Сквозь облака спешит!

Дал ей дорогу,
Ну ее к Богу!

Но золотые дуги
Память его обожгли –
Две незаживших разлуки
С девочками Земли.

Летчик, влюбленный месяц!
Летчик, пчела Руси!
Пальцы ли онемели
От штурвала грозы?

Или кольнуло жало:
Как она провожала!
Плач и лепет:
Мальчик! Лебедь!

Что обещала
В венце листвы!
Что ж обнищала
Страна любви?

Если же нету верности,
Нету и вечности.
Изменила любви,
Не зови синевы.

А та, другая,
Кляня, ругая –
О, ландыш-цвет!

Ей – вздох и роздых
На белых звездах,
Возврата нет.

Что-то шепчет, упрям,
И глядит на экран.
Два обручальных кольца:
Зве-зди-ца.

Два ли замка небесных,
Да неоткрытые?
Две ли моих невесты,
Непозабытые?

Две ли судьбы срослись,
Словно с листочком лист?

Та – изменила,
Та – умерла.
Сердце, что силы –
В колокола!

Он смеется и плачет,
Сжал на груди крест.
– Господи! Это значит…
Значит, что ты – есть!

Значит, команда «вольно»,
Полно жизни служить.
Господи, как нам больно,
Как же нам больно жить!

Косо – земля:
Зелень, зола.
Там поутру
Дрозд в ивняке поет…
– Может, умру,
Но поймаю ее!

Обезумевший Ан
Падает в океан.

Шелк-парашют –
Вот и покой! –
Стропы в плечах туги.
Корчась, как шут,
Ловит рукой
Две золотых дуги.

Раной – наискосок
Факел-Ан отпылал,
И взорвался песок.
– Что это? Он поймал?

И с океаном бес
Взвыли, аж до небес:
–  Брось находку!
–  Не в охотку!

Как хороша дуга правая!
Как хороша дуга левая!
Я обскакал врага – дьявола.
По сердцу радуга – ленточкой!

У тебя, океан,
Я отобрал добычу,
И загуляешь, пьян,
Шею вздувая бычью!

Но звездица
Мертвого сна тяжелей,
Не разбиться б! –
Тянет его к земле.

Там нестерпимо
Утренник сиз.
Странное имя,
Зве-зди-ца.
Вниз!
 

5. Посмертие героя

Ангел шепчет: не просыпайся.
На носилках тебя несут.
Но, зажатый намертво в пальцах,
Бьется пульсом божий сосуд.

– Вот, суди, Иегова,
Заплутавший пилот.
Синекрылый, такого
Ад не берет,
Рай не берет.

В аду –  на крылья запрет,
В раю – не подходит цвет.

– Будешь ты поливать фиалки
На могилах сгоревших звезд,
Провожать комет катафалки
На космический на погост.
Это воля моя!

Отвечает он: Яхве!
Лучше сделай меня
Капитаном облачной яхты.

По теченьям небесным
Поплывем мы с невестой,
На голубиных качелях,
В зыби любви.
Мы – воздушная челядь,
Ламповщики луны.

Ласточек старший брат,
Лейтенант мотыльков,
Послужить буду рад.
Иль совсем бестолков?

Мне зарянка –
На сердце ранка.
Вместе с нею зарю
Новую сотворю.

– Что ж, зажигай росу,
В поле седлай грозу.
Ветерком поспешай
На выходные, к маме.
Не оплошай
На воздушной яме.




Русский зайчик
Дедушке Филиппу

Барабан и паника
Отставших полков.
Скачет в поле заинька,
Боится волков.

Лейтенант в бинокле
Видит, сквозь чад:
У траншеи, во поле –
Ушки торчат.

Серые два уха.
Эх ты, страна!
Разруха-непруха,
За войной война.

В норке зайка серенька
Зайчат родила.
Выживи на севере,
Дождись тепла.

Спрячься хоть за веточку
У самой земли,
Сохрани ты деточку
От пули, петли.

Мягкая лапка
Да хвостик-пушок.
Была в детстве шапка,
Сбилась в катышок.

Лейтенант Лешка
Зайца поймал,
Гладил его, в плошку
Щей наливал.

Баю-баю-баиньки,
В поле ходят заиньки,
Беленьки да сереньки,
Пушисты да маленьки,

Они носят валенки –
Не подшиты, стареньки,
Латаны тужурочки,
Заштопаны шкурочки.

Лейтенант, налейте нам!
Покуда ты жив,
Расскажи о лете,
О любви расскажи,

Ведь не все же нам из фляг
Огня занимать.
– Атакуем, левый фланг!
За родину-мать!

Скачи, скачи, зайка,
Мины берегись!
Будет тебе сайка,
И весна, и жись.

Умирая, мальчик
Все шептал сестре,
Что на небе зайчик –
Пляшет в заре.




Ультима Туле*
(Надпись на книге)

Здесь я сижу под ивой,
У последней на земле Ипокрены,
Последняя на свете жрица
Печальной музы Эрато.

По ручью ходят красные рыбы,
И рыбам не нужен зонтик,
Но нужен зонтик моей Музе,
Уставшей от дождей и ветра.

На зонтик для госпожи Эрато
Я отдам, как Марсий, свою кожу,
Из редчайших материй душу,
В солнечных арабесках,
В лунных татуировках.

И все поэты Ойкумены
На Кипре и Мадагаскаре,
На Яве, Таити, Цейлоне,
На Мальорке, Итаке –
Цари островов цветущих,
Слыша это, кивают головами.

На нашем Ультима Туле
Зазвучала последняя лира.
Я спою вам о сережке ивы,
Уносимой по теченью стремнины. 

* Ultima Thule, «последний остров» - считавшаяся концом света полубаснословная страна, находящаяся, по представлениям древних, на крайнем севере Европы.




Рита и Дон-Жуан

Был Дон-Кихотом.
Стал Дон-Жуаном,
Фатальным фото,
Для дев желанным.

Ехал раз на Росинанте
По России, на рысях,
Видит – донна в сарафане
Распростерлася в овсах.

Эта сеньорита
Была моя подруга Рита.

Оторвались пуговки
На груди у куколки.

Видит рыцарь,
Дама в беде.
И рысью, рысью –
По борозде.

А Риточка, красавица:
Как вы посмели, дон!
Сие вас не касается,
Дурной тон!

Хохочет Рита,
Гордая, как Рио-Рита.

Оторванную пуговку
Подняла из овса
И бросила путнику
В бесстыжие глаза.

Дон-Кихот: ох!
В глаз, а не в бровь!
Одинокий, как Бог,
Он не любил любовь.

Скромняга из совков.

А в пуговке-то крест!
А бюст-то! Просто бэст!
И – восемь аж сосков!

Четыре девы,
Пред ним, как Евы:

На востоке Рита,
Стильно обрита.

На западе – Марго.
Бокал Шато-Марго.

На юге Ритучча,
Грозовая туча.

На севере Мара,
Олень Нарьян-Мара.

Дефиле
Атласнейшего филе.

И душа к душе-с,
Золотой дюшес.

Одну бы – к черту,
Но четверых!
И Риту распростертую
Смял его порыв.

С тех пор озорниц
Он много встречал,
И падал ниц, не вынеся
Четырехкратных чар.

Лишь даль синея,
Как Дульсинея…


Словарь снега
                Подражание Андрею Вознесенскому

Полночи гость,
Бога любимый лев.

Полная горсть
Крошечных голых Ев!

Пляшущий бес,
Плачущее диво.
Снег негр негатива,
Пушкин небес.

Африки жгучий выкрест,
Дышит легко.
Это Клико
Долгий беззвучный выстрел.

Как свеж!
Серафим.
На, съешь,
Сахарин.

Тайна смысла: агония,
Тает быстро.
Снег – аллегория
Самоубийства.

Кто пел Осанну,
Всем по савану.

Стынет заживо
В пустоте звезда.
Так стыл Карбышев
В доспехах из льда.
И его скульптура
Видна с Сатурна.

– Машенька!
Кого ты любила нежно?
– Маменька!
Снежно было, снежно.

Воздушное кружево
Мне душу завьюжило.
Замять прошвами шила –
Память запорошила:
То ли вора,
То ли царя.
Заревого ли снегиря.

Чистых нег, юноша, не проси,
Ибо снег – первый поэт Руси.

Из серебра 
За окном гора,
И сидит у окна Светлана.

Снег стратег.
Генерал.
Чингисхана ли, Тамерлана,
Наполеона
Во время Оно,
Гитлера –
Гип-гип-ура –
Всех, всех
Съел снег.

Белых ли, красных
В сизое перекрасил.

Желтого дьявола
Завалил одеялами.

Синего Вия,
Зеленого змия,
Черного кобеля –
Отмыл добела.

Ах, пушисты блондинки,
Как снежинки,
Черноглазы брюнетки,
Как конфетки!

А ты, голубчик,
Гринев-поручик,
Лети в санях,
Заячий тулупчик в ногах.

Коли есть у тебя невеста,
Белокрылая жена,
На свете одна –
Люби!
А нет – слепи
Из снежного замеса.

Прощай, брат мой, Снег,
Сестра моя, Свет.

Смерти фейерверк
Сверк да сверк.


               
   

Веснянка
          

Я люблю вас, жаба.
Клеевая ты баба.

Уж замуж невтерпеж,
Да ушастый еж – не муж.
И безрукий уж – не дюж.
Баба, милая, кому ж?

Может чиж в разливе луж?

О, жених небесный, чиж,
Солнечной берданки пыж.
Он покамест холостой,
Но пистон не холостой.

Выдам даму за чижа я,
Ведь она мне не чужая.
Каркнет ведьма – делу швах!
Но я же лучшая из свах.

Я в весенний дирижабль,
Наберу зеленых жаб,
Кукол магазинных,
Чучел стрекозиных.

Через луг, через овраг
Пьянствующий, в пене браг,
Полетим, в корзинах.

Камыши в низинах,
Полыньи в трясинах –
Объезжай на апельсинных
Счастья лимузинах!

Едут Лели, едут Ладочки
К ляду, на ольховой лодочке.

Чертит майский жук спирали
В воздухе апрельском – ралли.

Задымил орешник
Самоваром шишек.
Нынче наш скворешник
Празднует мальчишник!

В синие пролески –
Королев подвески
Иволог девичник
Вырядил черничник.

Вам карету, короли?
Нет, крылатых лилий!
И чебучат комары
В чащах камарилью.

Я опять к тебе, весна,
Синей Веги искра,
У меня лишь ты одна
В звании магистра.

Дребезгами дребедень
Взбунтовалась, с тенью тень.
Целовалась, а грачицы
В клювах нанесли горчицы.

В горе не играйте,
Чай, не горбуны!
Лучше загорайте,
Горюны!

Вы не плакайте, плакунчики,
Что поникли венчики?
Распушив пыли фонтанчики
И разлив портвейн в стаканчики,
Вспархивают птенчики.

Здравствуй, серенькая утица,
Ты, конечно, девица,
Расскажи, красава, умница,
Что с тобою деется?

Пухи, пухи, одуванчики,
Пара, пара, шют!
Я женюсь на этой девочке,
Как ее зовут?

*               *               *

В лопухах, в пырьях июль
Бросил горсть зеленых пуль,
Жужелиц – в атаку!

Рассиропился апрель,
Наточив капельных стрел,
Не стерпел, заплакал.

Взял в свои войска февраль,
Весь серебряный сераль
Гимназисток-вётел.

Только встречь ему – сентябрь
Начинает марш, кентавр
В римской позолоте.

Юноша – душа моя,
Девушка – душа моя,
Каждый – пели соло.
Что ни день, то ссора.

Я – лишь тонкое стекло
Ведьмина напитка.
Мне сосуда ремесло
Тяжело, как пытка.

Треснул выпитый бокал,
Вспыхнул в глубине зеркал,
Разлетелся в звезды!

И к устам моим приник
Брат потерянный, двойник,
Пиротехник-воздух.

Кто подсыпал мне цикуты
В пульс любви, на три секунды?

Пламень жженки загасил,
Выбившись из дамских сил –
Холодком жасмина?
            
Зуд и жар пчелиных жал
В мед соитий подмешал
(Отдыхай, Жюстина!)

Вижу некой ведьмы профиль,
Лишь она на это профи.

Не Наина, не Земфира,
Просто – времени секира.

Ни к чему разлив ручья,
Если сыграна ничья.
Зря старался ирис.

Юноша-душа моя,
Девушка-душа моя –
Нет, не поженились.




Инвалид
           Васе Галюдкину


Одноногий, скачет голубь
По земле без костыля,
Голубь босый, голубь голый
И в заначке ни рубля.

Голова-то, голова-то
Много бита, глуповата,
Заслезилися глаза
От казенного «нельзя».

Горло голодом прогоркло,
Горе выперло, как горб.
Я тебя узнала, голубь,
Неужель, покинул гроб?

Жить устало, не хотело,
Отпуская душу, тело.
Чует, надо умирать,
Лег на старую кровать.

Выдышанная – металась,
К бездыханному ласкалась.
И услышал в этот час
Инвалид небесный глас:

– В рай пора? Да некрещеный.
В ад? Да за грехи прощенный.
Жизнь предвечную любя,
Обратися в голубя.

– Эх, и заживу теперь я,
Расфуфырюсь в пух и перья!
Мне теперь иная стать:
По-над облаком летать.

Только город в стуже тошной
Им утерся, как ветошкой,
И пуховая скуфья
Выносилась до рванья.

Только видит инвалид,
Много голубю обид,
И сидит он на дороге,
Сам с собою говорит:

– Горя-то не объегорил
В эмпиреях, значит, горних.
Из огня, да в полымя.
Поломало, брат, меня.

Подфартило! Ни фатеры,
Ни фанеры. Мумия!

Мумиё бы на обрубок,
Только нету мумия.

Погорельцу – на кагор!
Рубель, фениксу – на «Феникс»!
Да какой там «Феникс», веник-с
Беженцу с небесных гор!

Жизнь пристала к пасынку:
Сочини мне песенку,
Хоть и слаше гулить
Среди райских гурий.

Инвалид ты, невалид,
К тебе счастье не валит.

Люли, люли, люли,
Вы не плачьте, гули,
Над его кроваткой
С вылезшею ваткой.

Не рыдай напрасно,
Ведь не умер Вася.

Так и скачет, одноногий,
Все курлычет, одинокий
Вшивый ангел городской,
Сизый праведник мирской.


Привиденье начлага

Привиденье начлага
Бродит в саду городском.
По аллее три шага,
Кру – гом!

Глядь, а там, на поляне
Бабы стоят, как в бане,
Ни те рубашки, голые.
Видно, вольняшки, гожие.

– Кто это тут? Аврора?
Неча красное имя трепать.
Будешь зваться Федора.
Мал – чать!

Нюк-та? Глазки не строй,
Ну-ка, встань в строй!
Стыд лопухом прикрой!
Тьфу на тебя! В строй!

А это кто? Мнемо-зина?
Тоже мне, образина!
Дюжая, с мужика,
Чистый камень – бока.
Дам тебе, Зина, кайло,
Будешь жить весело.

Завтра выпишу ватники,
Шаровары и валенки.

Сразу после подъема
Начинаем строить барак.

Что расселась? Не дома,
Тут тебе не бардак.

Крылья заместо сидора,
А зад-то зад, как у пидера.
Да ты не психуй, Психея,
Я сам психовать умею.

А эту как звать? Эрато?
Тебя мне, Эрата, и надо.
Ишь ты, какое тело!
Будешь ко мне ходить.
Считай, тебе подфартило,
Не придется худеть.

Ты, Аврора-Федора,
Замесишь с утра раствора.
В помощь тебе Терпсихора
И та, поздоровше, Флора.

Это вот для Гекубы
Водопроводные трубы,

А Талии и Психее –
Наряд на рытье траншеи.

Вдруг видит он, сквозь листву,
Непонятная штука:
Целится мальчик из лука,
Натянул тетиву.
И вопя: не стреляй!
Повалился в траву вертухай.

Голову поднял, опять:
Целится, братцы, целится!
Как же он мог осмелиться
В вертухая стрелять!

Глядь, а бабцы усмехаются,
Нету страха в глазах.
Аж сердце в нем вертухается:
Что ж это! Швах!

Мраморная стрела
Пущена не была,
Но до костей прожгла.

И шатаясь, как доходяга,
По аллее бредет начлага.

На ремешке, как овчарку,
Злую ведет беду.
И повторяет, в аду:
Все насмарку, насмарку….




Рай

И вот очнулась я в раю,
Как в театральном зале.
Все по местам, и ждут ревю,
Замерли.

В небо вышел
Перед спектаклем
Посланник свыше –
Ангел с пентаклем,
Не шишел-мышел.

– Нынче в мире
В звездном эфире
Боль-шоу
Самого большого
Божьего театра.

– Автора! Ав-то-ра! –
По рядам – мантра.

Восстали трупы.
И, словно лошади
услышали трубы,
и поскакали –
плеск аплодисментов.

Гарцуют ложи.
А комплиментов –
куда там Ла Скале!

…Самое печальное,
Что там все, как здесь:
Начальники – носы-чайники,
Густая песь.

Миссионеры –
Изящные манеры.

Интеллигенция
С индульгенцией.

И нищие духом
Гриша с другом.

В бенуаре – душ пилоты,
Крылья, словно эполеты.
В бельэтаже две софы,
Как совы в них философы.

А дамы в алых в креслах
Блестят, как в деснах зубы.
Отбеленные супрой
Ангелы воскресные.

Заняты, вплоть до галерки,
Все семнадцать ярусов,
Рыболовных ярусов
Божьей лодки.

С голубых экранов
Неба – та же опера.
В табели о рангах
Только я без номера.

В вылинявшей майке
И без контрамарки.
Что стоишь, невеста?
Нету, нету места.

Может быть, этот театр
Вовсе не рай – ад?
А может, поэт – тот,
Кому не вписаться в ряд?

…Нет, в раю
Я буду подобна ручью!

Плыть и сверкать
В речных жемчугах,
В солнечных зайчиках,
Которых нельзя поймать.


Ветер и Золотые ножки

Золотые ножки
Гуляют по дорожке,
А вслед за ней золотые ночки
Бегут, как ее малолетние дочки.

Вдоль шалманов и кабаков,
Морских волков – «прошу в альков» –
Всегда легки ее шаги,
Блистают стразами чулки.

Лебяжьей шейкою – подъем,
Так и вспорхнула б в окоем,
И закружилась среди вьюг:
Истомина в кругу подруг.

Одной ногой касаясь пола…
И вдруг, прыжок, и вдруг, летит!
Она Венера ле петит,
Энигма пола.

Ей навстречу ветер,
Падает ниц,
Целует, Вертер,
Взмахи ресниц,
Валютные туфельки
Элитной куколки.
 
– Люблю тебя, девица,
Золотое деревце,
Райская принцеска,
Во рту золотая леска,
Семь крючков
На молодых и старичков.

Скажи мне, сколько –
Золотко, доллинька?
Она на груди поправляет бант.
Ветер осмотрелся зло и зорко,
Ветер полетел в районный сбербанк.

Гневный, как доисторический ящер,
Вырывает несгораемый ящик.
Спичкой закрутил,
Фишкой покатил.

Зеленый шум,
Бумажный чуингам,
Истаяв от дум,
Швыряет к ее ногам.
 
Она ложится на ветер, как в колыбель:
– Унеси меня за тридевять земель.
Закрывает глазки:
–  Расскажи мне сказки.




Mоссо instant
               
Днем еще есть хоть что-то,
А ночью и вовсе нет ничего.
Как в пасти у бегемота.
Экивок.
Чмо.

У ночного хана
Один припев – хана.

В черных шелках – чур,
Да в лиловых чулках – щур.
И если можешь – усни,
А нет – извини.

Ночью ты нищий,
Как Бог у Ницше.

Только щурится бурятка
Ночника,
И каждая табуретка
Стережет тебя, как ЧК.

Может быть, еще раз
Кто-нибудь мир создаст?

Как по левую руку – черепаха,
А по правую – Чапаева папаха,
А по третью руку – Чухлома? Тиберда? –
Все петля да плаха.
По четвертую руку – Чечня,
А по пятую руку чума.
По шестую руку – севера,
А седьмая отсохла вчера.

Сальдо главбуха
Да пьяная муха.
Щепотка праха
Да чертова бляха.

Ах, где вы мои крылия,
Позвоночника лилия,
Мимоза мозга?

Тьма: вокруг головы –
Чалма.
………………………
«Истинный мокко»!

Ни войны, ни любви.
Кофе с долькой луны.

Карий жемчуг
Южных женщин.

Гений его подобен змее,
Двухвостой, в шальварах.
Он в своих уверен чарах
И играет на зурне.

Карий жемчуг
Южных женщин.

Так пей этот жидкий ад,
Чертей шоколад,
Напиток
Магических пыток.

Пей! Пей!
Удары плетей.

И пусть отзовется
В тебе он, как страсть.
А что еще  остается?
Зубастая пасть.

Все равно не посметь
Заглянуть за смерть.
Лишь, трепетней лани,
Заплачешь в чулане.

…Может быть, там кораблик
С грузом сорта «Арабик»?

И аромат несется над морем,
Как джин,
Как над горем –
Жизнь?

Миллион отшлифованных счастьем гитан
И ликера фонтан,
Вот что там!

Кабаре Арабика
И Мокко-маг.
Вот так!

Как хорошо, что я снова
Придумала слово.

Выиграла в небесном лото
На том свете,
После смерти
Кофе глоток.




Клоуны

Входит в бестиарий
Укротительница в тиаре.
– Здесь будет цирк.
Бесы, цыц!

Кто это воет?
Левиафан?
Тут вас двое,
Лев и анфан.

Анфан, садись верхом на льва.
А ну, поехали! Раз, два!

Сидят на деревце
Вериоки.
Слезаем, девочки!
Будем петь караоке.

Искуситель-змей,
Кусаться не смей!
Лихо –
Тихо!

А ты, Голем,
Набирай гарем.
Валькирии, гурии,
Хватит всем.

Даже голые, нарядны
Синеглазые наяды,
Всех гламурней Лорелей,
Как реклама Л`Ореаль.

Бесам нравится шапито,
Не сбежал никто.

А покуда они прыгают и скачут,
Маленькие детки не плачут,
Взрослые в постельках спят,
И расцветает эдемский сад.
 
Слова смеются и вьются,
Как ручные чертенята на блюдце,
Как маки алые,
Как маги и ангелы.

Стреляйте в солнышко, враги,
Ведь пули-то изюмные.
Идут по проволоке стихи,
От счастия безумные.

