1. Ни в чем не слабый
Подробности личной жизни — тем более на уровне обыденных человеческих слабостей — для Юрия Кузнецова в стихах были неприемлемы. В довольно продолжительном разговоре с ним, без официоза и непреодолимой дистанции, я как-то горько уловил это и чуть ли не посочувствовал ему, гордому, вслух.
Ведь пишем — исповедуясь, делясь сокровенным, да порой просто освобождая душу от тягот проговариванием их.
А тут сознательное конструирование себя, своего поэтического мира. Грандиозное, вселенское, но ведь руками, ну, может, и не руками, однако «механические» усилия все равно видны.
Жаль. Мне кажется, что он так и не умягчил себя, не утешил свое сердце тихой лирической исповедью, светлыми слезами вольного самовыражения, не стесненного собственным кредо. Титан и пахарь. Ни в чем не слабый человек.
Писал «от души» он только вначале. Но потом понял, что успеха можно достичь лишь по специальным технологиям, придумывать которые заставляет само время, густо заселенное «поэтами».
Будто предчувствовал и предвосхитил сегодняшних, сделанных пальцами в татуировках и перстнях. Сейчас ведь, чтобы быть замеченным и составить себе имя, нужно творить по лекалам. Но уже не интуитивно найденным, а наштампованным для вполне широкого употребления. Только пиши.
Да вот закавыка — далеко не каждому так хочется. Особенно после того, как лекала стали застругивать на совсем уж откровенную мерзость. А не на чистоту — естественную среду обитания подлинной поэзии.
2. Спасибо столичной цензуре
Гражданственность у Кузнецова переведена в плоскость мифа, глубокой русской бытийной символики; она необычайно расширила восприятие и понимание Родины, духовных корней и устремлений человека, самой истории и в целом гражданской лирики.
«Знамя с Куликова», «Сказание о Сергии Радонежском», «Тайна славян» и множество других стихотворений подобной тематики, а собственно она и презентует почти все творчество поэта, — кто будет против такого патриотизма и историзма в стихах?
А то, что они насквозь мистичны, советской цензуре, хоть и с трудом, пришлось проглотить. Тем более, что цензуре столичной это было сделать легче, чем какой-нибудь региональной, до мозга костей перестраховочной и трусливой. Столичная допускала, для первостепенных поэтов особенно, поблажки и значительную творческую свободу.
В провинции же такой поэт не развился бы, не вошел в свою меру, более того, если бы хоть чуть-чуть проявился — тупая, примитивная, обкомовская идеология сожрала бы, умучила, извела до положения изгоя и местного сумасшедшего.
«Поэт должен жить в Москве», — обронил Кузнецов. И с ужасом, наверное, думал о том, что было бы с ним, останься он навсегда в своем «родном» Краснодаре. Почти ничего бы не было. Почти никого. Только тяжеленный вздох ветра над пустым, незамысловатым ландшафтом, заутюженным солдафонами режима.
А так мы можем сказать спасибо не только поэту за его мужество, но и столичной цензуре — правда, тут не очень понятно: то ли тоже за мужество, то ли за мягкотелость...
3. Возможности поэзии
Кузнецов был носителем интуитивного, приходящего озарениями знания; преподать его трудно; поэтому семинар, который поэт вел в Литинституте, для носителей знания осязаемого, трехмерного был чужероден, непонятен, а особо «продвинутым» казался чуть ли не примитивным. И некоторые семинаристы уходили, другие оставались, но благоговением к учителю, пониманием тех непереводимых посылов, которые он давал в своем слове с семинарской кафедры, проникались все равно не многие.
Работая в региональном издательстве, я как-то предложил Кузнецова в качестве рецензента одной поэтической рукописи. Было это в 1985 году, через несколько месяцев после моего личного знакомства с поэтом, которое произвело на меня, конечно, очень сильное впечатление.
Долго дозванивались — в Москву из Харькова, просили — это делал заведующий: ему тоже стало интересно, что напишет известный поэт, хотя тяготения к его творчеству он и не испытывал. Рецензию пришлось ждать несколько месяцев, время от времени напоминая поэту о ней. Наконец она пришла. Да, неординарная, с неповторимыми особенностями кузнецовского мышления и художественных пристрастий, но не выдающаяся. Очевидно, для него самого — рутинная.
Как он всем этим, наверное, тяготился — рецензированием, преподавательством, службой вообще, как это все отвлекало его — от себя...
Даже предисловие к своей книжке, изданное «Молодой гвардией» в серии «Библиотека избранных стихотворений» в 1990 году, получилось у него скованным и пунктирным, хотя и насыщенным некоторыми важными тезисами и наблюдениями над состоянием современной поэзии. Чего стоят одни инвективы по поводу «одичания метафоризма», в котором, по мнению поэта, она погрязла. До сих пор эта мысль не подхвачена и не исследована критиками и литературоведами, и скорее всего потому, что они не готовы работать в подобной плоскости, все их традиционные представления и инструментарий слабы перед нею, а ведь здесь целое направление возможностей открывается.
...Возможности поэзии — это и было главным знанием Кузнецова. И когда реальный или мистический мир бросал в их бездонные воды свой камешек, возникали стихи. Возникали и мысли по поводу этих стихов, но передавать такие мысли во всем их объеме, думаю, человечество еще не научилось. И вряд ли научится.
Один интеллектуал о профессоре Литинститута Кузнецове едко заметил: «Чему он может научить? Ему самому учиться надо». Святая простота. Или пустота?