1. КОБРА
Инстинктам иссушающим подвластна,
отвергнутая Богом и людьми,
она так артистична и прекрасна,
лукава и надменна,
чёрт возьми!
Взлетев,как распрямлённая пружина,
как вскинутая с посвистом лоза,
презрительно, магнитно,недвижимо,
она,привстав, глядит в мои глаза.
И чувствуя невыразимый ужас,
я перед ней потерянно стою.
Сейчас,сейчас,
надувшись и напружась,
она стрелой
вонзится в плоть мою -
ртуть,молния,
отточенная сабля,
опальная владычица песков!
Как золотая тиглевая капля,
стекает яд
с оплавленных клыков -
медовый!
Но,куда бы он ни брызнул,
всему живому
там спасенья нет.
Две самых изощрённых
формы жизни –
стоим друг против друга
тыщи лет.
Страшнее смерти
ожиданья муки.
Что ж,гадина,
считай,твоя взяла…
Ужаль меня!
Я протянул к ней руки.
Но кобра вдруг свернулась
и… ушла.
В Р А Н Ы
Где проживают враны?
Всюду,
в любом краю
полчища неприкаянных
мыкают жизнь свою.
В поле,в саду, на пашне –
траурная орда…
Словно бы день вчерашний
ищут они всегда.
Главное – наклеваться.
Ссорясь между собой,
всё же они держаться
предпочитают гурьбой.
Легче живётся в стае.
Скопом добычу рвут.
Так вот они летают,
так вот они живут.
Носит их всюду,носит…
Крут и зловещ полёт.
Кто-то в них камень бросит,
кто-то картечью – влёт!..
Но в передрягах буден,
как ты их не души,
птицы живут,как люди,
каркая от души.
ПЕТУХИ
А петухов казнят,
как бардов,
крамолу плавящих в слова.
Сверкнёт топор,как алебарда,
и – покатится голова.
И - всё: ни ужаса,ни боли,
и не страшна уже беда…
Лишь хриплый крик
застрянет в горле,
как сгусток крови,
как звезда…
Топор – гроза хибар и тронов
(он и казнящему грозит! ) –
упавший гребень,
как корону,
в своём зерцале отразит.
Уйдёт бестрепетный убийца,
прикрыв белки похмельных глаз.
И только крылья
будут биться в последний раз…
в последний раз…
ПАНТЕРА
Как яростная чёрная волна,
внезапно оборвавшая движенье
на гребне взлёта,
так вот и она
застыла
в осторожном напряженье.
Ты на взведённый бешено курок
и пальца положить -то не успеешь,
как хищный коготь,
словно злой клинок,
тебя смертельно
полоснёт по шее.
Но это там, на воле, а не здесь.
И всё-таки, трагически прекрасна,
она непредсказуема, как месть,
и так же торжествующе опасна.
И вздрогнешь ты,
смутясь и трепеща,
и всколыхнётся пульс,
доселе редкий,
когда два н е ж н ы х -
лазерных!-
луча
прожгут тебя
из-за решёток
клетки.
Надменна, выжидательна, тиха,
она лежит на веточной подстилке,
презрев весь мир. Но ты,
как от греха,
бежишь подальше
от её ухмылки.
КОШКА
Ангорское белое чудо –
живой воротник на доху.
Глаза – что твои изумруды,
и синие искры – в меху.
На мягкой атласной подушке
раскинулась,как на волне.
И чуткие острые ушки
тревожно трепещут во сне.
Лишённая всяких талантов
(на что приживалке талант?),
одарена,как аксельбантом,
роскошным батистовым бантом
К лицу ей малиновый бант.
Даны ей и стол,и прописка,
и самый лилейный уход,
и в нужное время (без писка!)
ангорский возлюбленный кот.
Живи,размножайся на счастье,
от бед и сует вдалеке,
лишь только мурлыкай да ластись
к всесильной хозяйской руке.
Следи за ней пристально,в оба,
в притворном довольстве урча,
скрывая лакейскую злобу
в горящих презреньем очах.
К О Т
Дальний родственник пантеры,
но удобней и угодней,-
шерстью пахнущий и серой,
словно житель преисподней,
сибарит и проходимец,
враг пичужек и норушек,
он – отрада и любимец
марципановых старушек.
Шкура дивная дымится,
точно утреннее море.
Морда сытая лоснится
от избыточных калорий.
И в глазах – полурубинах, -
что в беспечности закисли,
ни огня, ни даже дыма,
ни одной живущей мысли.
Этот кот мышей не ловит –
всякий труд ленивцу в тягость.