Не крашеные куклы,
Не клоны любви,
Они клоуны под куполом,
Выше луны.




Одетта

Грудь, как тугой корсет, сдавил сонет,
Мне тесны ямба строгие обеты.
Пусть в облике мелком прочертит свет
Черты Одетты.

Я из породы тех чудес,
Но мир все так же недоверчив.
Чайковским причитаниям вразрез,
Сорву с чела условный белый венчик.

И вовсе не приму в расчет
Девичий, на пуантах, лепет,
О том, что смерть-Одилия плывет
Навстречу, вечный черный лебедь.

В России мы, «черемуха» и «град» –
Не красоты, а смерти псевдонимы.
В могилах братских тут Одетты спят,
Не отрекаясь от любимых.

Я сделаюсь в руках твоих ручьем,
Бессмертной балерины пульсом.
…Лишь дьявол за плечом,
В пластроне, с тросточкой, над пультом.
Бог – ни при чем!

Не Бог сейчас вздымает в нас прибой,
Теченье крови полируя.
Я знаю, есть подранка боль
В златой удавке поцелуя.

Чист, над шинельной серостью смертей
Мой силуэт непокоренный.
Принц!
В небесах не расставляй сетей,
Не шли мне вслед стрелы каленой.

Наручники защелкнет мне другой,
За то, что райский сад сожгла надсада.
Стихотворенье девушкой нагой
Во всеоружьи, под прицелом взгляда.




Бегство в Египет

Добрый Бог поднимет скипетр,
Пропуская нас в Египет.

Мы летели над землей
Карусельною змеей.

Между крылышек зари,
В вихре жизни быстротечной –
Сонм Иосифов беспечных,
Щебет, лепет их Марий.

Да, теперь в Египет тур,
Как банальный вальса тур.
Безопасности пари
С фирмой «Joseph & Mary».

И влюбленная Изида
Подмигнула из зенита
Синей стайке стюардесс,
Экзотических ванесс.

А в пустыне желто-бурой
Над водой светлей стекла
Восхитилась я фигурой:
Девы стан под грубой шкурой,
Львиный зев и взгляд орла.

Только я сошла по трапу,
На меня воззрился он,
И подав с когтями лапу,
Хрипло вымолвил: Грифон.

Я взглянула, оробела
В запредельные глаза
Цвета сорта «изабелла»,
Так звалась и в жилах пела
Злая родины лоза.

Он крадется по пятам.
Я крещусь, читаю суры,
Уж какие тут амуры!
Но астральные фигуры
Тоже любят ласки дам.

Лишь подруг ревнивый шепот:
Ну, зачем ей этот опыт?

Надо женщиной в огне
Быть, и косточкой в вине,
Чтоб промчаться по барханам
С сердцем в горле бездыханном
У грифона на спине!

Как руно златое, грива
У бессмертного скота.
Безобразна красота.
Чудище мое красиво.

Я меняюсь от любви,
В поцелуях истекая.
Где моя душа людская?
Я теперь звезда морская,
Только сердце и лучи.

Спросит Бог у алтаря,
Где скиталась я вчера.

Я отвечу, что спасенья
Я искала здесь, в пустыне,
Только нет его в помине,
Что нашла лишь день весенний.

Поклянусь мостами Сены,
В мире не было весенней!

Девочки и бабы,
Толстушки-баобабы!

Донны и сеньоры,
Гурии, сирены
С запахом ванили,
С запахом сирени,
Ласковые взоры –
Купайтесь в Ниле!

Усните, куколки,
На берегу реки,
Проснетесь ванессами,
Весны стюардессами.




Живерни

Ах, никто ничего никогда не сказал обо мне,
Кроме Клода Моне.
Да, вот именно, Клода Моне.

Ничего, никого, ни к чему
Мне не надо нигде.
Кроме лилий на темной воде.
Да, на темной воде.

И за всю свою тьму
Я сияньем лаванды возьму,
Всем сожженьем ее, воскресеньем,
Враждебным уму.
            
Ты воздай мне за боль
Этой дикой росой голубой.
Как любовь воздает
Неприкаянно, всею собой.

Я цикадой невидимой
Стану на этом лугу.
И о чем я пою,
Объяснить и себе не смогу.

Что уж толку твердить,
Мол, Прованс –
Не про вас, не про вас.

Ах, верни же, верни же, верни –
Живерни, Живерни.




Пери

В синем Испахане,
На златом бархане
Девичье дыханье,
Шелка колыханье.

До ночной молитвы
Ходят под чадрою
Вихри бурь магнитных,
Легкою стопою.

В чайхане сафьяны
Розой пахнут, мятой,
Сдвинуты диваны,
Покрывала смяты.

Синей змейкой бисер
Вьется на подушке,
И прозрачней выси
Ваш шатер, подружки!

Две сестры-путаны
В страусовых перьях:
Ни весны, ни тайны.
Ну а третья – Пери.

Всех странней секретов,
Всех безумней строчек,
Из страны запретов
Аленький цветочек.

В лунных вспышках молний
«Кодаков» и «Нокий»,
В их змеиной ночи
Сердца звук, умолкни!

Пропыленный виллис,
Как мираж пред раем.
Мы с дороги сбились,
Караван-сараем.

Пиала без ручек,
Яд жасминных почек.
Что ты! Твой ли ключик
Отопрет замочек?

Но сама – навстречу,
Поступью беспечной,
Божеством счастливым,
С ликом соколиным!

Не алтарным пупсом,
Пластиковой Барби –
Ураганным пульсом
Дельфиновой свадьбы!

В обмороке слуха,
В сне горячем зренья
Розу мне подруга
Протянула – третья.

Как дышать мне трудно,
Даже молвить больно:
Ах, дитя! Вы чудо
Хороши собою…


Почтовая марка

                Мне мало надо - корку хлеба,
                да каплю молока,
                да это небо, да эти облака.
                Велемир Хлебников.
               

Мне бы кусочек Парижика –
Сладкого пирожка,
Да кружку теплого, рыженького
Небесного молока.

Мне бы флакончик Ниццы,
Повергавшей поклонников ниц.
Нимфа ее дразнится
Стрелами из-под ресниц.

Во Флоренции Флора
Обольстила все зеркала.
Кожу прозрачней фарфора
Я бы гладила до утра.

В Венеции тронула Венус,
Васильки на груди Весны.
Я никуда не денусь,
В синий атлас оденусь,
Вот она вся, возьми.

Я бы в Мадридские ночи
С мудрецами рассорилась всласть.
Всех варшавянок ножки
Мне бы взбивали вальс.
(Слишком уж он мудрит,
Старый, как мир Мадрид).

А солнечным днем в Шампани
Шампанского бьет фонтан,
И за плечами пена
Летела бы, как фата.

Целую руки Равенны,
Рубины ее и вены.

Мне бы над каждой дорогой
Синей звездой сиять,
Мне б на плече у Бога
Беглой кометой стоять.

Мне бы невестой Марка
Ехать верхом на льве.
Или – почтовой маркой
У ветра дрожать в рукаве.




Посох Мертвого моря


В Мертвом море
На волне, как на заборе,
Сидит старик.

Седой шлык.
Шелом – лимон.

- Шалом, Соломон!

Отвечает дед:
- Мой свет, здравствуй!
За тобой след –
Змейкой красной.

Ты из России,
Пташка ранняя.
В тебе много силы.
Но ты ранена.

Ходишь подранком,
ноги в крови.
Эти раны – с любовной войны.

- Ноги мне ранили
острые  раковины.

- Не раковины.
 Это раны вины.

Обернись!
На пути,
средь песка, ила –
соляные столпы
тех, кого любила.

О, писатели!
Пожиратели.

Сердцеведы?
Сердцееды!

Бывших своих
предают сердце-фаги,
мумии их
уложив в саркофаги.

Обернулась.

В глаза быль
полетела, как пыль.

Отшатнулась.

- Курлык!
Вспорх птичий.
Старик – золотой клык:
- Хочешь притчу?

Это не Мертвого моря верста,
Это живого горя кристалл.

Тела любовников тут засолены
Навсегда,
До Страшного суда.
А дни идут, как верблюды сонные.

Видишь: Гамлет
горечью каплет.

Береника,
травинкой поникла.

Это Сольвейг,
Жаркая соль век.

О, писатели!
Перья в крови.

- Мы спасатели
В зыбях любви!

Я ведь тоже не из стекла.
Видишь, кровью истекла.

Что ж мне делать с моей тоской,
царь-изгой?

- Тебе любовь –
лютая врагиня.
Но ждет оков
Юная рабыня.

Возьми мой посох,
в веках отмоленный,
иди, как посуху,
по Мертвому морю.

И пусть тебе дышит в затылок жарко
любовь, хорошенькая служанка.

Беру с поклоном
трость старика
(рыбами поклевана
йодистая рука).

Иду – царевной,
осмелев.
За мною ревность
несет шлейф.

Ручною ланью
вьется желанье.
И нежности паж
исполнит любую блажь.

Иду над болью,
над выпаренной солью.
Над Изольдами, Джульеттами,
золотыми их секретами.

Но, увы, не дрогнут их ресницы.
Дрогнут только книжные страницы.

Метется сердце
на мельнице веков.
Пылью сеется
меж солончаков.

О, море мертвых!
Книжный Мордор!

Я все твои соляные столпы,
Отдам за каплю сейчас-любви.

…Сквозь зной, остро:
живой! – остров.

И первый встречный,
мальчик молодой,
как Путь Млечный
встает передо мной.

- Подай мне, мальчик,
воды стакан.
Продай, обманщик
беды на талан.

Хочу – пить!
Люблю – быть.
Обычной, невечной,
суженой, невенчанной.

Мудрость Соломонову –
соли мешок –
за глупость влюбленного
отдам в залог.

Мирро Соломоново,
красное вино,
роза ли влюбленного –
это все равно.

Посох отшвырнув,
падаю ко дну.



            Облачко

Из меня не вышла сестра милосердия,
Слабовато предсердие.
Из меня не вышла принцесса страсти,
Слишком тонкое запястье.

Я не святая
И не Цветаева,
Не Ева цвета,
Не Дева света.

Я даже не донна Лето
В малиновых эполетах,
У ног влюбленные львы.
Увы!

И я не жалею уже давно,
Что я не актриса немого кино,
Не Земфира, звезда эфира,
Голос слаще зефира,
И не старлетка в трико
На цирковом параде.

Зато я дышу легко,
Даже когда лихорадит.
И древних кровей коктейли –
Прозрачней капели.

Стою, тая,
А за плечами стая
Бесов, ангелов, певчих птиц.

У меня семь лиц
Для каждого дня недели
И для каждой души, обитающей в теле.

У меня семь кож,
И каждая – правда, не ложь.

Мама звала меня – Олечка,
А мне все слышалось: облачко.
 
Вы бы упали ниц,
В страхе,
Пред облаком императриц,
Фей, монахинь.

Я лишь облачко пара,
Другому облачку пара.
Я – горючего капля,
Запряженная цапля
Для небесного дирижабля.

Сдам в гардероб пальто
И шляпку в инее,
И стану принцесса Никто,
Ни лица, ни имени.

Нет псевдонима
Надежнее струйки дыма.
Невидима!
И невредима.




Поэзия

Некто без адреса, некто без имени,
Мата-хари
В личине, «харе»
Из содранной заживо кожи –
Усыпи меня
На любовном ложе,
Разбуди
Где-нибудь в Шанхае.

В невесомых  палатах сводчатых
Из дымка твоей сигареты
Я шепчу тебе на ухо ночью
Родины святые секреты.

Как цукаты, сосу минуты.
Но готова чаша цикуты,
И сверкает драконов камень
В водочном граненом стакане.

Помнишь, кот у алмазной люлечки
Сказки сказывал, пел нам песенки,
И несли мы из рая лютики
По сплетенной из строчек лесенке?

С неба льется Зевса амброзия,
Бродит в женских сосках мальвазия.
Что ты значишь? Ответь, поэзия.
Может вся она – эвтаназия?




Цикада

Никогда не видела,
Что это – цикада?
Может быть, хитра она,
Как Цикало.

Сидит в кустах,
С фисгармонией на устах.

И голоском осиплым,
Устал, нет мочи,
Командует мюзиклом
Чеченской ночи.

А может, она хороша, как Лолита.
Не та, в носочках, душенька-нимфетка –
Певица в теле и теледива.
Тяжеловата, не выдержит ветка.

Вот, перестанут дуться,
И опять сойдутся.

Вместе засвистят,
Обирай-дуэт.
Там – прицел оптический,
Глаз дуплет.

Это и есть цикада:
Четыре ноги-руки
И полные хоботки
Шутовского яда.

Цикута?
Цикл ада?
Просто эстрада?

Благословенной
Марии колокольчик
Или в небесную вену
Золотой укольчик?

Услада из сада
Маркиза де Сада.

Не надо, не надо,
Она дитя,
Сосет себе пустышку, шутя.

Она талантлива,
Древесный Шнитке,
Сучит старательно
Эфира нитки.

Прости, меня, цикада,
Не отменяй заката!

На звезды лестница,
Хрустальный зверь,
Звени, прелестница,
Музыкой сфер.




Побег

И куда б я ни пошла,
Где б печали ни нашла,
Месяц, розовый горбун,
Вслед за мной плывет, скрываясь
В облаках. А зазеваюсь,
Он вопьется, как гарпун.

Я боюсь тебя, любовь.
В череде смертей-рождений
Мне б палатку среди льдов,
Не концлагерь наслаждений.

Смерть, лихая сталиница,
Чингисханица,
Не впервой тебе лениться,
Брось чуханиться.

«Ибо есть во тьме опасный
Враг, по имени любовь».
Что она? Крючок алмазный
На удилище богов.

Милый, нежный,
Давай, убежим!
Рабство прежнее
Тает, как дым.

Слившись дыханьями
Мы надышали
Целый Дахау
Любви и печали.

Маленький мой, маленький,
Цветик аленький,
Бедный мой мальчик.

Меткий  мой автоматчик,
Ты не гляди  в прицел.
Сердцу воля заманчивей:
Беги, покуда цел!

Так бамбука побег
Зелено, неумело
Совершает побег,
Прорастая сквозь тело.

Так пробегает по небу
День, с уздою в крови,
В поцелуе алмазном пойманный,
Солнце-язык – рви!

…Токи холода.
Звездочкой небывших Ниндзя
Я проколота
И на связку душ остывших
Нанизана.




Отче наш

Отче на небесах еси,
Отче наш, иже –
Я шепчу, но черты твои неясны.
Я стучу, как капель, в барабан весны,
Чтобы быть к тебе ближе.

Хлебушка бы поесть,
Если снова настало утро.
А еще днесь
Ты пошли мне весть,
Что я в небе нужна кому-то.

Дай мне, Боже,
Это знать,
Потому что мне больно
И я одна.

Дни наши так недолги,
Оставь же нам наши долги,
Якоже мы оставляем должникам.
Лилиям, колосьям и дождикам
Я должна больше всех. И озерам,
С их испуганным взором.

Сами мы кредиторы
Библии, Корана и Торы.
Сами и должники
Грустной твоей руки.

И не введи нас во искушение,
Но избави нас от лукавого.
Ведь чертежнице-душе – иссушение
Над судьбы кривыми лекалами.

Да святится имя твое,
На губах оно как иней горит.
Да придет царствие твое,
В котором мы царицы и цари.




Легкость 


Вот снисходит, без усилья,
И захватывает дух –
Леди Легкость, донна Крылья,
Барышня Лебяжий Пух.

Пусть лысеет одуванчик,
Мир засеет, вертопрах!
Сколько вынес наш  диванчик,
Мы мораль втоптали в прах.

Фижмы справа, фижмы слева:
Крылышки для милых ног.
Маргарита, королева!
Пояс верности – помог?

Расстегнул твои подвязки –
Хулиган, вулкан, поэт,
Все Сахары и Аляски
Льнут к тебе в беспутной ласке
Хор планет и звезд балет.

Но закончился куплет.

Словно по ветру солома,
Веются слова любви,
Золотая в них истома,
Но вчерашняя, увы.

Нет важней для нас вопроса,
Чем: куда уходит страсть?
Lumen coeli, Sancta Rosa,
Если б небо обокрасть!

Нарушающий запреты
Казанова! Чья вина,
Что, развеянный по свету,
Ты забудешь Генриетту.
А забудет ли она?

Ты, летавший чертом в стуле,
Взвихренный в златой пыли –
Нас классически надули,
И руками развели!

Нынче – ласточка-сестренка,
Завтра – с грацией тигренка
Интриганка! Бес в бюстье!
Господи, за что сие?

Я держу любовь за нитку,
Словно шарик голубой,
Как последнюю попытку
Посмеяться над судьбой.
Отпускаю, Бог с тобой.

Все гламуры, Шуры, Муры
Их манеры и турнюры
(И соски, для фурнитуры)
Растворилися в дали.

Ждут в альковах Помпадуры –
На мобильниках нули.
Не дождутся, ай-люли.

Для чего крыла Амуру?
Чтоб они его несли,
Чтоб они его несли.
Чтоб они его – несли!




Тринадцать лет

Когда мне было тринадцать,
Я воровала вишни
И не желала сдаваться
Будде, Христу и Кришне.

В царстве подводном взрослых,
Как электрический скат,
Я голубые молнии
Всем раздавала подряд.

Ведьминской ступки пестик,
С мертвой Жизели крестик.

Я была – вспышка магния
В кругу подруг. Оттого-то
Черно-белая магия
Не проявлялась на фото.

Ровно в тринадцать лет
Вручается вам билет
На поцелуйное шоу
Ветрениц и комет.

Я была – в пене юбок
Легкий микроинфаркт.
И с языка голубок
Переводила, факт.

Юноши-любомудры,
Влюбленные подлецы,
Дарили мне леденцы
И томики Кама-сутры.

Столбик в стеклянной палочке
Растет; ядовита ртуть.
На тонких пальчиках девочка,
Впорхнет в отверстую грудь.

Ах, весенняя ласточка,
Помолись обо мне, не забудь!

Пистолет из снежинок,
Из незабудок нож.
Если кого я убила,
То ненарочно, что ж.




К другу стихотворцу

Вот опять апрель
Рассыпает соль.
Где твоя Жизель?
Где твоя Ассоль?

В небесах ночных
Столько Ойкумен –
Не глядел бы в них!
Где твоя Кармен?

В сорок лет манит
Юности аи,
И силен магнит
Воровской любви.

Слава, Тема, Жизнь –
Кто не трус, шерше! –
Мимо пронеслись
В бешеном порше.

Что ж, прильнуть – опять! –
К следу королев,
На ветру хватать
Их алмазный шлейф?

Ты не сыпь, апрель,
Нам на раны соль.
Спит во тьме Жизель,
Уплыла Ассоль.



Муза

Что ты хочешь от меня,
Запрягая понукая,
На измор, как тать, моря?

Даже в отпуск не пуская,
В беспечальные моря?

Я бы русою русалкой
Расплескала зеркала,
Я б жила, жила, жила,
Так, что воздух обожгла!

Отпусти меня, не тронь.
Я просила лишь ребенка:
Будто ладанка, тихонько
Приоткрытая ладонь.

Я просила лишь любви,
А не ястребов в крови.

Только я смогу, одна!
Настигай меня и мучай,
Чтоб я бусинкой падучей
Прожигала времена!

Дали, боли, встрече, туче
Подбирая имена.

Мне, наложнице в серале
Уж какие там морали! –
Горло петлею дави.
Из пеньки – колье любви.

Что поэты – вольница,
Уж такой народец.
Всем бедам наемница,
Всем судьбам заложница –
В Колыму, в колодец!

Что ты просишь у меня,
Потянув за край ремня,
Дезертира, в самоволке?
За блаженные осколки
Слов, обмылки и обмолвки?

Что ты пишешь за меня?




Казанова

Рядовой Афродиты, стальной пищали
Троекратный залп – вменивший в обычай,
Обрюхативший взвод красоток, девичий
Табунок – заездивший без пощады.

Как по тихим омутам синим сигом,
Серафимом по взбитым постельным тучам,
И в дырявом  кармане с последним мигом –
Чертом-братом, флаконом с зельем гадючьим.

…«Неотложкой» для дам и девиц. Пожарным,
С вечно каплющим краником самоварным…

Что за промысел! Людоедский, лилейный
И змеиный. Нищ – рыдван на рессоре,
Но качался он в нем, беззаветно-летний,
Саламандра в  нагом золотом  позоре.

В нежной ступке перетирались алмазы,
И любовница в дождь убегала серной,
Закипали шприцы в кастрюле, а мази
Желто-ртутные пахли адскою серой.

Оседлавши молнию, извергаться
В хлюпающие русалок болотца.
Ждать, покуда в Фефеле проснется Грация.
Из каких он топок, пламень, берется?

Даже не адамова грешная глина –
Сексуальный ящер из мезозоя.
Но его любила жена Галина
И еще одна татарочка, Зоя.

Тяготился благодатью семейной,
Надышавшись клеопатрой случайной,
Все ж, ужаленный драгоценной змейкой,
Он являлся с повинной, домой, ночами.

Солоны законы царя Соломона,
Но когда настигли смертные зори –
Холм согрело Галины знойное лоно,
И татарские острые грудки Зои.

Подарил он смерти мужскую силу,
Но не сдался ни ангелам, ни суккубам,
И как женщину, отымев могилу,
Вновь родился – солнечным однолюбом.





Бабочка экстази

С утра в шелках,
в ажурных чулках,
бархатных перчатках.
Маме солгав,
пируешь в лугах,
в наливных початках.

Пьеретта первого лета.
Ванесса, лишенная веса,
легкая, как оперетта,
«Сказки Венского леса».

У Катулла хватило б смелости
описать бархатистые чресла,
твои грудки молочной спелости,
крылышки-весла.

Ты ныряешь в солнце,
пьешь нектар,
каплет золотцем
сот кристалл.

Раскрываешь цветок,
в цветке – хоботок,
в хоботке – жало,
злей кинжала.

Слаще кокэйна – бражка.
На соске у жены
самого Сатаны
ты трепещешь, как брошка.

Высосан сок,
упал стебелек.

Пчел казна –
собирали, карлики,
долго, по капельке –
разорена.

С коровами скотник
станцует вальс.
Тебя возьмет охотник
в доспехах ливайс.

У него в альбоме
заперты навеки –
опились любовью,
бабочки-калеки:

Высохла лимонница
старая любовница,
отцвела нимфетка,
божия конфетка.

Обернись! В пыльце жасминной
на плече – укус змеиный!

В небесной зале,
в нагой игре
руку пронзали.
Ты на игле.

Нежные подвязки
школьницы из сказки.
золотая пудра –
не дожили до утра.

Любви кромка,
крыло – ломко.
Вскрывает клетку
грудную фомка.

В конце был огненный георгин,
страдания пьедестал.
Медовый колол он тебе героин,
и вот, перестал.

Навсегда опусти жалюзи,
солнце выпачкано в грязи.
Ты пишешь в небе:
нота бене:
любовь = экстази.




Часы и букет

Часы –
Выдумка трехрукого
Чай-Хан-Ши,

Которому, за все наши страдания,
От мандарина –
Три мандарина
И смертная казнь
Через защекотание.

Он и чай, он и хан,
Счастия приятель,
Невзначай бездыхан,
Бог-изобретатель.

Всю жизнь
В глаз белки
Мне бросались стрелки,
Как безумные Белки и Стрелки.
Служи!

Кто придумал часы,
Тот придумал гибель,
Из моей души
Бессмертие выпил.

Застучали часики,
Что с них взять,
Только ноги свастики
Побежали вспять.

Стоп, машина,
Лопнула втулка.
Не минут могила –
Музыки шкатулка.

Мы гуляли у реки –
А часы стояли –
Незабудки, васильки
Собирали.

Времени нет,
Есть – букет.

Проходите мимо,
Все века подряд!
Я рассталась с любимым
Лишь букет назад.

*               *               *
Цветы, ожившие часы,
Нам перескажут службы, святцы.
Они наивны и чисты,
Апостолы своей приятцы.

Душа всосалась, как оса,
В твои астральные сказанья
И любострастья чудеса,
Цветок, причина мирозданья!

Цветок, мистический Сикким,
Столетий тайная столица!
Принцессы мантия струится
Над мира омутом глухим.

Важней всего, что скажет мистик,
Купены сердцевидный листик.
А ландыш – перманентно свеж,
Как стих евангельских надежд.

Когда-нибудь и ты, сирень,
Прошепчешь мне: старей, скорей.

Пообещает мне левкой
Навеки легкость и покой.

Припомнит девочка-фиалка
Лиловый бархат катафалка.

Но нынче – соберу букет!
Покойники, для вас – поминки.
Я из кувшинчиков кувшинки
Нюхну кокэйна на сто лет.




Река Речь

В тот день на перекрое лета
Я шла по вереску и мху
В плаще лазоревого цвета,
Навстречу жениху.

Поскользнулась,
Очнулась –
В гипсе рука,
И течет сквозь меня река.

Слова-струи,
Словечки-поцелуи,
Наречий град,
Междометий звездопад.

Целует меня предложенье
И делает предложенье.

Обнимает глагол,
Беззастенчив и гол.

Двоеточья, тире
Льнут как к родной сестре.

Тону, плеща,
Без жениха, без плаща.

Ты взойди, дружок, на мосток,
Окажи милость,
Протяни мне платок,
Я б за него ухватилась!

Целуй, мой любезный,
Невесту над бездной.

Не отпускай меня, держи,
Жених мой, жизнь!

И взбунтовалась речь:
Ты мне не перечь,
Гордая!
Я  не перестану течь
Сквозь твое горло.

Ибо нет в тебе
Для меня преград,
Ибо ты по судьбе –
Радуга и водопад.

Не плачь!
Я теперь – твой лазоревый плащ.
Прижмись плечом,
Укройся плащом.


Летняя зима   

Дверь отворила, ахнула:
Целая Сахара сахара.
Тополь в снежной пыли
Горд, как белый павлин.

Только вчера вздыхали мы
В провинциальном лете
О невольниках с опахалами
И ледяном шербете.

Ныне же вместо лета –
«Лебединое озеро»,
Третий акт из балета.
Губы к губам приморозило.

Странно, душенька, странно.
Где мы, Сашенька, где мы?
На дне воздушного океана
С Орионами, демонами.

В мире хладном, серебряном
Будешь кустом сиреневым –
Но летучим, смешливым,
Говорящим, счастливым.

Уведешь на веревочке
За собою в апрель
Всех девчонок зареванных,
Птиц, котов, звонарей.

Шлейф твой подхватят вербочки,
Девственницы-подруги.
Север поклялся в верности.
Разве лучше на юге?

Вижу Сашу в сапфирах
На лазурных пирах.
Кречетов и тапиров
Ей не чужда игра.

По коврам, как по льдинам,
Закружит с Алладином,
Или с Али-Бабой
Примет любовный бой.

Но султанам не снилась
Губ золотых жара.
Вспыхнула, задымилась,
Пала пеплом чадра.

Видит раб с опахалом:
Госпожа повздыхала,
Поднялась на носки.
…Унеслась от тоски.

На коврах Самарканда –
Соль ветров Салехарда.
В окнах Югорский Шар,
Грозный, как янычар.

Саша на цеппелине –
Улыбнись, одалиска! –
Проплывает в корзине.
Не достанешь, не близко.

Это Полюса честь.
Это севера месть.

Белые тигры Вытегры
Слугам бока повытерли.

А хозяин их замер,
С ледяными глазами.

Стыл, прозрачен дворец –
Петушок-леденец.

Девушку за мизинчик
Держит Мезень, в песцах.
Слишком дорог гостинчик
Для тебя, падишах!

Спят и мавры в тюрбанах,
И куртины в тюльпанах.
Все павлины, жасмины
Спят под вьюгой измены.

Цел стогранный сапфир.
В нем мудрец-звездочет
Сквозь оттаявший мир
Словно в лодке, плывет.

Всех влюбленных удел
Видит он с высоты.
Там плетутся из тел
Золотые мосты.

Океан накрывает
Праздничные столы,
А в шампанском сверкают
Отраженья твои.

Ты на донце стакана
Рассмеешься до слез,
Солнечная, как прана,
И розовее роз.

Мы в глуши, словно в шали,
Спрятавшись ото всех,
Вместе переживали
Мой всемирный успех.

Ведь принцессой капризной,
До скончания света,
Над полярною призмой
Правит зимнее лето.

Там танцует капель,
Под окном, как газель.
И на узеньких саночках
Едем с горки мы с Санечкой.




Мачо

Александра,
Статуэточка из палисандра!
Ты  в Париже,
Увы, не ближе.
А я вчера нашла в трюмо
Твое любовное письмо:

«Бессамэ мучо,
Бесы меня мучат».
(Какие там бесы,
Молодые балбесы!)

«С вечера до полуночи
Моя мечта
Танцует на острие меча.
И ей больно очень».

(В мире хватит бессонниц
На всех безумиц,
Но будь себе верна.
И выпей веронал!)

«…Целуй меня мучо,
Брутальный мачо!

У тебя в кармане
Единорог на аркане.

Ты раскрываешься, как орхидея,
В пирах у Асмодея.
И пестика восставший лев,
Звездами правит, осмелев.
И женщина уже не властна
В себе, лишь кожею атласна...»

(Ну и стиль!
Буря и штиль.
Твои – ритмы,
Крови ток,
Мои – рифмы,
Чуток.)

«Самарканда жгучий брюнет,
Саламандра в жаркой броне.

Я люблю твой рот,
Купидонов грот,
И геройский рост.

А твои глаза
Видеть девственницам нельзя,
Иначе лишатся
Последнего шанса.

Мне бы только уснуть,
Хотя бы к рассвету.
Чтобы этот проделать путь,
Я сяду верхом на ракету.

Бессаме, бессаме,
И прогоним бесов мы…»




Госпитальные куплеты

Куда же ты, Сансара, детка!
Побудь со мной, кокетка!
Успеем подышать нирваной
Под простыней нерваной.

Уж было гибель для меня
Бездонные открыла windows –
Но Бог не выдаст!

Надменны тут самоубийцы,
Воскресшие Офелии,
Цветастые накинув ситцы,
Духами тлен овеяли.

Любовь есть роза
И вихрь невроза.
Пух, легче легкого,
Каверна легкого!

Средь стаи грешных врач
Сидит, как белый грач.

А у сестры такие ноги –
Зачем, зачем так боги строги!

И кто-то снова в кабинет
Принес сухого каберне.

Вину не нужно искупать
Полночному хирургу,
Коль вздумал в ласке искупать
Полночную подругу,

В крахмальной полумаске Анну,
Застенчивей газели.
И станет Анна Дон-Жуанной,
Отведав зелий.

В саду распятых женских тел,
Не лекарь он, а винодел.

И каждая глядит лоза
Ему в глаза.

Но не один еще бокал
Его не утолял.

Ведьминского напитка
Не  пить – вот это пытка.

О, Вифлеем,
Он же – Бедлам,
В угоду всем, напополам.

Сядь рядом,
Смерть-анатом!

Отдам тебе всю кровь из пальцев
В сосудик чистого стекла,
И буду плакать о страдальцах
Планиды зла.

Я как лилея,
Люблю, болея.

…Я больше не болею,
А боль лелею!




Певчий дрозд

Над нами пролетая, певчий дрозд
Просыпал из кармана горстку звезд,
Что не вернешь истраченного пульса,
Расплакался и перекувыркнулся.

Он с жизенькой своей сыграл в лапту,
От смерти отмахнулся на лету,
На ножках у весны разрезал путы,
Все уместив в каких-то полминуты.

Сокрывшись от богов и от людей,
Стояли мы в хрустальном шаре встречи,
И нас на воск переплавлял, как свечи,
Алхимик, лиходей.

Сверлом алмазным, из последних сил,
Мне косточку подвздошную сверлил,
Чтоб из груди, как золотая кровь,
Фонтанчиком пробилась бы любовь.

И задохнулась я, не то от боли,
Не то от небывалой прежде воли.

Он синей ауры катал серсо,
Туда-сюда, от счастья к горю,
И видя, что ему подвластно все,
Нарзаном, смехом брызгал в горле.

Гордясь и мучась – божий гвоздь,
Дрозд небо процарапывал насквозь,
Как школьник иней на окне трамвая,
Быть одиноким в мире не желая.

И затупив голосовую дрель,
Свив горло штопором – еще б немножко,
Сакральную он приоткрыл бы дверь.
Но ангел погрозил ему, в окошко.

Ворвемся в рай, у тучи под полой! –
Еще успел он просвистеть. Иглой

Смиренной – после штопал  дрозд
Распоротый атлас небесный,
Поэзии солдат безвестный.
И пылью грозовою пудрил хвост.




В ожидании оперы

Из любого знойного либретто –
О, какое ни возьми! –
Выпорхнет беспечная Мюзетта,
Упадет нам на руки – Мими.

Ни одна душе людской не пара,
Но обнимут нас они вдвоем,
И с одною выпьем мы нектара,
А с другой – заплачем и умрем.

Вот проснулся оркестровый улей,
И боится взгляд:
Там пюпитры крыльями взмахнули,
Только не летят.

С запонкой под подбородком толстым,
Сумрачен, плечист,
Над виолончельным дамским торсом
Трудится солист.

Отдала бы все, до горстки праха
(Вечно невпопад!)
Если только радугою арфа
Тронет водопад.

Иволги, малиновки соткали
Платье оперной звезде,
Водомерки расшивали шаль ей,
Шелком по воде.

Над разверстой оркестровой ямой –
Дорогой ценой –
Быть тебе не девой и не дамой:
Лилией речной.

Ты в своей струящейся отчизне,
Как велел кларнет,
И не слышишь бедный шепот жизни –
Жизни у певицы просто нет.

И лихой сплавляешься кувшинкой
Вдоль по хроматическим волнам.
О, куда? За кресла алой спинкой
Плохо видно нам.




Грузия
          
Только скажешь: Грузия,
Откликается: друзья.

Сандро, Гия,
И ты, Зураб,
Мой верный раб.
Где вы дорогие?

О, Свети-Цховели,
Ты храм, и лилия.
Чеканит были
Капели олово.

О, хмели-сунели,
Ванили облако!
И все во хмелю
Клянутся: люблю.

Сидят джигиты,
Одеты для битвы:

Ты грустная,
Потому что русская.

Пей – чача
Синего Рица.

Вот цевница,
Пой, царица!

Я запела,
Они зарыдали.
Лалы алые лились
Цинандали.

О, чарка риска,
Льем чачу в чай.
Руссия – Грузия!
Всем помириться!
Грузия – Руссия!
Руссия!
Грузия!

И чаша Рицы,
И столько чар.

Розы Пиросмани
Из Тбилиси
В роще померцали
И сбылися.

Миллион, алых,
Для всех Елен.
Илион малый
Клятв, измен.

Раз гуляли мы по саду
Со светлейшим князем Сандро.
Подтвердите, генацвале,
Словно вдруг вуаль сорвали –
Молния! Восторг и страх!

И стала я красивая,
Как деревце апельсинное
В золотых шарах.

Над рекой по мосту шли
По Тбилиси,
На веревочке вели
Небылицы.

Мост через пропасть
Враз обрвался.
Мир развалился.
Огонь ворвался.

Нас развела
Ложь и война.

Но осталась минута одна:

Когда мы  все загорели
В орех и медь,
То, как рабыни в гареме,
Сплелись в золотую плеть.

Новый мост –
До самых звезд.

Чтоб Зураб
Лежал на пляже
В камуфляже,
Как жираф,
И в нас, счастливых,
Швырял черносливом.



Ковер-самолет

Мы с тобою иноземцы, шер ами.
Пришлецы, немые немцы, шурави.

Пред людьми всегда в долгу мы,
как в шелку.
И наивней махоона на снегу.

Жизнь блеснула,
Словно шкалик в серебре.
Мы играли, мы уснули на ковре.

Спим, друг друга не касаясь –
Брат, сестра.
Между нами сталь меча, стара, остра.

Наша родина сурова, Похьола.
Вместо льда во рту – да будет пахлава!

Этот душный, молью траченый ковер,
Этот цепкий, смертью вытканный узор!

Он уносит нас, небесный самокат,
В обезьяний Ур, в змеиный Самарканд.

Столько ханств он вдоль по тучам отмахал,
Среди облачных пуховых опахал.

Вижу, вижу, как вприпрыжку, по земле
Мчит судьба за мной, двуликий Шуралле.

И дрожа, рука касается лица
Золотого антипода, близнеца.

Я люблю тебя
Не за то, что ты меня погубил,
И не за то, что спас,
А просто за то, что ты был,
И что ты есть сейчас.

Он коварен, сей орнамент,
Заарканит и обманет.

В поцелуях, ошалев,
Обмишурим Шуралле!

Несчастье, чур!
Давай обнимемся,
Просто.
Сойти хочу
С небесного омнибуса!
Поздно.

Сталь Дамаска – нету строже –
Хей, сезам!
Рассекла меж нами ложе,
Пополам.

О, возлюбленные!
Сливайтесь телами
Над безднами,
Над бедствиями.

Или разрубленными
Станете снами.

Ибо твой любимый тебе не брат,
И ты ему не сестра.
Ибо старше – страсти златой Самарканд,
Чем нежности Бухара.

...Лопнет жизнь,
Как апельсина кожура.
Но не сшить
Две половинки ковра.




Телескоп

                И простой осколок, что под вербой
                Тайно перемигивался с Вегой…
               
 
Где-то в сонной вышине
Свет приходит в гости к свету:
Почитать, поэт поэту,
Новый стих о новом дне.

И душа не виновата,
Их подслушав воровато.

Два луча у алтаря
Ждут венчанья: поскорее!
Сшили шлейфы из сирени
К свадьбе – девочки-утра.

В театре шоу «Звездный дождь»,
И к земле летят кометы,
Словно публикой из лож
Брошены, на бис, букеты.

…Там, быть может, другие чары –
Бал! С звездой танцует звезда,
И зеркал вальсируют пары,
Отразив тоннель в никуда.

Вот, ступает по белой зале
Ночь, вздымая дали, как шали,
А за ней десант светлячков
На велосипедах очков,
Блестки спутников, маяков.

Там хрустальные пляшут львы
И стеклярусные газели,
Чудо-куколки из капели,
Очень хрупки они, увы.





Двери
                Евгению Евтушенко

Я въеду в Златые Двери –
С кокэйном на языке? –
Как принцесса, как пери,
На серфинговой доске.

Это небесный Пхуке!

Там все мои потери,
Словно райские звери,
Нежатся на песке.

На краю Ойкумены,
Где все давно очумели,
В полярном Ультима Туле
Жилось мне, как черту в стуле.

Я гуляла под звездами,
У каждой в зубах кинжал.
Как это больно, Господи,
Некуда деться от жал.

Знаю, что станут розами
Все, кто меня обижал.

И зори – компрачикосами
Трудясь – у ночей, у скал
Прорежут улыбки оскал.

Знаю, что станут рассветами,
По слову Кумских сивилл,
Или дождями-поэтами –
Все, кто меня не любил.

И солнце укроет пледом
Тех, кто любил, но предал.

А я, обнявшись с Цунами,
На серфинговой доске,
Золотая, в панаме –
Его отобью у Пхуке!

У мальчишек-путанок,
У клейменых повес,
Апельсинок-испанок,
Ласточек-марсианок
И Христовых невест.

Ты, Европа, и  ты, Индостан,
Если б знали вы, сердцем упорным,
Как умеет любить ураган,
Как умеет он быть покорным!

Все бы прелестно, только
Возлюбленному подстать,
Тайфуном по имени Ольга
Мне никогда не стать.

Нет, верхом на пантере,
На загривке у джинна
Мне не ворваться в двери.
Не знаю, в чем тут причина.

Зря детей убивали
Каин и кокаин.
В голубом одеяле
Спит душа, как дельфин.

…Ни о чем не печалься,
И не плачь ни о чем,
Ведь от смерти до счастья –
Тепло, теплей, горячо!

Будут Джульетта и Мэри
Целоваться со мной.
А Золотые Двери
Не закроются за спиной.      




Закат и Ночь
               
Северные гневные закаты –
Серенькой земельки адвокаты.
Цвета черта, цвета леопарда,
Цвета поздней фрески Леонардо.

Может, их писали серафимы,
В адское окно макали кисти,
Иллюстрируя философемы,
Драпируя холод вечных истин.

Смилуйся, закат, любви вампир,
Не зови голодного на пир!

Налетели огненные оводы,
Оголились провода, как проводы.
Лирика, душою не криви,
На крови восходит, на крови.

Каблучками простучал июнь,
А июль – сама с ладони сдунь.
Север, север! Серое шевро
На сапожки светлым дням ушло.

Арктика, империя бессонниц,
Днем и ночью стерегут лучи.
Вот, проснулась, жгут кресты оконниц,
Убежать не можно от любви.

Свет прощаний, расставаний бред,
Мы с тобой увязли в нем по пояс.
Ах, закат, малиновый билет
На лежащий под откосом поезд.

Зори насосались наших грез,
Головой касались самых звезд.

Адское кострище! Взвою волком,
Шкуру заклеймило мне окно!
Ты меня одел закатным шелком,
Без него мне пусто и темно.

            *               *               *
Ключ от небесной шкатулки сломался.
Нет в гороскопах Венеры и Марса,
Нет на земле ни войны, ни любви.
Лютиков вдоволь, от желтой луны.

Некогда дивная, в небе одна,
Ныне доступная дева Луна.
Ныне доступная, хоть не без риска,
Но почему-то не ставшая близкой.

Я просыпаюсь, ты входишь, бледна.
Босховой рыбы крутое яйцо
Мне подаешь на подносе, луна.
Разве же это – лицо?

Над циферблатом тоски заводной,
В сладости, с привкусом пасты зубной,
Телепрограммой приправить блины
Ежевечерней луны.

Глянь-ка, на улице немноголюдной
Лица припудрены известью лунной.

Ярости трубы, ожоги любви
Лучше, чем зубы луны.


*          *          *               
               
Больно возлюбленной паре
На раскаленном шаре
Лететь из света во тьму.

Из апреля в ноябрь,
(Я ль это, иль не я?),
В Воркуту, в Колыму.

Зачем? За что? Почему?

Где-то в полярном Вадсе
В изумрудном Крыму
Иль в парфюмном Провансе,
В обезумевшем вальсе
Все нестись и нестись во тьму,
Проклиная свою тюрьму,
Обживая свою тюрьму.

Все-таки, не сдавайся,
Не отдай любовь никому.


*         *           *
Не покидай нас, день,
Мира сверкающий джин!
О, Deo! О, Дева! О, Дзен!
Все это ты один.
Тебе пою гимн.

Небесный ли фаэтон,
Повелитель мира и Рима,
Или безвестный фотон –
Тебе имя?

Божий завет:
O, Sole mio!
До скончания лет –
Космическая энигма.

Свет, вселенной поэт!

Ты – в синем плаще Мария,
В венце из свечей Лючия,
Русской черемухи цвет.

Выйду на место лобное
В самом темном саду,
Отдам свою душу лунную
За сестру, за звезду.


*          *           *
         
Полночи одалиски,
Нетопыри старенья,
Черных снов василиски,
Расставаний сирены.

Господи, укроти
Ненасытных зверей
В логовах календарей!

Все я стерплю на свете,
Только не вечер.
Тени – в дом не пусти!

Только не осень, Господи,
Сентябри – отведи!

Ты так лазурно светел,
С подснежниками в горсти…
 



Колыбельная миру

Освоив грамоту свирельную,
Я ехала верхом на льве
И пела песню колыбельную
Пробитой солнца голове.

Спи, радуга, как дочка, вымыта,
Над коркою земных корост.
Спи озеро с названьем Имандра –
Свет, смерть, бессмертия мороз.

Вы спите, свиристели важные,
Кукушки, скинув сапожки,
Олени кроткие и важенки,
Дождинки, градины, снежки.

Все в странствиях далеких путники,
Все, потерявшие любовь,
Планеты, метеоры, спутники,
Архангелы меж облаков.

Все духи, звери, вод и пажитей
Таинственные существа,
Отчаявшиеся, пропавшие
Мгновенья, люди, божества.

Жизель, и Демон, и Снегурочка,
Мазурка, и ноктюрн, и вальс,
Венецианских лилий улочка,
Усни, Париж, Сен-Поль-де-Ванс.

И под пеленами хрустальными,
В ногах – бобер, во лбу – сапфир,
Ты век не разомкни печалями,
Царевна спящая, Сибирь.

Но вот слышнее стала музыка,
Блеснули огоньки сквозь дым
И показались кровли Мурманска,
И дом, что я звала родным.

Мой сон, четыре лапы рыжие,
В чернильных письменах спина,
Ты только мой! Ты знаешь, вижу я
Тебя на всей земле одна.

Я расплескалась бы узорами,
Луной сомнамбулы маня,
Но не погас огонь за шторами,
Там – спите, спите! – ждут меня.




Эпитафия Ольге

Остановись, прохожий! Мимо
Не проходи, все суета.
Прочти на темном камне имя:
Здесь Ольги Мартовой плита.

Пока мы живы, смерти нету,
А смерть пришла, так нету нас,
Но эту фишку лишь поэту
Случилось отыграть сейчас:

Она вольна гулять на свете,
Без маяка и огонька,
Она жила так близко к смерти,
Что в смерти – к жизни столь близка.
 




В городе тридевятом         
            

В городе, не согретом
Златыми лучами Феба,
Назвала я себя  поэтом,
Беспечна, юна и нелепа.

И выйдя из дому в сочельник,
Твердя стихи, как заклятье,
Я шла сквозь метельный пчельник
В белом открытом платье.

Оставляют норд-веста
Объятья – ожог на коже.
Я шла сквозь снег, как невеста,
Я улыбалась прохожим.

Если вас в вашей комнате
Пробирает озноб,
Вспомните меня, вспомните –
Белой таволги сноп.

Раз в отеле многоэтажном,
На двенадцатом, в баре «Акула»
В отчаяньи неэпатажном
Я окно распахнула.

И я бы шагнула в небо,
Обняв огней панораму,
Если бы ветер нервно
И зло не захлопнул раму.

Пальцы содрав до красной
Крови, о шпингалеты,
Поймешь, все было напрасно.
Кому здесь нужны поэты!

Я, город, тебе помеха,
Щепотка морского праха.
Проснувшись в ночи от страха,
Пойму, что не слышно эха.

Эхо исчезло, эхо!
Воском залито ухо.
Эпохальная веха:
В мире, как в танке, глухо.

Кто, поймав мое слово,
Как почтарь – бандероль,
Мне пришлет его снова,
Стран и времен пароль?

Надевая пальто,
Заключаю: никто.

А легко ли рассветам,
Или там, звездопадам
Поделиться секретом
С первым встречным, как с братом?

В городе тридевятом,
Даже с барбитуратом
За щекой, вопреки изветам,
Больно мне быть поэтом.

В теннис играть со стенкой,
Выпить вдвоем со склянкой,
Беженкой, китежанкой
Жить, в правах пораженкой,
Как в снегах парижанкой.
 
Увы, летучие рыбы
До берега не долетают.
Мне воздуха не хватает.

Но ледяные глыбы
От дыхания тают!

Песни, слетаясь стаей,
Нас облагают данью.
Бросишь стихи – настанет
Глобальное похолоданье.

Прочтите меня после смерти,
Я пост, я письмо в конверте.
Перешлите на Яндекс,
На Бога почтовый ящик.

Зяблик, сестра в наивном
Бальном атласе – хочешь
Тронуть губами иней
С неба упавших строчек?

Выйди в метель с букетом,
Даже если взорвался атом.
И в дыме Иосафатовом
Кто-то быть должен поэтом.               
               


Рождество
               
Я переулком Рыбным шла,
Дитя на саночках везла.

В скрипучем колпаке фонарь
Прозрачные расставил сети
На наши взоры, как рыбарь,
И радужки блесной отметил.

Там сквозь кирпич, бетон, огни
Неуловимые одни,
Текли метельные верблюды.
Играли тени в чехарду,
И слива терпкая простуды
Саднила у меня во рту.

Что за сугробами? Москва
Иль Воркута? А может, Дели?
Лугов эдемских мурава,
Пустыни адской иммортели?

Здесь был мой первый детский сад,
И триста лет тому назад
Снегурочкой в крахмальной марле
Споткнулась я о рампы луч,
И все ж, нашла хрустальный ключ,
«От марта ключ», в цветном тумане.

Я ощутила Рождество
В пещере модной магазина,
Как с херувимами родство,
И елку выбрала для сына.

Избушек мимо и волков
Я шла, походкой облаков,
Гриппозным расцветая жаром.
И первый встречный на вопрос,
Как звать, красавчик? – смугл, непрост,
Ответил гордо: Бальтазаром!

И загалдел торговок хор:
– А где Гаспар? Где Мельхиор?

Под ним дымился, тлея, снег,
Над ним рекламы рдела астра.
Из ада совершил побег
Совсем недавно, байтер-гастар.

И нет умней его в пельменной,
А стало быть, во всей Вселенной.

Пойдем со мной, он говорит,
Туда, где рак в звездах горит.
               
Пойдем со мной за ту реку,
Где ты на все узнаешь цены,
Где прокричит кукареку
Петух Петра, суфлер измены.

О, кто ты, странный азиат,
Не приморозь меня волшбою!
Твой пыточный узбекский  взгляд
Как хлыст гуляет над толпою.

Он человечьи на базар
Сбирает кожи, Бальтазар,
И отпускает их, с поклоном,
Украсив джином иль драконом.

– Ты роза голубого цвета,
Аллах прости тебя за это.
«К продаже не разрешена» –
 Вот что читаю я с печалью
На лбу, отмеченном печатью,
И в этом вся твоя вина.
               
Кивая сумрачной чалмою,
Лучась улыбкою чумною,
Он смаковал словес миндаль.
А в складках лисьего халата
Звезда мигнула воровато –
Гейдаром данная медаль.

И я б пошла на хитрый зов –
Меджнуну что терять в пустыне! –
За лес, за полюс, за Азов,
Но вспомнила о спящем сыне.

             
Норд-Вест

Кипящей бездны господин,
Держатель акций биржи бреда,
Прощай, Норд-Вест, лишь ты один
Меня не продал и не предал.

К причалам нашей Злой Щели
(Безлюдье? Нет, бесчеловечье!)
Ты слал за мною корабли
Из всех портов звучащей речи.

Ты крылья чаек наточил,
Изгрыз гранитные террасы,
Канатом из яремных жил          
Скрепляя якоря Сперансы.

Скользил, повеса, по ступеням,
Ты назначал свиданья мне
Не под сиренью, на скамье –
В прилива рваной, пьяной пене.

Югору бросив и Ямал,
Все ледоколы, субмарины,
Одну меня лишь обнимал,
И пел, нежнее окарины.

Поставив на жасмин в росе,
Свирели, пасеки, оливы –
Здесь Полюс проиграют все,
Кто хочет просто быть счастливым.

Здесь на небо кладут венки,
(Не на житейское болото!) –
Где спит, сорвав чеку строки,
Поэтов-мальчиков пехота.               

А снежных кавалеров рать,
В эфире всех бессонных раций,               
Сквозь шум помех, твердит: искать! 
Найти, бороться, не сдаваться!

Дойдешь, и станешь знаменит.
Застынешь над крутым карнизом –
Ты айсберг, радуга, магнит,
И лирикой насквозь пронизан.

Мы погибаем за любовь
На этих вздыбленных широтах.
У страсти в арестантских ротах
Служа, Норд-Вест, не прекословь.
               
Мой друг единственный, прощай!
Нам врозь теперь гулять по миру.
Но, бравый сменщик, передай    
Меня – евксинскому Зефиру.




Прощание с севером
               
Кто меня гонит – (Герду) снежная Королева,
Или (Дюймовочку) – жабья, в перстнях, родня?
Перед собой смотрю, направо, налево,
Есть средь людей хотя б один – за меня?
               
Что меня жжет? По шкале несчастий – на равных
С желтой звездой во лбу, с сумой и чумой?
Знаете люди, уехал в Нью-Йорк недавно
Старенький Вольпин Лев, последний читатель мой.

Знаете люди, стихи писать – это больно,
Это и праздник, но мир к нему не готов.
Ну, не хотите, милые, и довольно,
Как-нибудь проживете вы без стихов.

Нимфу поэзию что искать с фонарями?
Вспомнится луч в трюмо, дитя взаперти.
...Брошенный на подзеркальнике шарфик мамин,
Синий флакончик, и пульс светлячка в горсти.

Коли на певчих птиц наложено вето,
Значит, зарянке не вымолить вам рассвет.
Город не хочет расслышать своих поэтов,
Но без своих поэтов города нет.

        *                *                *               

Север светел, как ресторан.
Нота ре и с нею сто ран
Надрывают сердце по-русски,
И ветров заломлены руки.
         
Эта даль с холщевой сумой,
И слепорожденный воздух,
Этот сумрак глухонемой –
Им настанет желанный роздых.

Север – в накипи всех обид –
Голубым платочком накроет,
Предсказанием удостоит,
Воскресением  наградит.

«Над Арктидой тайна мерцах».
Ты покоишься на мертвецах,
Север. Стынет Последний Остров,
А под ним – обглоданный остов.

Здесь в нетающей мерзлоте
Спят, обнявшись, жених с невестой,
В нестареющей красоте,
Будто в колыбели небесной.

Чтоб отпраздновать свадьбу вновь,
Долюбить земную любовь,
Чтоб дыханиями своими
Мы, живые, сплетались с ними.

Миллион, по статье расстрельной
Канувших – лежат в хрустале,
Голоса – в заплачке метельной.

И восстанут, когда во мгле
Времени взорвется реле!

Вот и я в нашей вечной азбуке
Заморожена, словно в айсберге,
Назови по имени – Ольга,
Выпрыгну, как луч из осколка.



Мисс Март


И пусть не мое лицо на обложке «Плейбоя»,
И я не так молода, как модель-газель,
Часы, молитесь!

Я знаю, что вслед за мною
С тротиловой шашкою за молодой спиною
На эту печальную землю придет апрель.

Апрель, гремучий Молотова коктейль!

Порох его и норов помогут Стрелкову,
Еще остались в России такие лица,
Стрелков, красавчег, поднявший с земли  подкову
Степной кобылицы:
Деникинский офицер,
Георгиевский кавалер.

Стрелков, Россия воспрянет?
Царевна из гроба встанет?

Слышишь ли дальний гул?
То Куликово поле
Вновь проснулось от боли.
В помощь вам Чевенгур.

Только лишь Тихий Дон,
Только вечерний звон,
Только расстрельный «Джан»,
Злат-алтын и талан.

Весне, безумной, как та шахидка
Осталась всего лишь одна попытка.

Террор её неизбежен, не надо споров,
А ты стихи читаешь, суровый Суворов?
Дай руку!

– Возьмись,
Март-мисс!
               


Ода на взятие Лос-Анжелеса

Любезным моим соотечественникам

Шел бой за Фивы. Снайпершу Моссад
Я вычислил по заблестевшей фиксе.            
Мы въехали в Каир верхом на сфинксе –
Сбежавший в самоволку взвод солдат.
               
Так шел Иван, нес голову в тазу,
Свою, причем – чтоб миновать контроли,
И словно мантры, выпевал пароли,
И вот он, наконец, Берлинский ZOO.

Немногие, отбившись от засад,
Живому Будде подивились.
Но львы Европы нами подавились –
Ослаб, видать, Берлинский зоосад.

Я загляделся на одну газель
А бесы все гвоздят из башен),
И говорю: пошли, мадемуазель!
И взор ее прекрасен был и страшен.

Мы прорывались к форуму Микен.
Я детское шептал стихотворенье,
И мамино долизывал варенье,
В бреду вокзальном, сидя на мешке.

Нам нипочем Цусима, Хиросима –
Помрешь, и только прибывает сила.
               
О, родина моя, в снегу черемух!
Кто выдумал тебя, тот был не промах.

Кто в Шереметьевских очередях
Снимал с себя ремень, снимал ботинки,
Тот помнит вас, пернатые блондинки
Что нас шмонали, с ревностью в очах.

Так выпил я из черепа отца,
И погранцы сказали: Молодца!

Рыдала в саванах Сибирь,
Военну песню пел снегирь.

Но, букварю спасибо – тра-та-та-а-а!
Мы привезли из Нерюнгри кота,
Разбойничье ушко украсив чипом,
На горе всем брабантским цыпам.

Россия – бред и жар, ночной кошмар?
А может быть, Россия – земношар?
               
Весь мир теперь – Россия, и ништяк,
Венецию с осадой взял Ермак.

Я на Манхэттене читал Катулла,
И выглянул в окно – какая Тула!

Мы в Питере зашли на Стрелке в бар,
Настала ночь – а это Занзибар.

(А нам, из-за советского забора,
Мальчишкам девятьсот-лохматых лет,
Казалось – нет на свете Занзибара,
Что это выдумали для блезира.
Гвадалквивира – тоже нет.)

Поил вином нас Одиссей- матрос,
Болгария кропила маслом роз.
               
В стовратных Фивах нам открылися сто врат,
И кто не черт – тот мне и брат.

На Бруклинском мосту стояли мы,
Орда златая, гуннов тьмы,
И друг плевал в бензиновые воды.
Не зря тут полегли братушек взводы,
Ракетой вырываясь из тюрьмы.

Мы были – пол-земли, а стали – соль.
Но нас дождется школьница Ассоль.

А красота вокруг! Солдат, ты цел?
То ангелы с калашниками в крыльях,
В своих рассветных розовых мантильях,
До смертных мук, нас взяли на прицел.

Шел бой за Шипку, мы курили «Шипку»,
Укрыв шинелью пленную талибку,
И через Альпы, как учил Суворов,
Валили напролом, без разговоров.




Дульсинея


И пусть жена зовется  Дульцынея…
Иль Мона Лиза…Или Турандот…
От звуков баснословных цепенея,
Влюблялся в иноземок беглый взвод.

От общеобязательных Наташ
Ты попадаешь на другой этаж.

Представьте, что зовут ее Кармен –
Вы ей, быть может, не сдадитесь в плен.
Но ежели зовут ее Манон –
То все пропало, ты попал в полон.
               
Сурово сердце русского солдата,
Но все ж, Зельмире и Зулейке радо.

Шептали губы крошке Баттерфляй:
Не умирай, дружок, не умирай!

Сестреночки Ундина и Джульетта,
Вы мой кумир, спасибо вам за это.

И, что ни говорите, имя Сольвейг,
В десантнике со стажем – будит совесть.

За новых Дездемон и Клеопатр
Мы вынесем злочастий камнепад!




Русское      

Мы воли не продали русской,
Чужой устуая харизме.
Ты розу срываешь в Тарусе –
Соловушка плачет в Хорезме.

Так странствуют счастье и горе,
Ветра оседлав молодые:
Проснуться бы на косогоре –
В ромашках,  медовой Медыни!

Вскипанье венериной пены,
И… что там, на донце бокала?
Нырнешь в бирюзу Иппокрены,
А вынырнешь в яри Байкала.

Московские сосны и пальмы,
Каира, и пинии Пармы –
Танцуйте!
Архангельск, мой братик,
Оделся в свой облачный ватник.
               
Тебя приглашает он, маска
Венеции… или Дамаска.
И взял Вифлееем поднебесный
Крылатую Суздаль в невесты.
               
Меж Гангом, Амуром и Вислой
Аккордами встретились арфы,
Стеклянные нити повисли,
Легчайшие светятся арки.

Мы слух утончали веками.
Прислушайтесь все, Бога ради:
Звенит колокольчик на Каме,
Свирель отвечает в Багдаде.
               
Мы встретимся на Палатине,
Ста разных планет паладины,
Сойдемся мы на Енисее,
Фанаты фортуны весенней.

И Сербии вскрытые вены
Залечит симфония Вены,
И смоет все слезы Хатыни –
Поток светоносной Катуни.




Свидание с родиной

Коснулося шасси
Бетонной полосы,
Мы снова на Руси,
Пощады не проси.

Родина, родина,
Во дворе смородина.
В речке караси,
Господи спаси.

В России живы вши,
С отдушкой живанши,
          А в речке караси
Кричат: Пардон! Мерси!

Сорок бочек арестантов,
Сто – непризнанных талантов.

Слепы от ярости
Тойоты-Ярисы.
Вконец избеганы
Каролы, меганы.
          
Кидал, менял
Никто не отменял.
          
Во что влюбились вы?
Койоты, ибисы –
Чего вам, неруси?)

Неистребима грязь,
Как грусть принцессы грез.
Смени свои шузы
На три кило кирзы.
Осколками мечты
Дорогу замости.
Ненасытима власть
И деспот нетверез.

То чибис ли в ночи
Заплакал или бес,
А может, сам Чубайс?
Нет слез у них, балбес.

Пророчит запах пороха
Нам завтрашнего Прохорова,
А недовольным – прохора
От Похерова.

В России живы люди!
Здесь леди есть и блъди,
Нехлюды, чуды, юды,
Максуды и иуды.

Черпают в Гугле ярусы,
Кому что любо.
Но одиноки парусы,
К ним мирозданье грубо.

И я живу,
Хоть не в жиру.

В стихах-то все штучки,
Зубастые щучки.
А жизнь – род тянучки,
От аванса до получки.

От тучки –
(Вниз, к маме!)
До кучки
В разверстой яме.

Жись –
Только держись!

Только кружись!
Только ершись!
Кружево, жесть!

Жись – рысь!
Голимая глыба.

Окстись.
Скажи спасибо,
Что она есть,
Неулыба.

Скажи спасибо,
Что ты не мертва,
Что есть Россия
И русские слова.

Из Одессы в Хайфу плывет пароход,
А навстречу другой – из Хайфы в Одессу.
И на каждом – свой еврейский приход,
Ошуюю и одесную.

Столпились на палубах экс-патриоты
Кричат друг другу: эй вы, идиёты,
Куда вас несет Сатана!

И с умным видом индюка
Покрутят пальцем у виска.

Жаль, что планета одна.
Нет ли в агентстве другого глобуса?
Да, еще бы, впридачу, средство Макропулуса.

Гои или евреи,
Феи из Южной Кореи,
Фарисеи и садуккеи,
Геи и брадобреи –
Куда вас несут Бореи?
В какие, блин, эмпиреи?

Эй, пилот,
Разворачивай самолет!
         
Я не хочу сюда!
Не хочу и обратно.
Тут беда
И там неприятно.

Над взлетным полем голова
Парит на крылышках, жива.    

Нет, ни за что не приземлюсь,
Зависну в воздухе, и пусть.
Как над землянкою ракета,
Как ласточка без ног, мерлетта!




Литература               

Это способ жизни насолить,
Хоть она хитра, как сто китайцев,
И с любовью-ведьмой поквитаться –
Ведьме плюй на хвост, как нам велит
В зипуне со смушкой голубой
Сорочинский ушлый заседатель.
               
Только все напрасно. Ах, издатель,
Ты книгопродавец и предатель!
Обаял и кинул. Шут с тобой.

Верьте, драгоценные коллеги,
В ремесле своем мы не калеки.
               
Выпьем, пушкины, за сбычу мечт!
Но, увы, в журнале нету мест.

Это способ счастье засолить
Впрок на зиму, как арбузы в бочке.
               
Ах, читатель, добрый сателлит,
Где-то в Сан-Франциско иль в Опочке
Мы возьмем с тобою верный тон
Над Кощея стужей неживою.
Я тебе всего лишь камертон,
И стою в шкафу, вниз головою.

Это способ труса застрелить,
Что засел внутри, слепой от вою.

Быть голодным на Руси поэту,
А его куплету – недопету.

Это голубятни голытьба –
Тигры пусть смакуют моцареллу.
В горле щучьей косточкой судьба,
И донос на самого себя.
Близких подошьют к тому же «Делу».

Никому ты, лирик, не судья –
Жук в ночи, сплясавший тарантеллу.

Мало, Муза, в небе наследила,
Но хоть съешь со шкурой крокодила –
Критик снова примется, как тать,
Собственное брюхо щекотать.

Это способ тундру заселить
Дружественным племенем кентавров,
Щи сварить с венком из горьких лавров,
Да в озоне дырочки сверлить. 
 
Мы гуляли с миленьким в саду,
А литература – просто ду…

Что стоишь и плачешь, деточка,
В руках у тебя дудочка?
В голове у тебя дырочка,
Дурочка ты, дурочка!

Я поэт, зовусь я Цветик,
От меня вам всем приветик.

 Ой вы, сочинители и чудики,
 Вы торчали бы на клумбах в садике,
 Починяли б старенькие видики,
 Вышивали бы по шелку батики!

 Не гоняйтеся в ночи за призраком,
 Угощайтесь под простынкой прозаком.
 Вам в бессонных совах оставаться,
 Вам бы вовсе к людям не соваться.
               
А не то, потопчут вас подковами,
 Галстуками наградят пеньковыми!

...Это способ смерти насолить.




Завещание

В кожу переплетите том Кама-сутры,
Кости пойдут на Амура лихие флейты,
А из волос (не жалела солнечной пудры) –
Лишь для кузнечиков вязать сандалеты.

Вот завещанье, планеты, духи и звери:
Я откажу ретивое сердце – волку,
Вдохи и выдохи – российской Венере,
Демону –  не скупясь, ресничного шелку.

В дождь расцветет позвоночник, сухая ветка –
Может, русалке на зонт не хватает спицы?
А капилляров моих лиловая сетка
Это готовый гамак для весны-синицы.

Голосовые связки дарю дельфину,
Пусть он расскажет людям, как быть счастливым.
Татуировку – морскому коньку на спину.
Хватит тепла на манто (обещала!) – ивам.

Раковины ушные
И хрусталики глаз –
Стихам, стихии,
Где паслась, где спаслась.

Все улыбки свои кладу под подушку
Новорожденной Алисе, души не чая.
Мартовский Заинька, ты не скучай за чаем,
Ты береги малышку, зеркал подружку.

Тело мое давно уж стало флаконом
И пропиталось радостью, как ароматом.               
Черепа чашу пригубит Гамлет-анатом? –
Нет – но Ромео, у девочки под балконом.


         

Роза универсума
 
В детстве, под Иркутском, в снег колючий
Он ключи от дома уронил.
Подымай! – прилип к ладони ключик.

Как татарский мед, как Нильский ил.

Сколько бы ни лили кипятка,
Ключика не отдала рука.

Польза от сибирского мороза:
На морозе расцветает роза.

Шивы шестирукие, Левши
За Уралом выросли, в глуши.

Черта выпороть, слетать в столицу,
Туфлю снять с ноги императрицы,
Взять Оксану, в ад не сдать души.

Изловить, за это право – сбыться –
Шансы все, летучие чижи.
               
А коль смерть придет с клюкой – так в рожу, на!
Шкура к кости крепко приморожена.   
               
Раз младая Пифия в метро
На него уставилась мертво.
               
Дрельщик! Словом высверлил озон!
Чать его, в СИЗО, на весь сезон!

На запястьях щелкнули браслеты,
 Но взыграли вьюги флажолеты.

Закипела, не оборвалась
Костью, кожей нажитая связь.

Ну и боль – зажатый в пальцах ключ,
Зайчик-недотрога, русский луч!

Вот ему в Пальмире дарят розу,
(Вытравить не хватит купоросу
Розы все) – раздал по лепестку:

Абиссинцу, Лебедю, Врагу,
Ярославне, Лирнику, Юроду,
Калиостро, Голему, Банкроту,
Лит-чекисту, Джеку-мореходу,
Мало ль в тех эмпириях народу,
Демону, Кукушке на суку,
Синдику, Блуднице, Бурлаку,
Ляду ли, Холере самоходной –
Лишь стихия в них была б свободной.

Лепесточков тыща, а судья:
Нильский ил, татарский мед, судьба.

И Пальмира сделалась Зимой,
Он же, в фокусе прожитых лет –
Розой универсума самой
Стал, не скинув фрака и штиблет.

         
Волчья свадьба

Венчалися бурые волки:
Невеста в фате из метели,
В обглоданном ветром шелке,
Жених в жабо из капели.
И таежные елки
Псалмы Соломона им пели.

И, как в прицел двустволки,
Все звезды на них глядели.

О нежные волчьи лица!
Нет краше пары в державе.
На свадьбе волка с волчицей
Кометы венцы держали.

У них фиолетовы пасти
И бритвой – нюх на свободу,
И в каждом когте по счастью,
Добытому на небе слету.

Хвосты их как две печали,
Их шеи змеятся гордо,
А холки как две пищали,
Подстрелившие черта.

Умеют, до заячьей дрожи,
Наверчивать штопором зенки
И драить медные рожи –
Волки, беглые зеки.

Не съезжались трамваи
К загсу, и трали-вали.
А люди, страшны, как Вии,
Острей наточили вилы.

Венчалися волки в чаще,
Клятые и пропащие.
Нету им символа веры,
Только синие вербы.

Русалка ли выпьет лишку,
Качнув в колыбельке крошку –
Подарит вечер волчишке
На зубок червленую ложку.

Живите богато, волки,
Купайтесь в Дону и Волге.
А хочется – так и в волнах
Берингова пролива.
Счастливо!
               
Вы будьте друг другу милы,
И будьте верны навеки,
Последние в этом мире.

А мы заплачем, калеки,
На нищей паперти храма,
Тепла не отдавши грамма,
Сто раз предавшие верность,
А коли так, то и вечность.




Чухломская певица

                Когда  я кончу свой вояж,
                Медам-с, тогда я буду ваш!
   
                Никандр Вокар (Никифор Раков), тенор.

               
По склону Фудзи-ямы
Или российской ямы,
Из Кушки в Магадан,
С Орла в Бирабиджан –

Ползи, ползи, улитка
С роялем за спиной.
Рояль – любви кибитка,
Рояль – твой дом родной.

Напрасны все печали,
Рассмейся, как дитя,
Под крышкою рояли
Укрывшись от дождя.

Вини себя, старлетка!
Дотянешь до зарплатки?
Обтерхалась горжетка,
На сапожках заплатки.

Беда в окошко дула
С упорством стеклодува.
Какой измыслил враль
Судьбы твоей спираль?

Но, крепом Берлиоза,
Шелками Дебюсси
Спасаясь от мороза,
Иного не проси.

Шопенова баллада
Укутает, как шаль,    
И ничего не надо,
И ничего не жаль.
 
О, круче нет попытки
Обнять весь шар земной –
Концертный тур улитки
В погоне за весной,
С роялем за спиной.

Все зрители рыдали,
Сиял в пюпитре лучик.
Вот только б у рояли,
В себе замкнувшей дали,
Не потерялся ключик.

И слушал песни снег,
Как будто человек.

Последняя улика
В процессе против Зла:
Спасла снегов улыбка
Наш мир, иль не спасла?

Артист блистает, люди,
Во льду на белом блюде,
Как голая душа,
От холода дрожа.

Ты бедствуешь, элита,
Как ключница Улита.

Тебя в Пале Рояль,
Что на горе Николиной
(Хоть там стоит рояль),
Не впустят, будь покойна
(а было бы прикольно).

На теле-бал кривляк
Не пригласят, за так.

Брильянты из капели,
Из васильков авто.
За веком не поспели,
Над нотами корпели,
Зато, зато, зато…
               
Любовники весенние –
Дрозды и голубки,
Беспечных звуков семечки
Клюют с твоей руки.

Всех расставаний пытки,
Всех беснований зной –
На рожках у улитки
С роялем за спиной.

Малютка в Иллирийском
Сиятельном саду,
Где Моцарт –  кипарисом)
Не подлежит суду.

И может, в филармонии
Чухломской областной
Вполне вкусить гармонии
Дано тебе одной.

Так сбрось тяжелый панцирь,
Танцуй танго с испанцем!
Беги, Венеры дочь,
Из раковины прочь!
               
…Пойдем гулять со мной,
С апрелем за спиной!




Памяти русалочки
               
Такая пришла пора –
Русалочка умерла.

Попалась на ржавый крючок,
Воспалился бочок.

Худенькая да русенькая,
Ундина, она же Марусенька.

В шторм – запоздалые
Метеосводки –
Кружась, попала
Под винт подлодки.      

В ее нежные хвостики,
Рекламистов порода
Забивала прилежно гвоздики,
На клавиатуре айпода.

Ее журнал
Жевал, жевал.
Радио – только слушай –
Уши смололо на суши.

Но Психея – не мидия
В раковине масс-медиа.

А на ее место пришел РусАл,
И заплясал!

Русалочка умерла.
Простите, люди меня.

За каждую розу алую,
Задохнувшуюся в ларьке,
Но больше всех, за русалочку
С царапинкою Перке
На девочкиной руке.

Не датчанка, и не рязаночка,
Любовь средь людей русалочка.
            
Нежность, подкидыш
Моря и солнца,
Если покинешь –
Как мы спасемся?

*               *                *
Любовница, мать, жена –
Заведомая вина,
Пред небом оправдана
Русалочка лишь одна.

Тебе, мой друг, присягну,
Что я – причина всему.

Прости за убор и взор,
За женское: продолжать
Растений хитрый узор,
Решать нерожденных спор
И умерших вопрошать.

Мне тоже больно идти
По битым стеклам земли,
Но что-то блестит вдали:
Река, амальгама, стих.

Что опыты жалости!
Есть оводы жадности.
На доводы нежности
Есть неводы нежити.

Священнику и врачу
Скажи, что я не прощу
Созвездьям земных измен –
Ее темноту, взамен.

               
Чайный гриб

               
Чайный гриб, домашняя медуза,
Мочит в банке старческое пузо.

Триста лет он чахнет, чайный гриб,
И хозяев провожает в гроб.

Вроде, не жилец и не покойник
У меня снимает подоконник.

Рассудил, что я не буду бить,
Буду, люлю, сахаром кормить.
               
Вовсе не опасен и не груб.
Но похож на Хиросимский гриб.

Батюшка, пошел из банки, слазь!
Но на марле оседает слизь.

Чайный гриб кипит в моей крови,
Веселей воспетого Аи.

Что это со мной необычайное?
Жизнь моя кругла, как блюдце чайное.
Словно из-под детского грибка.
Только с легким запахом грибка.
               



Сто лимериков

Любезным моим соотечественникам, россиянам, живущим за рубежом (во всех смыслах).


Антон Безобедофф в Сиднее
Тусился с петлею на шее.
Отнюдь не грустил он,
А петлю носил он
В дань памяти русской идее.

Эсфирь Брониславну в Нью-Йорке
Травили мордорские орки.
Спецы из Бедлама
Сказали ей прямо:
Мадам, у вас орки – в подкорке!

Волчанкин отведать мадеру
Приехал на остров Мадейру.
Приехал, напился
И сдуру женился:
Ужасную выбрал мегеру.

Наташа в альковах Флоренции
Сгущает любовь до эссенции –
Ни сам римски й папа,
Ни чертик из шкапа
Не выдал бы ей индульгенции.

У Васеньки в секторе Газа
Из тары построена хаза,
В нее он вселился –
Плясал-веселился,
Хоть не пятизвездная «Плаза».


Прадедушка Боря в Луксоре
Споет нам про «Славное море»,
И выйдут из Нила
Сто три крокодила –
Поплакать о стареньком Боре..

Наклюкавшись, Надя из Праги
Водила пером по бумаге,
Каракули Нади
Сбылись – будьте-нате,
Свидетели: пражские маги.

Под вечер москвич в Тимбукту
По ящику смотрит туфту,
И то он хохочет,
То вешаться хочет –
Ведь некуда больше ту-ту.

Жил-был один чукча в Макао,
И в ванне купался с какао.
За выигрыш в шараде,
За жизнь в шоколаде,
Нирваной увенчанный дао –
Спасибо Чукотскому ЗАО.

Страна моя ныне – Колумбия,
И сам себе вместо Колумба я,
И даже дам фору
Тому Христофору,
Коль встану с ним рядом на тумбе я.

Два брата с Арбата, навроде
Гешефт-акробатов Мавроди
На пляже нудистском в Майами
Отнюдь не боятся цунами:
Подхватит стихия –
Взыграет Россия,
И будет победа за нами.

В Париж, словно узник из плена
Бежала к Парису Елена,
И в тающем марте
Она на Монмартре,
Крестясь, преклонила колена.

Альфонс Сильвуплеев в Монако,
Скулит, как больная собака:
Батрачишь, как карла,
Сыграть в «Монте-Карло» –
Ни смокинга нету, ни фрака!

Анчуткина, леди из Любека
Шизеет от кубика Рубика,
Раздергает кубик –
Там прячется  Рубик!
И кушает «Колгейт» из тюбика.

Жил Ваня в притонах Китая,
Китайцев на деньги кидая:
И Будда с улыбкой,
И маза с отсыпкой –
Но карма, однако, худая.

В Мадриде безумная Вера
Охотилась на кабальеро.
Срывались амиго,
Как с ветки фламинго –
Рыдает строфа романсеро
               
Владимир Матвеич на Яве
Лежал в придорожной канаве.
Он верил – Мессия
Придет из России,
Но рад был яванской халяве.

Цвела под Калязином Сара
И в небо ромашки бросала,
И сердцем упрямо
Ждала лишь Абрама,
От всех женихов ускользала.

Притоков реки Ориноко
Не выучив, сбег он с урока.
А ныне он в Чили
Ест соусы чили,
Да только ему одиноко.

Родившись на Нижней Тунгуске,
Она подалась в андалузки.
Не бросим мы камень
В сибирскую Кармен –
 Пусть любит, как может, по-русски

Японии друг и знаток ее,
Он прибыл из Мурманска в Токио,
А гейша в «Киото»
Из Кинешмы родом –
О, рока приколы жестокие!

У бабушки с острова Пасхи
Поспели творожные пасхи,
Кваском из стаканов
Поит истуканов,
Их в гости созвав без опаски.

Куда я плыву по Дунаю –
Не знаю, не знаю, не знаю.
Но в злате Дуная
Стою, как Даная –
И в мире уже не одна я!

Зовет он желанную в Анды
(Саднят от желания гланды!)
Она же решила:
Мой дом – там, где Шива,
Брахманы, медведики-панды.

Жил-был один русский на Кубе,
Под «Рейнское» в английском клубе
Читал он Есенина
Смуглой Есении –
Русский в квадрате и в кубе.

Тепло ли российскому Гамлету –
Спроси Воркуту или Тиберду.
Но гордая лира
Осталась у Лира,
Хоть канули доченьки в темноту.
               
И локонов русской Офелии
Ветра перемен не развеяли –
Подружка у вербы,
Сестренка у Веги
Одна – от Курил до Карелии.

Лишь только зажгут фонари
Вдоль грустных скамей в Тюильри
Придет на свиданье
К лирической Тане
Покойный поэт Валери.

Сережу тревожит в Ливорно
Лишь трель пионерского горна.
О, что нам границы!
Играют горнисты,
И сводит рыданием горло.

Перфильев в советское время
Желал быть султаном в гареме.
Семь жен прикупил он,
И с ними клубил он,
О пушкинской грезя Зареме.

В лайм-лайтами залитой Варне
Любуются звездами парни.
Порою рускини,
В пайетках-бикини
Рекламных огней светозарней.
               
Арсений, упавши с комода,
Приперся на остров Комодо,
И оды про местных драконов
Слагает, зубастых, зеленых.
И, дескать, Мармарис-Хургада
Противней ему, чем х.. гада.
               
Димону плевать на экзотику –
В Стамбуле так сладко животику.
Не габсбургский штрудель,
Не «жареный пудель» –
Хохляцкого сала проглотику!

Жил Малкин в пустыне Туниса,
Ему изменяла Дениза,
Дарил ей сережки –
Она ж ему – рожки
(Как и в Петербурге Лариса).
               
Ему улыбалась Дениза –
Цирцея, Весна, Мона Лиза.
Любви обостренье
И обморок зренья
В горячих миражах Туниса.

В игрушечный рай, Баден-Баден –
Заехал студент беден-беден,
Звенят в казино мани-мани,
Девчонки идут в мини-мини,
Собаку ведут чау-чау,
Ребенок жует тутти-фрутти,
За столиком пьют виски-фриске.
– Налейте, друзья! Будем-будем!
Друзья, наливая,
И мило кивая,
Ответят ему: Путин-Путин!

Жил русский на клене в Торонто,
В скворешне без евроремонта,
Плевал  на законы,
К друзьям на балконы
Планировал с помощью зонта.

Красавица Зина из Саппоро
Уже лет двенадцать не плакала,
Увы, ни слезиночки,
В сердце у Зиночки,
Хоть и жантильна, как сакура.

Пошью из шиншиллы боа
И жить перееду в Гоа.
Сменю там фамилию,
Стану Цецилия
Гомельская-Валуа.

В Берлине четвертого августа
Он стал инкарнацией Фауста.
Помедли, мгновенье,
Продлись, вдохновенье! –
А после навеки сомкнул уста.

С лет юных мечталось Эльвире –
Сыграть бы на лире в Пальмире!
Судьба разрешила,
Да только фальшиво
Играет Эльвира на лире.

Норильский браток в Ливерпуле
Все бегал от бешеной пули,
Куда б не скрывался –
Летит, в темпе вальса,
Жужжит, словно пчелка в июле!

Есть девушки в Ерусалиме,
Летящие в розовом дыме.
В очах-то – сирени,
А в ушках – свирели,
Знакомишься – русское имя

Российский скрипач из Каира
Испытывал чары клавира –
Все Тутанхамоны,
Вдохнув феромоны
Музыки, вскричали: Ка Ира!

Марина в палаццо Венеции
С виконтом трендит о Гельвиции.
Гость в шоке: в максимы,
Как перец в мартини,
Добавлены русские специи.

Артем Полубесов в Варшаве
Летал на голубеньком шаре,
В Тулузе – на мухе,
В Виши – на старухе,
И век бы не кончиться шаре.

Прочту из Артюра Рембо
И брошусь с моста Мирабо.
Потомкам на славу:
Ведь пал не в канаву,
А в Сену, с моста Мирабо!

Не плавай на родину скифов,
Не то разобьешься на рифах.
Но знают Улиссы –
Калитины Лизы
В России живут, а не в мифах.

Ты думал, бегут в Галилеи
Коперники да Галилеи?
Бегут Соломоны,
Давиды, Самсоны –
Российские сбросив ливреи.

Один гэрэушник в Монголии
Разводит в пустыне магнолии,
И счастлив в барханах,
Но кровь чингисханов
Вскипает в стране Алкоголии.

Не помнит, когда услыхала –
Ах! – сладкое имя: Сахара.
И ярость в глазах ее:
Лучше б из сахара
Ты состояла, Сахара!

Сижу в горностае, пурпуре
На троне златом, в Сингапуре –
Такую бы  фотку
Послал я в охотку
Прелестной ивановской дуре.
               
Заполнив длиннющие бланки,
Из русских мы сделались янки,
И кушаем суши
В Гарлеме, но в души
Нам втерлись одни китаянки.

На солнечном пляже Мальорки
Майоры лежат и майорки.
Майорки скучают,
Но все примечают
Майоры, как соколы зорки.
(С печальною думой о Зорге…)

Сосною назвавшись, в Афинах
Она все мечтает о финнах.
А он зажигает в Игарке,
И пальма в его аватарке.
Все мачо в Сиаме
В малюток саами,
Влюбились, а мишки – в дельфинов.



   
 
 Что это было?

 Главное это начать,
 Чтобы процесс пошел.
 Начать, облегчить, углубить.
 Молодежь говорит: «прикол».

 ССС…  сами помните,
 Была такая страна.
 Я в ней искал консенсус,
 Но не нашел ни…
 Но помешал сатана.

 Россияне!
 Соотечественники!
 Граждане!
 Сыновья!
 Дырузья!

 В городах и деревнях,
 ПэГэТэ и ЗАТО!
 
 Жить вы будете плохо.
 Но недолго, зато.

 Абыкак абычо абыхто.

 Мы выясним, кто есть ху.

 Вокруг одни ху есть кто.

 Живем мы сегодня хуже,
 Чем жили вчера.
 Но лучше, чем будем жить завтра,
 И это уже ура.

 Наши внуки и правнуки
 Позавидуют нам, а Бог – есть!
 Вот такие вот пряники.
 Молодежь говорит: «жесть».

 Только взялся за яйца,
 Сразу масло пропало.
 Всю Европу обуем,
 Всю Европу обставим,
 Всю Европу умоем,
 И нам все равно будет мало.

Жители нашей Республики –
Отойди, папарацци! –
Будут кушать нормальные
Человечески яйцы.

В этой стране А и Б
Сидели всегда на трубе,
Так почему ГБ
Не может сидеть на трубе?

И почему вы решили,
Что каждый может иметь?
Кто это постановили,
Что каждому надо давать?

Умные, бенина мать.

За девственность электората
Якобы плачет Медведь,
А мы свое дело делали,
Будем делать и впредь.

Но вылезать-то надо,
Надо нам вылезать,
Как вылезать не знаю,
Но надо нам вылезать.
Вы ж лучше меня понимаете,
Что надо ж нам вылезать.

Когда выдернут ядерный зуб,
Мы, как дохлый лев, будем голые.
Вот и думайте, головы,
Про бесплатный суп.

Такая вот загогулина,
Такие вот три рубли,
Такое вот харакири,
Ты понимаешь ли.

Не тот это орган, правительство,
Где можно лишь языком.

Раздуют жабры политики,
Каждый стучит хвостом,
Стоишь дурак дураком.

В харизме надо родиться.
Тебю у нас нет в меню.
Пусть я стану, как старая дева,
Но народу своему не изменю.

Аппетит приходит во время беды.
А в рекламу я влез из нужды.

У России есть три союзника –
Армия, флот и я.
Лучше вы не рубите
Сук, на котором сидите,
А не то нам не побить Мамая.

Хотели сделать, как лучше,
Получилось как всегда.
Будем мочить в сортире.
Тогда когда тогда.

Если есть сапоги и фуражка –
Будет выпивка и закуска.
Если мозги утекают,
Значит, есть чему утекать.

Это вам офицеры,
Это вам командиры,
А не какие-нибудь Пуськи-рият.

Кто спрятался по пещерам –
Пусть и сидит по дырам,
А кто не спрятался, я не виноват.

Терроризм и мать его, коррупцию,
Иранский след –
Выковыряем со дна канализации,
И чтоб: «Проверено, мин нет».

Чем занят пролетариат?
Одно лишь пусириат.
Ну, пусть их, поговорят.

Пашу, как раб на галерах
(А кто-то кайфует в гаремах).
Подводная лодка сгорела.

Сижу в бронированной банке,
Как в авто таракан.
Стерхи летают в Афган.

Это же трагедия,
Один такой на свете я.

Вся собака в России зарыта,
А не в Штатах, и не в Уганде.
Больше не с кем и поговорить-то,
Как не стало Махатмы Ганди.

*                *                *
 Дайте чего-нибудь суперского,
 Чтобы много любви и войны.
 Дайте роман Достоевского
 Братья Карамзины.

 Принесите мне Карлу,
 Как его, Дурандот.
 Мне бы Мигеля Сикейроса,
 «Тонкий кот».

 Дайте что-нибудь классное,
 Дайте русскую классику,
 Дайте Фонвизин «Водоросль»,
 Пушкин «На Волгу выть».
 Гойфмана «Крошку Цимеса»
 Тоже не позабыть.

 Есть еще шоу такое,
 Матери ихней собор.
 Еще на уроке требуют –
 Драйзер Тореадор.

 Белкин-покойный, «Повести».
«Карл-Маркс и на крыше малыш».
 Дайте для иллюстрации
 Картину Рожкина «Шишь».

 Мне бы чего-нибудь дамского.
 Маразма, Роттердамского.

 Автор Европепид,
 Название «Царь Эпид».

 Д.К Мирон «Пока чего».
 «Старуху Из…» Издалека.
 Мне бы стихи Пастернака
 В переводе С. Маршака.

*                *                *      

Заряженному танку в дуло не смотрят.
В чужое АО со своим уставом не лезут.
Рожденный брать – давать никому не может.
Пока ты семь раз отмеришь, другие отрежут.

Светло, как у Малевича в том квадрате.
Гомик гомику люпус не съест.
Весело, как у Ленина в мавзолее.
Бедным подаст собес, а начальству бес.

Лучше синица в руке, чем под задницей утка.
Сутками я не сплю. С гусями тоже не сплю.
Не так уже страшен черт, как его малютка.
Спутник-то был на сопле, да утерли соплю.

Вам – «Севильский цирюльник»,
А мне бы цивильный серюльник.
Каждой твари по паре! – угрожает препод.
Мы с ней в прямом эфире, а тут ее муж идет,
Морда страшней Карабаха, крупный рогатый кот.

Мой дядя – самых честных не правил, а грабил.
Ты наш медведик, а мы, народ, твоя зайка.
Живешь, и все лайкаешь, как ездовая лайка.
И все-то кликаешь, вот и беду накликал.

Не пей из колодца, наплевать придется.
Был бы человек, а статья найдется.
Ломит солому сила: де факто, де юро, де било.
Все бабки отмыть – не хватит на Яндексе мыла.

Где совок, там и мусор.
Язык доведет до киллера,
Наглость второе счастье:
С корабля, да на баб.

Не суй свой взнос в чье-то дело.
Солдат считают по осени.
С мэйлом рай в шалаше.
Думаноид! Уменьши хап!

Лучше колымить
На Гондурасе,
Чем на Колыме гондурасить.
А овцы-целки под норок бриты,
А баба с возу – и волки сыты.

Жизнь это вредная штука,
От нее умирают.
Один в поле не понял.
Друзья познаются в бидэ.
Где ты, вагон, в котором всем доверяют?
Мне отвечают хором – в Караганде.
               
             *                *                *

Всех не погуглишь!
Всех не забанишь!
Всех не испиаришь!
Всех не потроллишь!
 
Не отгондурасишь!
На кидок не кинешь!
Всех не заакбаришь!
Всех не отвампиришь!

            
…Конец эпохи.
   





Русские реки


1. Иверель

Нерль, Свирь, Алтырь,
Вьюнь, Чарунь, Иверель.

Мегрель, Орешень,
Гжель, Гзань,
Чичурель.

Иргень, Азорань,
Руза, Юза, Юрюзань.

Кикимора, Недостань!

Отгуляли Миловань,
И настала Обрыдань.
Один берег – Обаянь,
Другой берег – Покаянь.

Затевали-то Игрень,
Да влетели в Чертовань.
Один берег – Безымень,
Другой берег – Потудань.

Едет в поле Конник,
А навстречу – Индрик.
Схоронюся в Донник!
Задрожал, как Листик.

- Ты не злися, Котик,
Не пугайся, Братик!
Светлик я, не Смертик,
Я во поле Лютик.

Небка, Синька, Несветай!
Дед-Медведко, Полетай!

Леля да Полеля,
Алоля да Люля.
«Мама, Няня, Ляля» –
Лепетуха-краля.

Велеса из леса,
Волхова, Кудеса:

Чалтырь, Бултырь,
Дудырь, Золотырь!

Серьга-Сергевань,
Сивинь, Ливень, Сюризень!

Дудырите, Дудыри,
Бултырите, бултыри,
А ты, Истра, не истри.

Спишут всё Синель да Юнь,
И не выдаст Потаюнь

Полуночная Пья:
- Ах ты, Пёсья Деньга!
Вороватый Ус,
Виловатый Уж!

Ертышкина Пря!

- Остынь, Кривая Баба,
Отзынь, Сырая Хляба!
Как на Волчий Конец
Есть Худой Зубец.

Большая Разбойничья,
Малая Разбойничья,
Средняя Разбойничья,
Черная Разбойничья.

Скупая Разбойничья,
Глухая Разбойничья,
Сухая Разбойничья,
Мокрая Разбойничья.

Лиходейка, Разувайка,
Задармайка, Вуйка-шайка,
Ах, Кусайка, Вор-юга,
Ворыква и Дуракан,
Бендюга и Кувыркан,
Дыроватиха.

Наряжали Чучелку,
Заплетали Хухолку.
- Здравствуй, Куколка, Куклина!
- Я Чучура, Чучелина.

Истопталась Итомля,
Изломалась Иломля.
Замутилась Чистая,
Высохла Пречистенка.

Удалили нерв,
Не заплачет Нерль.

Низвергайся, Ангара
Ниагарой баккара!

Ненавижу, Обь, твою муть.

Сестра, Больна,
Лихоманка, Трясуна.
Отворите Калитву,
Воскресите мне Сестру.

Это тигры Вытегры
Нам бока повытерли.
Это язи Вытепли
Нам глаза повыпили.

Худом Суходола
Истощалась доля.
Сочиняли наши судьбы
Пря да нищенские Сумы.

Мне не страшно помирать,
Из Живени в Померань.
Не помянешь смерть хулой:
С берега да в Охолонь.
            
На берегах речушки Иночи
Иная ночь и день иной,
Иной, по праву, свет земной,
Пусть будет хуже нам, да иначе.

Не дождется Жданка,
Не звонит и Званка.
Нас подхватит Снежеть
И закружит Сноведь.

Юдогонька-Юдыгель!
Ягелица-Ягенчель!
Убежим из зим в Изюм,
Ах, умчим в Тюльмир-Лучим!

…Есть еще Гадюга –
Гад юга.

2.Москва

Дёсенка, Чермянка, Черепишка!
(Досточка, стремянка, черепичка).
Нищенка, Натошенка, Норишка –
Вот быличка: вечная жиличка.

Лихоборка, Язвенка, Чертановка,
И Хапиловка, и Таракановка,
А впридачу к ним еще Ходынка.
Вот и думай, думай, Головинка.

Чура лишь, на счастье – чур-чура! –
Потому что кончилось вчера.

Ты в своей норишке не кукуй,
Ты не плачь Натоша-детонька.
Будет тебе, нищенка, Кукуй,
А коль заиграет, даже Сетунька.

Ведьма-ведьмой перхает Пехорка,
А в кармане у нее фатерка.

Мы положим на лопатки Битцу,
Но за это предстоит побиться,
Филька, ты жених не бестолков,
Укроти крутой ручей Коньков.

И не надо мамой клясться,
Заклинаньем станет Клязьма.
А коль покорится вам Чучёра,
Значит, оседлаете и черта.

Жужа, Рачка, Рыбинка и Жабенка,
Капля-реченька, и речка-Раменка,
Сосенка, Черничка и Ольшанка,
Золотой Рожок и Серебрянка.
Малая Синичка, Самородинка,
(Родина, смородина и родинка,
Роженица, рожь и родова)
Яуза, Неглинная, Москва.

3. Аврора Бореалис

В «Письмовнике» найдешь, а после бредишь
По сноске в примечаниях смотри,
Курсивом, нонпарелью: Ренюгри –
Река в Угре. И вот еще: Ю-Ламп,
Впадающий в Лампинь. Быть может, ляп?
Ведь больше сих двоих нигде не встретишь.

Бормочешь… Имена другие – ветошь,
А эти не забудешь, хоть умри:

Аврора Бореалис, Русь, Ю-Ламп,
Харон, Гиперборея, Ренюгри.
Ю-ламп, ухаб, языковой ухряб.
И ласку чувствуешь мохнатых лап.
         
Пусть Рюнегри устроят словари
Свиданье с женихом на Рю Негри
С каким-нибудь парижским бэль-эспри.

*               *               *

Юль-Емель,
Катя-Ель,
Нёба, Юба, Ягинчель!

Лунья-Лыбва, Лун-Чурган, Лун-Лун-Кузобью!

Мыла, Мышья, Мазя-Рика, Мангазея, Уу-бью!

Лэнью, Лэнью, Ляга-Шар,
Лэпью, Лэпью, Люби-Шар!

Лапси-дрябси, Лягуша,
Дуньдуша, о Дунь-душа!
Дунь – и полетит душа!

Лямпа, Лямпа, Лыханью,
Лыбдын, Лыбдын, Ляпки-дью.

Мозерика, Максара!
Анзерика, Анзера!
Марьегорка, Маньегорка,
Манья-Кунья, Марчудра!

Ты скажи мне, Ктоя, кто я?
– Семидырка, Ведьмандра.

Пыртин-дырма, Пыртин-дырма,
Ёла-Чум, Бурмиш-Яга!

Сыр-яга, Быр-Тыр-Яга,
Харь-Яга да Рвань-Яга
Ваня-Маня-Тать-Яга.

Баба-Умрех, Гроб-река.

Поп-рысь, Дурка-рысь,
Рысь-Кукша и Рысь-Борис.

Открываем Чемодан:
Шемышей и Васюган.
Кокша, Дунька, Илимпея,
Карачун и Уфтюган.

Открываем Суундук:
Ухомыт и Дурундук,
Сдериножка, Матьюговка,
Индигирка, Худабея,
Выледь, Выкомша, Култук!

Забредай, Лешеедиха!
Убьегай, Ежеедиха!
Зарубью! Издыхай!

Ёптуптур! Да это Удудай.
Усоохни! Это Попигай.

Еговица,
Тью,Тью,Тью!
Узь, Угьюм! Увью! Упь-ю!

Сундукея, Лешеядь!
Дундуклея, Самоядь!

Унди-Юндю, Могилёх,
Уксель-Юксель, Бёрёлёх.

Мясояха, Охрибеть.
Мордыяха, Вытебеть!

Тохуй, Мутнота!
Убляа!
Иыхва.

4. Литература

Может, в мире все неправда,
Но на карте есть Непрядва.

Жизнь одна, цена одна,
На кону Березина.

И вот вам, недруги месть:
Краса – на ворога меч.
Ликуй, Красивая Мечь!

Болярин Ропша
На судьбу не ропщет.

Держит Волги берега
Из былин Вольга.

А Садко на Илемене –
Все русалки онемели.

Только плачет Воря
(Валя, Варя, Вера:
Воля, вена, доля).

За тебя лишь выпить,
Припять.
Тысячелетий на пять
Рюмку к губам припаять.

Подбоченилась Ижора.
В юбочке лихой,
Снова кормит нас, обжора,
Пушкинской ухой.

Лихорадкой бродит Сороть:
Жар, на градуснике сорок.
И выходит из брегов вдохновение,
А на Волхове теперь волхование.

Что такое есть весна –
Воспаленная Десна.

От Онеги
До Печоры:
Спросит Онегин,
Ответит Печорин.

Набоковская Выра
По Владимиру выла.

И нагая, без одежд
Прибежала Оредеж.

Путь далекий, Великуша,
Но застряла волокуша.
 
Свияга, Свияга,
Ульяновых присяга.

Молога, Молога,
Моли за нас Бога.

Ты соси, соси, Сосьва
Все соленые слова.

Путь у нас далек и долог,
Из варяг в греки.
Потому как –
Ламский Волок,
Только речи реки.

И тебя, Пахра,
Топтали прахора.

И тебя пытали, Мстёра,
Дел заплечных мастера.

Река, река,
Моя Сестра.

Нет печальней повести,
Чем в полях у Полети.

Подойди, Таруса,
Будешь моя муза.

Не читаешь, правнук, зря,
Как восстали Гза и Пря,
Как на дыбе взвился Дон
И Урала длился стон.

Тонул Заик в Яике,
А там Мозай на ялике.

Оять, ты – в объятьях ять.
Ах, обнять бы! Не объять.


5. Гимн жизни
 
Зоря Озарень Заряна
Зорь-царевна Заревень

Ируть Инелька Ивица
Илируза Иловень

Луга Лужменка Лужана,
Лутоминка Лутояна,
Лудозаринка Лузгень

Радоль Радунка Радуга
Радуница Радугель

Руза, Русса, Белы Росы,
Рузвень, Русень, Алый Розан,
Русалица, Русавель

Русь, Расея, Росяница,
Рассиянь да Розов Цвель

Чертовинка Чертушинка
Чертовня Чертопалинка
Черто-пасть Чертлоблошинка
Чертошиха Чертовень

 Пря Непруха Выскребея
 Угрюбчина Бестолкея
 Сырогоста Жабомень

 Черногрязь Гробокапея
 Гниловатья Мышкибрея
 Трухоеда Лешеблень

 Ширжа Шилекша Шомохта
 Шарапуха Шелупень

 Попадуха Попадень

 Чума, Чумка, Чумандра,
 Дурдыгирка, Дырдыра!
 Индигирка, Ангара!
 Я-ура! Ура-ура!




Родные

Будем жить как родные.
Мы и вправду родные.
Ах, почему в России
Слова такие больные?

Скажешь: прощай, родная –
Холст небес разрывая.
Так на пороге рая
Жизнь окликнешь: родная!

Как о листке растенье
Я о тебе радею,
Все-таки, нет роднее,
Нет никого роднее.



Лирандель

               
         Я была, капель, твоей фанаткой,
         На руке непарной рукавичкой
         И бродячей Жучки медсестричкой,
         За кампанию с утенком, гадкой
         Метроманкой и стихоголичкой,
         Странствующей тучки съемной бричкой.
               
         Здравствуй, водосточный мой гобой,
         Я твоя гитара, пес с тобой. 

         Нет, я родилась не в октябре –
         В мартобре.
             
         Двор, скамья –
         Вот и вся Испания моя.
             
         Конфиденткой фортепьянной мыши,
         Даже, подымайте планку выше,
         Строчки неотвязные мыча,
         Спонсоршей чердачного бича,
         Я была, брадатого сыча.            
             
         Но когда гуляла белой ночью
         По причалу, в кружевных чулочках,
         В мини, в босоножках золотых,
         Все мальчишки пялились на них.

         Слово дал – теперь женись,
         Вот и жди меня всю жизнь.
         
         Ты поклялся, под фатой-метелью,
         Мурманск, я была твоей невестой,
         В тощенькой брошюрке нонпарелью,
         Бомбардиром пущенной шрапнелью,
         Cил потусторонних креатурой,
         В кабинетах – лишней канителью,
         Нераспроданной литературой,
         Нет, не местной, вовсе неуместной,
         Как в хиджабе – некой Неизвестной,
         Портовою пассией Норд-Веста
         Городской неизлечимой дурой,
         Анекдотом, шутовской фигурой:

         Ласточкою с лирой. Все ж в мороз
         Мне однажды преподнес матрос
         Тридцать веточек златых мимоз.

         Отставной путанки квартиранткой
         Язвой-ранкой, жеваною ханкой,
         Я бывала, жизнь, твоей чеченкой,
         Я бывала, жизнь, твоей афганкой.
         На крючке истории приманкой.
         Человеческою вермишелью.

        Пусть на небе  нет ни лучика,
        Ты звенишь, как лампочка,
        Заполярной психбольницы
        Пациентка, ласточка.
             
        Люди, отрывайте крылышки,
        На шашлык точите колышки.

        И какого же удела,
        Оля, жизни ты хотела?
        Им – из пташек дефиле,
        Им бы девичье филе.
        Им – из ласточек рагу:
        Жрать фастфуды не могу.

        Ну, жива, на том спасибо,
        Не хватило волоска:
        С козырька сорвавшись, глыба
        Просвистела у виска.

        Распахнула дверцы клетка,
        Улетай на волю, детка,
        Над стрехой пляши чечетку,
        А могла бы впасть в чахотку,
        Заморочиться с цингой,
        Теткой, бабою-Ягой.
             
        А могли б – Кузьма космат,
        Снова сунуть в каземат.
        В сердце отыскать порок
        И навесить новый срок.

        Пробежаться б, вслед за мышью пьяной,
        Вдоль по всем октавам фортепьяно!

        Оцифрованная властью гугла,
        Под покойницкою пудрой кукла,
        В заресничном парке отдыха
        И у пыточного озера,         
        Кали щучьезубой, львиногривой
        Изе – я представлюсь лиранделью,
        Той же, несчастливой, но счастливой,
        Вилохвостой, с устаревшей лирой,
        С треугольной в тесном горле трелью.




Для кого вы пишите, Ольга?


Запорожцы – султану,
Курбский – царю-Ивану.
Не тревожу пашу,
Радуге я пишу.

Дедушке – Ванька Жуков,
Местный поэт – в ЭКСМО,
А я водопаду звуков
Отсылаю письмо.

Ты лети, моя весточка,
Распахнется в небе калитка,
И улыбнется ласточка:
От Ольги пришла открытка.


 
 Библейские имена

 Свиток с притчами ветхими –
 Как сума с самоцветами.

 Со всеми рассказами,
 Плачами, песнями –
 Нищеброду: с алмазами,
 Ожерельями, перстнями.

 Не читав еще, знала заранее,
 Что Псалтырь это пластырь на ране.
 Боль? Ступай посолонь
 И распевай псалом.

 Всех страшней Каббала –
 Древний плен, кабала.

 А сиянье-Зогар,
 Книга из книг –
 Смуглой кожи загар,
 Азазель из зеркал,
 Золотистый двойник.

 Корешок мандрагоры –
 Шок и мантра от горя.

 Мне б, во всей Ойкумене
 Только профиль камеи.

 Среди тысяч религий –
 Взор ясноликой.

Все Сепфоры, Омфалы
Жгут: сапфиры, опалы.

Сара – это царица
(Зорька, star и зарница).
Есть у каждой из Сар
Дед – серебряный царь.

Свадьба солнца с луной –
Суламифь,
И в конце, как заявлено, миф.
Солнце-миф, sole-миф, соло-миф,
Соломоновой славы миг.

В обмороке Эсфирь:
Сон, небесный эфир.

А огарок Агарь
Это ревности гарь.

Голубок Галилеи
Гулит в аллее.

Каменеет Магдала,
Мага ждущая, дара.

Или вот Назарет,
Посещенный Мессией:
Лазарет, на заре
Весь туманный и синий.

Назарет туманной юности –
Ах, к чему все эти странности?

Ах, иврит!
Ты – иприт.

Чудище из пустынь:
Вой и зык.

Святыня святынь –
Живой язык.

Отчего так знаком
Этот древний дракон?

Монстр, насмешливо-грустный,
Голем с глиняным сердцем.

Ты – подсушенный русский,
Пересыпанный перцем.

Перемолотый с ладаном,
Скорпионовым ядом,
С канифолью, ванилью,
Могильною пылью…




Славянское заклинание



Полония, заполони,
Ты полыхни полынью в полночь,
Явись передо мной, исполнись,
Какая есть, без пелены!


Сорви одежды Чехия,
Сожги в печи, но не сгорит дотла
Писателя-дракона чешуя,
И кожица любви лягушачья,
И Тихо Браге плащ, из лунного стекла.

Не бойся, Венгрия,
Чумного поветрия:
Крыса в тюрбане
Едет на шарабане,
Строит рожи,
А барабанщик Ингвар – барабанит
По собственной коже.      

Мурлычь, Румыния, нежная рысь,
Ярись, ласкай, не смирись.

Есть, ласточка-Словения,
Для песенки мгновение.
Не умолкай, пой,
Ты с немотой спорь.

Над Болгарией -
О, Боль-гория! -
Белоглазый голод.

В бедной горенке,
Плачут горлинки,
Ятаганами вскрытые горлышки,
Боль, горе.
            
Бейся грудью в белое облако,
Голубь-колокол!

Колыбельную спели горлинки,
Лед расколот.
            
О, Болгария –
Бой, гарь.            
О, Болгария –
Бал, гордость.

Руссия, Сириус, утренник сиз.
Русская искра, проникла без виз,

Как наважденье, сквозь кожный покров -
В кровь.
               
Россия – рана, Россия – шрам,
На Сириусе хрустальный храм.
Я никому это не отдам.
               
Сербия, покуда не пора,
Закуси узду из серебра.

Сербия!
Сердце! Сестра!
Вся из солнечного ребра!

Война не танец,
И смерть не игра.
 
Но скоро настанет
Серебряная пора:            

Смерть, с червленым серпом,
Плачет над сжатым снопом.

А Сербия, в солнце,
Небесная кобылица,
Сияет, смеется,
Мчится.

Бросьте хлыст и узду!
Не стреножить звезду.
            
Не верьте смерти,
Барышники-черти,
А Сербии сверкающей верьте.


*          *          *

Украина, Украина,
Окровавлена,в руинах.

О, русалкино тело
В священном Днепре!
Для чего захотела
Сжечь себя на костре?

Ярости, Яроша кара,
Бабьего Яра.

Панночка, самоубийца!
Не умереть, а сбыться!

О,жизнь!
Зажгись!

В окне - Донец,
В окне - луга.
В огне Донецк,
В крови Луганск.

О, перекрестись, рука,
Как встарь, на Дары волхвов!
Души под облака
Собирает любовь.

Есть небесный магнит
На тяжесть могильных плит.

Воскрешает любовь.
Ненависть лишь казнит.      
            
Ненависти слова –
Рвота бесовских ртов.
Есть у любви права,
Побеждает любовь.

Волга русской весной
Выйдет из берегов,
Волга встанет стеной,
Мы не сдадим любовь.





Одна болгарская роза


Одна болгарская роза,
Одна лишь из миллионов –
Единственная на свете.

Коленопреклоненный
Розу целует ветер.

Есть у каждого роза –
Только твоя, от Бога.
Белиссима, анна, формоза,
Девочка-недотрога.

Все три месяца лета,
До последнего часа,
По древней строке Завета,
Она добывает счастье.

Из завихрений Борея,
Из йода и соли моря,
Из рыданий Орфея,
Из Прометеевых молний.

Не пропусти то утро,
Когда дарована милость,
И раковиной перламутровой
Венерино лоно раскрылось.

Афродита растений,
Атласней всех и моложе.
И новый слетает гений
На девичье цветоложе.

Где б не жила ты, Злата,
Где б не скитался ты, Росен,
В царстве болгарского лада,
Материнского сада –
Ждет тебя твоя роза.

У Казанлыка в поле
Розу скосила жатва.
И плачет она от боли,
Меж двух жерновов зажата.

Пурпур и виссон ее тают,
Ланиты ее поникли.
Она отдала свою тайну,
Солнечную энигму.

Будут алхимики долго
Перегонять в ретортах
Сто лепестков твоей розы,
На масло высшего сорта.

Досуха выпита роза,
Остались нищие струпья.
Что она в джунглях некроза,
На мерзлой глине безлюбья?

Но полетели с Шипки,
Вихрем, вдоль рам оконных,
Семь мильонов и три улыбки,
В ампулах и флаконах.

В небе везут кентавры
Счастья златого слитки –
Панацеи, нектары,
Ведьминские напитки.

О, белиссимо олио!
Льется твоя истома
За всех, кому трудно и больно,
За всех, кто вдали от дома.

Нежной замшею лона,
Миссией вдохновенья,
Оплачен космос Платона,
Юниверсум Эйнштейна.

О любовь лакримоза!
Лад, эсперанса, роза!

В ней фейерверки Перунов
И миражи твои, Рила,
Бояна вещие струны,
Гордые буквы Кирилла.

И ляжет первенец в ясли,
И не распадется атом,
Весь мир от капельки масла,
Наполнится ароматом.



Стихами удивить Россию

Стихами удивить Россию
Кому, читатель мой, кому?
Грехами удивить Мессию
Какому Ваньке-Каину?

Здесь, только сунешь в землю кол,
Взойдет частушек частокол.
Созвездия над бором –
Рассыпанным набором.

Стихами удержать Россию,
Квадригу, на крутом краю?

Молюсь ли, плачу ли, корю,
Титаник тронется ко дну,
И древо жизни на корню
Качнется, в сонной сини.

Здесь байки травит кот-Баюн,
Здесь каждый юный Гамаюн.

Стихами улестить Россию?
Нашли разиню!

Здесь выезжает конь в пальто
На дровнях местного ЛИТО,
Но как он не лютует,
А все же, не летает.

Девятый, медногорлых, вал.
Звучи, бряцающий кимвал!

Но распускается росток
Из четырех листочков-строк.
Клинками Клина он заклят
И серебром Сибири.

Он Волгою разбойных воль
И часовыми Чусовой
Оставлен в силе.

И ждет, тоскуя, весь народ,
Когда же в небе запоет
Царевич-Сирин.

      

                ВЕЧНАЯ ВЕСНА


Ольга Мартова – из ответов на анкету веб-сайта Мурманской областной научной библиотеки (региональный центр чтения «Открытая книга).

Ольга Мартова (Ольга Андреевна Андреева) автор семи поэтических книг: «Нить» (1988), «Чистые неги» (1990), «Лунная дорожка» (1996 и 1997), «Бал» (2000), «Светлячки» (к 200-летию А.С. Пушкина, 2000), «Двери» (2005), сборника избранных стихотворений «Добро пожаловать в весну» (2007).  Автор книги прозы: «Преображение» (1990), романов «Исфахань» (1996),«Сон-Хель и сонгелы: история поселения на краю света» (2005), «Петербургский квадрат» (2006), эссе «Анти-ад» (2008).

- Кто вы, откуда, как оказались на севере?
- Я родилась в Сибири, в Иркутске. Детство провела на Байкале, в сказочном по красоте и мистически значительном месте: побережье Малого моря у острова Ольхон (по преданиям, это один из магических центров планеты, где сберегается в секрете буддистами могила Чингисхана, сакральное место, исполняющее желания…) Байкал – огромный голубой магнит, излучающий удаль и веселье, и посейчас. Окончила филологический факультет Иркутского университета. Вот уже четверть века живу в Мурманске, приставлена к этому месту, как солдат на царской службе. Мурманск меня заполонил – наверное, по некой разнарядке свыше, положен хотя бы один поэт на сто тысяч населения. Метод «вербовки» был традиционным – я влюбилась и  вышла замуж за мурманчанина. Север для меня сначала (в сравнении с Байкальской сказкой) казался адом на земле, первым кругом преисподней. В восточной Сибири один дождливый день приходится на десять солнечных. А здесь, почти по Даниилу Андрееву – круги возмездия грешникам в «Розе мира»: тундра, промерзшая почва, карлики-растения, холод, нестихающие ветра, чернота полярной ночи. Уже не удивляюсь, что с течением времени депрессивный север превратился в обретенный рай (так, по мифу: дойдя до края ойкумены, перешагнув Полюс, оказываешься в Гиперборее). Объяснить, как это произошло – значит, объяснить саму себя, что я и пытаюсь сделать в книгах. Жизнь для меня это путешествие, в котором есть надежда обрести некий ее секрет, для каждого особый (святой грааль; панацея; эликсир жизни; рецепт вечной юности; аленький цветочек; философский камень; тетраграмматон – что кому больше нравится…) «Победившее смерть слово и разгадка жизни своей».
- Что значит для вас родина?
- Самое ценное, что есть в России – ее многообразная культура (а не «рыночная» экономика или базарная политика). Для меня родина – это, прежде всего, чудный язык,  сказки, песни, музыка Чайковского и Рахманинова, балет, книги… И русская поэтическая речь – это счастье. Сегодня говорят, что наше время не создано для поэзии. Я в это не верю. Поэтические минуты жизни – самое ценное, что в ней есть, и интуитивно все люди это понимают. Это необходимый фермент, витамин в организме общества, без которого мы перестанем быть людьми. Поэзия, впрочем, самодостаточна и самоценна, без какого-либо прикладного значения. Она не нуждается в оправданиях и даже в цели, как бы широко эту цель ни понимать. Гениально когда-то сказал Василий Жуковский: «Поэзия есть Бог в святых мечтах Земли». Хорошее стихотворение бессмертно, нас не станет, а оно будет существовать, пока вертится Земля, будет прочитано, «доколь на белом свете жив будет хоть один пиит». Я счастлива, что мне в моей жизни дано прикоснуться к русской поэзии.
- Интересовались ли вы своей родословной?
- Своей «исторической родиной» считаю Санкт-Петербург. Оттуда происходит один из моих прадедов, со стороны матери, Семен Георгиевич  Александровский. Он был близок к знаменитой организации «Народная воля» (если вы помните из российской истории, народничество делилось на три ветви: одну возглавлял Нечаев (бесы-террористы), другую Ткачев (первые марксисты), третью Лавров). Прадед мой примыкал к Лавровскому кружку. Просвещали крестьян, строили школы, больницы; распространяли революционную литературу – Сен-Симона, Фурье и Герцена. Насколько я теперь могу судить, в их деятельности кроме филантропического элемента присутствовало «подстрекательство к насильственному свержению существующего государственного строя». Группа была выслежена охранкой (донос на них написали сами облагодетельствованные ими крестьяне). Прадеда арестовали, судили и отправили в Акатуй (ныне г. Чернышевский) в каторжные работы, потом на вечное поселение в Иркутск. Там  он женился на местной дворяночке Маше Нелюбиной, у них было пятеро детей, одна из которых – моя бабушка Августа Семеновна. Александровский многое сделал для Иркутска, основал там одну из первых женских гимназий. Светлая личность. В Иркутске его помнят и как одного из дарителей редких книг. Семейству Нелюбиных принадлежал дом на набережной Ангары, сложенный из практически вечных лиственничных бревен – он стоит там и по сей день.
Лишь на фотографиях довелось мне видеть прабабушку с отцовской стороны, Людмилу Владиславовну Снегоцкую, старую даму. Аристократическое лицо, с выражением какого-то нездешнего достоинства, очень меня впечатлило, а также ее руки, неправдоподобно изящные, словно выточенные художником. Людмила Владиславовна была польских кровей, закончила Смольный институт благородных девиц. Замуж вышла за штабс-капитана  царской армии, погибшего смертью храбрых  на фронте, в первой мировой войне. Оставшись одна с тремя маленькими дочками, она перебралась в Сибирь, к сестре. Одна из ее дочерей стала балериной, супругой театрального режиссера, другая актрисой, третья (мать моего отца) – врачом. 
О моих предках можно сложить сагу: история семьи вплетается в большую историю, причудливо и небанально. Два брата моей бабушки Августы убиты были в гражданскую войну (один воевал на стороне белых, другой – на стороне красных). Сестра Анастасия, воспитывавшаяся в семье дяди-полковника, оказалась с волной русских беженцев в Харбине (Китай). У нас сохранились в семейном альбоме и ее снимки – греческий профиль и корона волос: Афродита эпохи модерна. Она вышла замуж за американского авиатора, уехала с ним в США, там вскоре умерла от родов. Еще один брат бабушки, Виктор Александровский – прозаик, много лет возглавлял писательскую организацию в Хабаровске (трагическая судьба – покончил жизнь самоубийством). Моя бабушка образование получила до революции, хорошо говорила по-французски, резко выделялась на фоне своего (советского) окружения. Работала  всю жизнь в школе, преподавала русский язык и литературу, ее очень почитали ученики. Дед мой Филипп Дмитриевич Дутов происходивший из донских казаков, покорявших Сибирь, называл себя с гордостью челдоном (сибирское прозвище, «человек с Дона»). Из того же рода происходит и исторический атаман Дутов, который в 20-е годы понимал крестьян против большевиков. Дед был врачом-рентгенологом и живописцем, окончил Красноярское художественное училище имени Сурикова, всю жизнь рисовал пейзажи, несколько хранятся в Иркутском художественном музее, один, «Исток Ангары» есть у меня в доме. Воевал на японском фронте (писал оттуда детям письма, в которых больше рисунков, чем слов) потом работал в онкологическом диспансере. Умер от рака крови, который получил на войне, из-за того, что в полевых условиях делал снимки без свинцового фартука, облучался рентгеном – сам себе поставил диагноз, знал, что умрет, но держался очень мужественно. Дед по отцовской линии, Иван Васильевич Галкин родился в крестьянской семье, пробивался из низов, стал крупным партийцем, главой Восточно-Сибирского Крайплана. По сценарию той эпохи, был репрессирован в 1937-м и расстрелян, как «шпион четырех государств», после смерти Сталина реабилитирован «за отсутствием состава преступления». В 90-х годах в Иркутске местное общество «Мемориал» отыскало и обустроило братскую могилу, где он похоронен. Я была там, положила на гранитную плиту цветы. 
Один из прадедов служил штейгером (горным инженером)  на золотых приисках в Бодайбо (Иркутская область), в знаменитой кампании «Лена Голдсфилд» (помните Ленский расстрел?) Нажил на золотом песке большое состояние, (в тех краях, как рассказывала бабушка, даже дети, играя, могли «намыть» за лето спичечный коробок золота) но все проиграл в карты, вплоть до бриллиантовых серег жены. Умер от пневмонии – ранней весной заночевал в тайге на голой земле. От этой ветви рода у меня в жилах есть немного монгольской крови: если присмотреться, я несколько скуластая и раскосая. Сохранилось фото нашего легендарного штейгера, надменного, как Чингисхан, непреклонно-брового, а рядом – его молоденькая жена, слегка испуганная и не от мира сего, с васнецовскими глазами-озерами. Когда я вижу этот снимок, мне кажется, что это портрет двух составляющих моей натуры, двух лиц моей судьбы. У меня в наследственности очень намешано очень много элементов, противоречивых, даже взаимоисключающих, но это вообще свойственно русским, мы сложные люди и, может быть, поэтому редко живем в согласии с самими собой.
Мама моя – журналистка, папа был научным сотрудником института Сибизмир, по специальности физика Солнца. С детских лет помню солнечную обсерваторию в Саянах, огромный шар солнца, с вскипающими протуберанцами, в окуляре телескопа. Дорогого моего отца уже нет на свете, но в Иркутском академгородке его многие помнят, как доброго человека, бессребреника, идеалиста (были такие партийные идеалисты в советское время – известный феномен эпохи). К нему в Академгородке мог подойти любой незнакомый человек и попросить взаймы – и он отдавал все, что есть в кошельке, а сам годами ходил в одном костюме и не хотел покупать новый. Отец в международной группе ученых принимал участие в III полярной экспедиции, год провел в Антарктиде, на станции Мирный, плавал на научно-исследовательском судне «Заря» вокруг света. В нашем доме совсем не водилось мещанства, быта. Родители много читали, собрали прекрасную библиотеку, слушали классическую музыку, говорили о литературе, искусстве, мировых проблемах. Истинные интеллигенты, таких теперь редко встретишь. Брат Иван пошел по стопам отца, окончил Массачусетский технологический институт, доктор наук, сейчас живет в Лоуэлле недалеко от Бостона, занимается разработкой программного обеспечения для американских искусственных спутников Земли. Написал математическую работу, которая была удостоена в США престижной премии. Когда я вижу в ночном небе американский спутник – пульсирующий, скоро пробегающий среди звезд –  я всегда вспоминаю моего брата. 
Не могу не вспомнить здесь с гордостью и о двух  своих двоюродных братьях, Дмитрии и Вячеславе Дутовых, сыновьях моих дяди Юры и тети Лили. Они близнецы, офицеры, полковник и подполковник в отставке. Новейшую историю России изучали не по книгам.  В юности воевали в Афганистане, потом в обеих Чеченских войнах. Были в горячих точках – Приднестровье, Первомайске. Освобождали занятую террористами больницу в Буденовске. Были ранены, награждены многими орденами и медалями. Прекрасные, мужественные и добрые люди.
- Ваше первое поэтическое слово?
- Первым состоявшимся стихотворением считаю «Объяснение в любви»:

Накиньте маленькой иве
На голые плечи манто.
Купите жгучей крапиве
Билеты в цирк-шапито.
 <…>
Облако, встаньте в очередь!
Женщины, воробьи!
Не напирайте очень,
Хватит на всех любви.

Этим признанием я (того не подозревая) с самого начала определила себя как поэта радостей бытия. «Всякое дыхание да славит Господа» – псалом царя Давида. Я, как, если угодно, жаворонок или певчий дрозд, непрестанно объясняюсь в любви к миру, к его красоте.
В России принято в стихах лирическому герою быть глубоко несправедливо обиженным, униженным, обойденным – и страдающим. Почти обязательно (хороший тон)  жаловаться на несовершенства жизни, плакать, ощущать себя жертвой судьбы, рока, эпохи, других людей. Этаким  неприкаянным горемыкой, «былиночкой в поле», объектом действия враждебных сил. Это вообще русский стиль жизни: быть несчастным. Мне же в стихах чуждо самосожаление. Я себя чувствую (вне связи с обстоятельствами жизни) – королевой, принцессой, счастливым человеком. Хотя, конечно, как всякий смертный, знаю, что в жизни есть боль.
- Самоопределение в поэзии?
- Не принадлежу ни к какой литературной школе, вообще никогда не ставила себе задач в поэзии, не пыталась ничего «выражать» или «отображать», доказывать преимущества какой-либо эстетической системы над другой. Никому поэзия ничего не должна, и свобода, «вольность» в пушкинском понимании ее главное достоинство. Но с течением лет выяснилось, что я романтик, со всеми неизбежными атрибутами: педалированная эмоциональность, впадение в высокий штиль, поклонение вечной женственности, природе. Я трубадур, менестрель. Отдаю себе отчет, что по нынешним временам это выглядит довольно дико, никак не вписывается в журнальный  мэйн-стрим. Что делать – такая я по сути, а искажать себя по чужому подобью, в угоду критикам смысла нет. Кстати говоря, литературная мода на моей памяти менялась чаще, чем силуэты платьев. Может кто-то думает, что оттого я «вся такая весенняя», что не случалось в жизни больших испытаний – забудьте. Я  ведь тоже тут жила, и в советское время, и в 90-е годы и по сию пору – вынося все унижения, бескормицу, и т. д. Зарабатываю сама на кусок хлеба, сражаюсь с болезнями, от которых нет лекарств. При всем том, внутри меня, видимо, предусмотрено наличие некой небьющейся капсулы, а в ней заключен «март». 

…С эоловых уст менестрели
Слетают, уносятся в дали:
Марина в каскадах свирели
И Анна с букетом Азалий,
Сережа в плаще из капели
И Осип, и Лорка, И Шелли…

Перси Биши Шелли, любимый автор моего детства, был, со своими друзьями, Байроном и Китсом, основателем литературного течения под названием романтизм.  Конечно, Гарсия Лорка, Цветаева, Вознесенский – великие романтики. В нашем Отечестве последним романтиком, мне кажется, являлся, гордясь этим, как пристало, Булат Окуджава (еще Борис Гребенщиков – но он ушел на поиски Шамбалы и не вернулся). Современной российской поэзии эта традиция чужда, возобладала рифмованная проза: бытовизмы, чернота всех оттенков, умствования бесконечные, а также игры, цитаты – «постмодернизм». По-видимому, русская поэзия должна пройти сии дороги в своем развитии. Но убеждена, что как один из главных способов отношения к жизни, романтизм неистребим, и он еще переживет возрождение.
- Критерии художественности для вас?
- Почему одно стихотворение хорошо, а другое плохо? Требований, конечно, много, в поэтическом тексте все должно быть совершенно – «это лучшие слова в лучшем порядке». Но у меня есть собственный критерий: оригинальность, неповторимость текста, непохожесть автора на всех других, узнаваемость творческой манеры. В идеале – собственная эстетика, создание собственной художественной вселенной, со своими звездами, планетами, черными дырами (так бывает у большого поэта). Свои темы, свои рифмы, размеры, лексика, синтаксис. Или хотя бы своя узнаваемая интонация. Она есть и у маленьких лириков, но подлинных. Самобытность, конечно, не ради пустого оригинальничания, а как органическая черта. Это само по себе, может быть, даже и не критерий, но атрибут всякого состоявшегося явления в искусстве (и в живописи так, и в музыке). Всегда, читая текст, обращаю внимание, что в нем нового. Обычное впечатление: «стихи хорошие, открытия нет». Должно быть открытие. Удивление, которое испытываешь, читая – вот самый верный признак. Поэзия удивляет (и еще она утешает тебя, при том, не обманывая). Большинство авторов, увы, основываются на достижениях предшественников, и только у единиц – озарение,  прорыв (и в науке так, у исследователей, ученых).
- Ваш самый значительный литературный успех?
- Публикация трех стихотворений из книги «Нить» в национальной антологии "Русская поэзия ХХ века", изданной под редакцией Евгения Евтушенко в Москве и Нью-Йорке (1999.) Мы с ним встречались в Мурманске, где он побывал во время своего  юбилейного турне по городам России, никогда не забуду этой встречи. Евгений Александрович колоссально много делает для поэзии. Он необыкновенный человек, в нем отразилась, как в «магическом кристалле» эпоха, вся планета. Его творчество, его совершенно необыкновенная личность, это просто борхесовский «Алеф» – маленькая хрустальная пирамидка, вместившая в себя земной шар. Такого еще не было в мировой культуре, он первый, и не знаю, будет ли второй. Нужно огромное личное мужество, и фантастическая энергия.  Я думаю, если есть на свете маги, то он один из них, «тайно причастный» к очень многим жизням и судьбам.
 В стихах моих  очень много игры слов, внутренних рифм, ассонансов. У меня все эти игры (Осип Мандельштам – «поэзия это игра детей с Отцом») в тексте происходят совершенно спонтанно, без установки на них, как черта стиля. Для поэта стиль – и есть он сам («будь самим собой»).  Это не я играю с языком, а он оказывает мне честь, играя со мной, ему это нравится. Я просто купаюсь, как  рыба, как русалка, в потоке русской речи:

Слова-струи,
Словечки-поцелуи,
Наречий град,
Междометий звездопад.

Целует меня предложенье
И делает предложенье.

Обнимает глагол,
Беззастенчив и гол.

Двоеточья, тире
Льнут как к родной сестре…

- Ваша формула счастья?
- Люди, со времен античности в этом вопросе делятся на циников, стоиков и эпикурейцев. Цинизм – это не мое. В нашем отечестве в почете стоицизм. Но я эпикуреец: считаю, что надо радоваться всему в жизни, каждой мелочи. Не исполнять суровый долг жизни, не приносить себя в жертву – а любить жизнь, любить себя,  как часть ее, как божье создание, как часть божественного промысла и совершенства. Если вы не любите себя, то не возлюбите и ближнего своего, по слову Писания – ибо ближнего надо любить именно «как самого себя». Даже в горе искать радость (это уже завет не Эпикура, а, если помните, старца Зосимы – Алеше Карамазову). Я не к вульгарному гедонизму призываю, а к принятию бытия, которое, по-моему, отличает состоявшуюся личность. Если точнее, я  исповедую стоицизм в эпикурействе – быть счастливым, вопреки всему. Счастливый человек не причиняет зла ни себе, ни другим.
- Кредо?
- В отношении к вере  я, видимо, вечный богоискатель. Ищущие Бога мне ближе и симпатичнее, чем те, кто уже нашел. Верю в Создателя, в бессмертие души, без этого жизнь была бы бессмысленна и страшна. Восхищаюсь Буддой и Магометом. Очень люблю Христа, особенной любовью, как никого в мире – Нагорная проповедь, заповеди блаженства, это для меня и есть святое. Сколько раз в самые трудные моменты жизни я произносила
«Блаженны плачущие, ибо утешатся» - и действительно утешалась… Но к православию, также как и ни к какой другой конфессии или секте не могу себя отнести. Ближе всего изумительная религия бахаи – самая молодая из мировых религий, самая светлая, и приняв ее, не надо отрекаться от Христа или Будды.
Склоняюсь к экуменизму: может быть, только мы все вместе – все человечество, все религии «правой руки» можем понять, что такое Бог.
- Вы ненавидите…
- Насилие, предательство. Пошлость во всех видах.
- Главное событие в Вашей жизни?
- Начала писать стихи, на рубеже 20 лет. Это шаг к обретению мира и себя, и буквально все меняет. В жизни человека и хорошее, и плохое определяет его стиль. Для писателя это равнозначно рождению.  Но мой сын для меня – событие не менее важное. В моей жизни был период конца 80-х – начало 90-х, когда мы с друзьями вдохновенно боролись за свержение коммунистического строя, в первой в Мурманске легальной антисоветской организации «Гражданская инициатива» (ее возглавлял мой муж, Олег Андреев, оттуда вышли многие общественные деятели). Олега до сих пор в городе называют «отцом мурманской демократии» и «прорабом перестройки». Это было чувство причастности к большой истории, вспоминаю о нем с ностальгией. Знамя новой России, которое водрузили над драмтеатром, палатка протеста на площади Пять углов… На самом деле, то, что Мурманский регион проголосовал тогда за демократию, против коммунизма – во многом, заслуга «Гражданской инициативы».  Тогда казалось, что дракон навеки повержен, настало царствие свободы и т. п. Не хотела бы вернуться в прошлое, но гламурная ледяная пустыня тоже неприемлема.  В юности я была беспечно-аполитична, потом исповедовала диссидентские взгляды, теперь я не могу отнести себя ни к одному политическому течению. «Быть может поэт тот – кому не вписаться в ряд…»
- Ваши пожелания начинающим поэтам?
- Никому не подражайте, подражание это самоубийство. Боритесь в своем творчестве с литературными влияниями. Воспитайте в себе чувство собственной правоты, это не менее важно, чем дар. Когда вы пишите, перед чистым листком бумаги, для вас нет авторитетов выше, чем вы сами, ваша душа, Бог в вашей душе. Талант – это своя правда. Спросите свое сердце, в чем правда. И стойте крепко на этом. Никогда не служите никакой идее, пусть самой, на ваш взгляд, благородной (общественной, религиозной, патриотической…), если не хотите, чтобы ваша поэзия превратилась в безликое общее место, в пропаганду. Если сделать искусство не целью самой по себе, а средством, оно теряет смысл, изначально ему предначертанный, перестает искусством быть. Живые строчки просто утрачивают аромат, пахнуть начинают присутственным местом. Если Богу вообще нужна поэзия, то только самодостаточная. Просто хорошие стихи, а не стихи с моралью и идеей. Поэт – реально, а не только по античной метафоре, служитель вольных муз, и они не терпят измены.
Талант это вообще-то, один из самых эффективных способов разрушить себя, свою жизнь и жизнь близких. Я помню в разные годы в Мурманске очень многих талантливых мальчиков и девочек, с интересными стихами, прозой, но из огромного большинства ничего не вышло, не потому, что не было дара, а потому, что они не знали, как им распорядиться. «Жизнь довела», «среда заела»… В России погибший поэт, несостоявшийся гений – это узнаваемый тип, привычная и даже типичная фигура. Что очень больно. Я бы преподавала на ЛИТ-объединениях, в литинститутах курс выживания для молодых поэтов. Один из постулатов: не зацикливайтесь на признании и славе. «Поэт, не дорожи любовию народной… ты сам – свой высший суд… иди дорогою свободной туда, куда тебя влечет свободный ум…» – кредо Пушкина, уж он-то понимал в этом толк. Правда и то, что поэт должен видеть одобренье себе «не в славословиях толпы, а в диких криках озлобленья». Славу, как ни парадоксально, создают не похвалы, а разносы.
Мне, впрочем, дорог каждый отклик, я устаю в Мурманске от того, что нет компетентной критики и нет читателя. Меж тем, лирика без резонанса вообще немыслима. Рукопись, лежащая в столе еще не литература, нужен «посыл», «прием», контакт. Стихи, вызвавшие отклик современников, начинают иначе звучать, более значительно. В этом смысле – читатель соавтор поэта. Вне литературной среды даже гений не может развиться в полную силу. Нельзя всю жизнь играть в теннис «со стенкой», нужен партнер, а у меня этого чувства, что кто-то «отбивает мяч» нет годами. Не хватает воздуха, кислородное голодание.
- Какое место занимает в вашей жизни работа  журналиста?
- Много лет это было не просто способом зарабатывать деньги на жизнь, но и творческими проектами. Я автор и ведущая (уже в прошлом!) циклов авторских радиопрограмм "Сказки и были снежной Лапландии" (о саамских мифах и легендах) "Росяница" (культура русского Поморья), "Дорога к Полюсу". Жителям Мурманска и области больше известны мои радиоочерки и композиции, чем книги – таковы роль и значение СМИ в современном мире. Пользуясь случаем, хочу поблагодарить всех моих радиослушателей за внимание к моим передачам, за добрые слова – и попросить у них прощения, что в последние годы не смогла отстоять свое право на авторские программы. Дело в том, что  после реформы регионального радиовещания 2005-го года  наше столичное руководство резко сократило количество местных передач. Это коснулось всех субъектов федерации. По стране 10000 журналистов остались без работы. Мы в ГРТК «Мурман» не смирились с ущемлением наших прав на свободу слова, писали президенту страны, проводили собрания, пикеты в защиту свободы печати. Сама стояла с плакатом «Свободу –слову!» на площади Пять Углов. Нас поддержал Союз журналистов России и международная журналистская организация Баренц-пресс, а также депутаты мурманской областной Думы, профсоюзы, многие общественные организации. И вы, мурманчане, чьи подписи стояли под воззваниями в нашу поддержку. Спасибо вам! Благодаря общим усилиям, мы почти выиграли битву. Нам удалось отстоять рабочие места многих людей, а также объем вещания. Я тогда получила грамоту «Баренц-пресс» «За честную журналистскую позицию», у меня много разных грамот и дипломов за радиопередачи, это единственная, которой я горжусь. Но кое-чем пришлось поступиться – авторскими программами. Их отменила Москва. Я работала на ГТРК «Мурман» в новых условиях, как репортер, дающий информацию (в основном, короткие сюжеты) о событиях культуры в регионе. Редакция новостей, это что-то вроде вечного прифронтового штаба. Только войны рано или поздно кончаются, а  «последние известия» – никогда не последние, если завтра встанет солнце – будут и новости. Люблю свою работу за то, что она сжигает калории лучше всякой Спорт-плазы. И за то, что незнакомые люди, встречая меня на улице говорят:  «Мы так привыкли слушать по радио ваш родной голосок…»
- Продолжите фразу  "Библиотека – это…"
- То, без чего я жить не могу; модель Вселенной («Вавилонская библиотека» Борхеса).
- Кто в Вашем представлении читатель?
- Человек есть не «то, что он ест», а  то, что он читает. Мне близок образ из Гадких лебедей» Стругацких – особый класс людей (элита) – питающаяся книгами, вместо хлеба насущного. И чуть не половина читающих – писатели. Европейцев сейчас определяют, как сверх-нацию писателей – по некоторым данным, каждый седьмой или восьмой взрослый гражданин объединенной Европе является автором книги. 
- Каков ваш читатель?
- Романтик, как я. Человек, влюбленный в красоту, поклоняющийся ей. Бэль-хантер (см. ниже)
- Расскажите о вашей прозе.
- В первый  сборник «Преображение» вошли две повести «Русалка», «Рояль, Часы, графин» и два рассказа «Колыбельная» и «Летучая мышь». Это мои детство, отрочество, юность». К сожалению, выход этой книги совпал хронологически с развалом Советского Союза и соответственно, Мурманского книжного издательства, и почти весь тираж ее исчез, никто этой книги, в сущности, не читал, но несколько экземпляров вы можете найти в фондах Мурманской областной научной библиотеки. «Летучая мышь» это новелла о ребенке, его фантастическом восприятии действительности. Повесть о юной музыкантше «Рояль. Часы. Графин» – подступы  к теме о тайнах ремесла, о судьбе творческой личности в мире. Действие романа "Исфахань" происходит в наши дни, герои ее, «нищие духом» и просто нищие идут на поиски Града Божьего, и попадают в параллельную реальность, в пограничное пространство-время, между тем и этим светом. Роман опубликован во втором номере альманаха «Мурманский берег». Он посвящен другу юности поэту Василию Галюдкину, который так именно и живет – в поисках Града небесного.
В сказочной повести для детей «Александрина или Сад в тундре» я рискнула рассказать о соблазне наркотиков очень юному читателю. Мне думалось, что я знаю об этом больше, чем другие люди, знаю какой-то секрет, надо найти для него слова. И может, кто-то, перед тем, как попробовать «радость в порошке», вспомнит старую детскую книжку. Как всегда у меня, действие происходит на стыке двух миров, реального и сказочного. Александрина – это псевдоним поэзии, и в то же время, девочка. Улыбка, сияние бытия. Моя «Александрина» победила на конкурсе для детских писателей Баренц-региона, переведена на шведский и финский языки, но на русском так и не была издана (правда, на мурманском радио был записан и звучал в эфире радиоспектакль по мотивам повести). Русский текст вообще утрачен: исчез в один прекрасный день из компьютера и не открылся на дискете. Хотелось бы верить, что вместе с этим текстом  «растворилась в воздухе» и самая большая проблема моей жизни.
Лучшая моя проза, дилогия «Ледяной кубик или Прощание с Севером» и «Лапландские хроники». Опубликована ( как и «Петербургский квадрат») на портале «Проза. Ру».–Это сложный жанр, современность и фантастика, философско-историческая притча по мотивам фольклора народов севера.
Последние повести это современные интернет-сказки - "Хорошо быть девушкой в розовом пальто" (она же "Гимн жизни", "Концерт для ноутбука с оркестром"). И "Кузькина мать" - модификация средневековой русской "Повести о Фоме и Ереме", размышление о судьбе языка.

- Есть у вас хобби?
- Изобрела новый вид досуга, belle-hunting –  «охота за красотой». Я первый и пока единственный в мире belle-hunter. Это чисто виртуальное приключение, но у него имеются и точки соприкосновения с реальностью.  Я охочусь в поисковых системах типа «Яндекс-фотки», «Фотолетопись нового поколения» и т.п.  Мои охотничьи угодья. Из миллионов фото выбираю самые суперские (по своему вкусу, конечно, в этом  вся «фишка»), и виртуально присваиваю их, «делаю меткий выстрел». У меня в коллекции уже более десяти тысяч снимков (Байкал, Венеция, Сен-Поль де Ванс и так далее, и просто фантазийные композиции («приход весны», «путь каравана», «регата «Алые паруса»…) На  моих флэшках – вся красота мира, лучшее, что в нем есть. Коллекции радуг, сережек вербы, водопадов, бабочек, атриумов и патио, глицинии и плюща, снежинок, росинок, водяных лилий, лунных дорожек, рождественских елок, авторских игрушек и музыкальных инструментов… Каждый бэль-хантер вправе и должен найти свой объект охоты, что-то именно для себя. Я бы хотела взять эти флэшки в мир иной, как когда-то фараоны брали с собой на тот свет золотые колесницы, диадемы, папирусы и мумифицированных рабынь. Думаю, что бэль-хантеров на свете миллионы, но они еще не знают об этом. Они бредут по свету, на всех континентах, счастливые, сквозь спектр его чудес, очарованные странники, с «мыльницами» и «смартиками». Наши пути иногда пересекаются – помню, к примеру, девушку в Екатерининском парке, присевшую на корточки,  чтобы «щелкнуть»  Камеронову галерею…Их выдает взгляд – острый (охотничий) и в то же время, мечтательный.  И ники: palomnik, April, madam Bovari, rusalochka… Бэль-хантеры всего мира, соединяйтесь! – впрочем, они и так уже почти все  друг друга и любят, в Сети.
- Творческие планы?
- Я написала прозаическую вещь «Петербургский квадрат» (полное название «Фэнсион Трапеция: опыт мистической топографии») об одном из районов Санкт-Петербурга: сто домов, культурная история каждого из них. Открылись, как следовало ожидать, тайны неизъяснимые. С районом, где я люблю фланировать, связаны драматические моменты жизни многих (в моем списке более 70) поэтов, музыкантов, художников. «Без иллюзии, Фата-морганы, Петербург не существует. Это паноптикум визионерства, реестр бессмертных фантомов, открывающихся лишь вольному фэнсионеру – «гуляке праздному», коллекционеру пустяков. Он читает город, как раскрытый фолиант (питерское «Руководство по магии», с вокабулами заклинаний, с рецептами зелий и эликсиров), он перепархивает из эпохи в эпоху в трансе (кокаинистам не угнаться) в медитации (йогам не светит) солнечных  days-dreems, снах наяву. Его видения порой ярки, словно фейерверки петровских ассамблей на непривыкшем к ним российском небе. Но некая интимность набрасывает покров. Так, вуаль «Дамы в голубом» с полотна забытого художника, затеняет черты ее облачком тревоги и грусти от любопытства зевак, от кошмара общедоступности. Невидимой хрустальной пирамидой – тысячегранником – подымающийся над петербургскими туманами-гранитами, фэнсион – бессмертен.» В таком вот духе. Вышел журнальный вариант, но хотелось бы эту книгу издать в полном объеме.
- «Анти-ад»?
- Очень важный для меня проект: философский трактат о неприемлемости христианского ада. Сама идея воздаяния вечными муками за временные земные прегрешения мне кажется абсолютно абсурдной и безнравственной, противоречащей самому духу христианства – духу прощения, милосердия, любви. Не думаю, что Бог может быть так жесток, чтобы не оставить «всем сюда входящим»  надежды. Не принимаю образ Бога, как карающего, мстительного садиста. Христиане, с которыми доводилось беседовать, надеются, что они лично в Ад не попадут, и не нарушают заповеди господние, из страха. Но на страхе нельзя основывать нравственность (а только на любви). Нельзя запугивать себя и других. Жизнь в страхе загробного наказания, в убеждении, что жестокость выше милосердия – это одна из причин (может быть, главная) темных эксцессов в истории, войн и насилия. Источник разрушительных привычек и реакций. Не могу представить себе, как можно наслаждаться радостями рая, когда кто-то из твоих друзей и близких страдает в геенне огненной.
Я готова возглавить движение за отмену Ада. Мы все, человечество, должны молиться о том, чтобы его не стало. Каждый день, медитируя, представлять себе, что выводишь из преисподней все новых грешников, прощая их и отпуская на свободу. «Иди и не греши больше». Мы можем сделать мир лучше. Пусть то хорошее, что есть в каждом человеке, даже самом темном будет спасено, а зло в нем – присоединится к мировому злу, которое до Страшного Суда все равно – увы – неуничтожимо.
Я изложила все здесь очень схематично, неизбежно вульгаризировала идею. Журнальный вариант книги вышел в альманахе «Мурманский берег» № 13, отсылаю к нему читателя.
- Расскажите о проекте «Thank you, no».
- Эта мысль меня посетила на плато Гиза, я смотрела на пирамиды и вспоминала Владимира Соловьева, его поэму «Три свидания», Елену Блаватскую, Андрея Белого с Асей Тургеневой и так далее. А вокруг плясали продавцы сувениров, хватали за руки, совали каких-то плюшевых сфинксов и пластмассовых Анубисов, портили дорогие минуты. Я подумала, что было бы нормально, если бы те, кто не хочет, чтоб его «по жизни», или в данный момент беспокоили – надевали бы  майки с надписью «Ничего не покупаю» или «Спасибо, ничего не покупаю» или просто «Спасибо, нет». Эта надпись должна быть выполнена  запоминающимся логотипом на майке (куртке, сарафане и т. д. ) Конечно, надо разъяснить через СМИ, зачем человек надевает подобную одежду, какого отношения к себе ждет от окружающих.
В какой-то мере это облегчило бы задачу уличных продавцов, они сразу будут видеть в толпе тех, кто не станет их клиентами, ни к чему тратить на них время. Разумеется, те, кто надел подобную майку, могут купить что-то, если захотят, но они должны сами проявить желание (стать субъектом сделки, а не объектом).
Думаю, что это будет очень полезный предмет для многих, возможно, для трети всего человечества или даже больше. Это поможет оградить людей не только от сетевого маркетинга, но и от общения с продавцами наркотиков, алкоголя, зазывалами игорного бизнеса, сутенерами, разного рода мошенниками и т. д. так что моя идея имеет гуманитарный смысл, повышает личную безопасность. Родители будут рады, если их сын или дочь-подросток, наденут такую майку, отправляясь на экскурсию. Кстати говоря, слоган «Спасибо, нет!» используется в программах по профилактике наркомании, в молодежных психологических тренингах. И еще, по этой надписи люди одного образа мыслей смогут узнавать друг друга. Я эту мысль изложила на форумах, она вызвала виртуальный ураганчик, пишут, что такое могло придти в голову только поэту и что она представляет собой угрозу для общества потребления, что это хорошая коммерция, на предмет вложения капитала и сюжет для романа-антиутопии. Собираюсь запатентовать.
- Что движет Вами  на жизненном пути?
- Кажется, что я пребываю в Мурманске в ссылке (добровольной), «на вечном поселении», как прадед когда-то в Сибири. В сущности, я здесь в изоляции, культурной и личной. В местную областную культуру я со своими стихами и прозой никак не вписываюсь, и даже не надеюсь вписаться. Здесь процветает стихотворство краеведческое, «традиционная» лирика с педалированным патриотизмом, с православно-славянофильским пафосом. От такого понимания поэзии я далека. Поначалу чувствовала себя эдаким гадким утенком среди «нормальных» гусей и уток: клевали меня, щипали, – но гадкие утята вырастают.*
Рада, что не написала в жизни ни одного стихотворения на заказ, каков бы он ни был. Ни одной строчки не исправила в тексте в угоду кому-то, против своего желания. И не получила в жизни ни копейки гонорара, ни каких-то привилегий за стихи. Позволяла себе роскошь любить поэзию только ради нее самой. Не осуждаю тех, кто получал дивиденды, кому случалось ломать себя, среди таких имеются замечательно талантливые, и вообще, нет двух одинаковых жизней, и счет у каждого разный. Но я такая вот, как есть. Я, может, одна  на белом свете такая, и без меня «народ не полный».
Известное выражение «красота спасет мир» понимаю так: только красота делает мир выносимым.  Когда б он не был так красив, я не смогла бы жить, уничтожила бы себя (а значит, и мир). Мир без поэзии мне не нужен, ничто в нем меня бы не радовало.
У меня есть некая тайная миссия, которую я сама себе придумала. Трудно это объяснить в нескольких словах, но здесь присутствует  желание создать в стихах тот мир, в котором я хотела бы жить – всегда. Это  некая страна вечной весны (из моего сборника «Добро пожаловать в весну», сто стихотворений о радостях жизни).
 
Счастья, любви и творчества, вечной весны всем моим читателям!
Ольга Мартова.
               

*Уже после этого интервью я уехала с Севера в Варну (Болгария), с чувством, что, наконец, вышла на свободу, помилованная судьбой-самодержицей  («этапы долгие, срока огромные…»). Прилетела на Балканы, по милому совпадению, 3 марта, в национальный День Освобождения, который в народе называют еще День Ласточки. Всюду в этот день звучат веснянки, девушки «закликают пролетье», близкие люди дарят друг другу красно-белые ленточки, их надо носить, как браслет, на запястье, целый месяц март, а потом завязать на ветке ивы, чтобы радость тебя не покинула. Теперь 3 марта  и мой личный праздник освобождения. В самолете вспоминала, опять-таки андерсеновскую, Дюймовочку, сбежавшую на крыльях ласточки, из кротовой норы. Все-таки, стихи сбываются, и вечную весну я сама себе в своих строчках напророчила. Такова  сила поэзии – она материализует желания. Живу теперь, если цитировать земляка Веничку Ерофеева, среди жасмина, который не увядает ни летом, ни зимой, и соловьев, которые не умолкают ни ночью, ни днем. Эдакие Петушки, вернее, Мартинички (ласточка по-болгарски  мартина). В воздухе пахло раем:зажженными снегами, сырыми цветами, восточным  кофе. Сколько я оголтелых веснянок сложила за Полярным кругом, где солнце не встает из-за горизонта по три месяца, и то снег валит, то дождь «мурмансит» – и вот, получай на блюдечке, что заказывала.  Здесь во Фракии, в Родопских горах пел Орфей, и не только люди, а звери дикие  выходили из лесов, птицы замирали, чтобы послушать его голос. Также сюда (в Томы,  теперяшнюю Констанцу, но это один с Болгарией регион) в свое время сослали Назона Овидия, автора «науки страсти нежной» – мне в утешение. Отсюда он писал свои «Письма с Понта», римскому другу.
Не скрою, жизнь последних лет в «городе Тридевятом» была тяжела, как сказал мне один друг, «мы с тобой, Ольга пытались отогреть ледяную глыбу теплом своего дыхания – но она, как была ледяной, так и осталась». Это так и не так. Что вообще меняется от того, что отдельный человек, хотя бы и со стихами в заплечной сумке, приходит на землю, от его вдохов-выдохов? Может, хоть на капельку счастья станет больше. «Что б ни было, а все-таки нести три нотки посеребренных в горсти, три грошика в копилку радости…» – из моего стихотворения о музыканте. И пусть, «летучие рыбы до берега не долетают, им воздуха не хватает  – но ледяные глыбы от дыхания тают». Свои злоключения я высмеяла в  иронической прозе «Ледяной кубик или прощание с Севером», и «Мемуарах Гадкого Утенка». Но остаюсь (навсегда!) гражданкой России, и прописана в Мурманске – с севером совсем расстаться не могу. Стихи писать не бросила, с полным  убеждением, что лучшего своего стихотворения еще не написала и главного не сказала. И – «все-таки, я жила – чтобы ушла зима».
               
                Содержание               

Евгений Евтушенко «Крапива в цирке шапито»               

                Стихотворения

Объяснение в любви               
Ветер и женщины               
На высоких каблуках               
Ода на выбивание ковра
Март               
Оборотень               
Суаре
Аврора бореалис
Факел

Арфы ночи               
Золотой след               
Журавлик               
Пьеро               
Жизнь в ветреную погоду               

Тополиная метель               
На день рождения сына               
Кот               
Балда
Век

Смерть поэта               
МАЛЕНЬКАЯ ФЛЕЙТА

Седьмое небо
Индрик
Серенада сирени
Ласточки
Ветка жасмина
Заблудившийся псалом
Эдем
Имя

Голубь и балерина
Лунная дорожка 

Моя звезда               

Полярная ночь
Светлячки
Ландыши
Пляж
Лань
Подруге
Новогоднее
Полуостров Кольский
Снежинка
Разлука                Сильфида               

Юность Александрины               
Коктебель               
Скорый поезд               
Элка на луне               
Голубятня               
Брату Ивану               
Белка               
Боль
Паводок                Сариселке               
Поэт на небе               
Королевское ложе Альгамбры
Парус
Не умирай
Лилия
Дитя 
Милый,храни себя
Памяти Владимира Ленского

Перед концом
света               
Спиритический сеанс               
В богоспасаемом Иркутске               

Музыка                Соловей               
Светлячки               
Чума               
Я одна виновата               
Воскресенье               
Кусково               
Счастье   
Шкатулка
Мое приданое
Адель               

Мурманские строфы               
Герда  и Кай         
Новый год с цыганами
Песец
Домой
Вот женщины
Первое октября
Звездица (поэма)
Русский зайчик
Ультима Туле
Рита и Дон-Жуан
Словарь снега
Веснянка
Инвалид               

Привиденье
начлага                Рай                Ветер и Золотые Ножки               
Mocco instant               
Клоуны               
Одетта               
Бегство в Египет               
Пери
Живерни               
Почтовая марка

Посох Мертвого моря               
Облачко               
Поэзия               
Цикада               
Побег               
Отче наш               
            Легкость               
Тринадцать лет               
К другу-стихотворцу               
Муза               
Казанова               
Бабочка=экстази                Часы и букет               
РекаРечь               
Летняя
зима               
Мачо               
Госпитальные куплеты               
Певчий дрозд               
В ожидании оперы               
Грузия
Ковер-самолет
Телескоп (1-2)                Двери
Закат и ночь (1-6)
Колыбельная миру

Эпитафия Ольге               
В городе тридевятом
Рождество
Норд-Вест
Прощание с севером (1-2)
Мисс Март
Ода на взятие Лос-Анжелеса
И пусть жена зовется Дульцинея…
Русское
Свидание с Родиной               
Литература
Завещание
Роза универсума
Волчья свадьба
Чухломская певица
Памяти русалочки
Чайный гриб
Лимерики
Что это было? (1-5)
Русские реки (1-6)
Родные
Лирандель
Для кого вы пишите, Ольга?
Славянское заклинание
Одна болгарская роза 
Библейские имена
Язык               
Стихами удивить Россию

Ольга Мартова. «Вечная весна» (из ответов на анкету веб-сайта Мурманской региональной универсальной научной библиотеки). 
«Искрометный, очень русский талант» - такими словами охарактеризовал творчество Ольги Мартовой Евгений Евтушенко, включивший ее стихотворения в Антологию русской поэзии ХХ века «Строфы века», вышедшую в 1999 г в Москве и Нью-Йорке, а также Антологию 10-ти веков русской поэзии «Поэт в России больше, чем поэт». Ольга Мартова – автор восьми поэтических книг, четырех книг прозы. Родилась в Иркутске, много лет отдала Мурманску. Стихи переведены на английский, норвежский, шведский, финский языки.
В настоящее время живет в Варне, Болгария. Член Союза российских писателей, Союза писателей Санкт-Петербурга.