Кот альфонисто покоит
одиноких женщин старость.
И блаженно отираясь
у старушьих хилых ножек,
на земле вкусивший рая,
он плевать хотел на кошек –
тех обшарпанных,бездомных,
что ночами дико воя,
жизнь свою клянут бессонно,
всю округу беспокоя.
«Чтоб вам всем передавиться!-
кот желает им украдкой.-
Нам-то естся,
нам-то спится
так-то славно,
так-то сладко!..»
ЖАЛОБА ИРЛАНДСКОГО СЕТТЕРА
Скажите,граждане,зачем
я,молодой и благородный,
хвостом виляю,глух и нем,
пред этой моськой беспородной?
Меня захлёстывает злость.
А эта мерзкая волчица
грызёт подкинутую кость,
и не желает поделиться.
О голод!
Разве совладать
с ним может бедная собака?
и я за эту кость отдать
готов и титул свой,однако.
Дворняжка, шавочка, я твой!
Но злобно взвыла эта дева:
-Ты – лорд с утробою пустой!
А я с набитой –
королева!..
ГОЛУБЫЕ КОНИ
Это сказка или быль,
не скажу – не помню:
сквозь серебряный ковыль
мчатся,
поднимая пыль,
голубые кони.
Изумрудные глаза,
солнечные гривы,
улетая в небеса,
плещутся игриво.
В диком топоте копыт,
в битвах и тревоге,
жизнь стремительно летит
Вечности под ноги.
И над каждою судьбой,
даже самой жалкой,
веет ветер голубой,
молодой и жаркий.
Не заставишь повернуть
вспять коней летящих,
не дозваться,не вернуть
вёсен уходящих.
Только голосом любви
самой первой – юной!-
Отзываются вдали
голубые струны.
Ну, так стоит ли жалеть?
Жизнь прошла как надо!
Память бродит,как медведь,
за опавшим садом.
И несутся сквозь пургу -
за мечтой в погоне -
бронзовея на бегу,
голубые кони.
В СТЕПИ ПОД РОСТОВОМ
Кобыла рожала в степи.
Легла, торопливо и молча.
А ветер от крика осип,
и звёзды смотрели по-волчьи.
И не разгорался костёр,
погасший без всякой причины.
И плакал я,бросив топор,
от ярости, что не мужчина.
Мальчишке,слюнтяю,из тех
романтиков книжных,
как в призме,
открылось во всей наготе
великое таинство жизни.
Что делал в тот миг я и как,
не помню… как будто спросонок.
Но вот у меня на руках
дымится живой жеребёнок.
Промокший,замёрзший,смешной,
так нежно,так трепетно дышит!
А мать на траве ледяной
его,голенастого, лижет.
О этот вселенский порыв,
неистовый,самозабвенный!
Смотри, дорогая,он жив –
твой первенец,
твой несравненный!
И ты утомлённо,
с трудом,
встаёшь к нему,
боль свою пряча.
И ищет он бархатным ртом
сосок твой тугой и горячий.
На тоненьких «спичках» своих,
качаясь,как кустик осенний,
почмокал чуть-чуть и затих,
пред мамой упав на колени.
Дорога у нас нелегка –
ведь дом наш далёко отсюда.
И вновь у меня на руках
гривастое рыжее чудо.
Кобылка ревниво храпит
и тычется мордой мне в плечи.
А сын её маленький спит,
как спал бы и сын человечий.
И я,под знакомый мотив,
навязчивый,лёгкий,капризный,
спешу,обо всём позабыв,
впервые себя ощутив
причастным и к миру
и к жизни…
БАЯДЕРА
Баядера – дикарка,зверюга,
норовистая белая кость,
сумасшедшая рыжая вьюга,
воплощённая ярость и злость.
Это ж надо такой уродиться –
в каждой клеточке буря и гром…
Ей бы в смерчи, в кометы, в зарницы…
А она у меня под седлом.
Как гюрзу не приучишь к покорству –
покориться заставит лишь смерть,-
так и это слепое упорство
не сломили ни ласка, ни плеть.
То взбрыкнёт, то вдруг нА дыбы встанет,
то куснуть, то лягнуть норовит…
Сколько я испытал с этой дрянью
всевозможных страстей и обид!
И не раз,
видя нашу с ней схватку,
донимали ребята меня:
-Да смени ты свою психопатку
на любого другого коня!
Ведь когда-то сорвётся,холера,
и – привет…
Но хрипел я в ответ:
- Ничего… Или я Баядеру,
иль она меня… Выхода нет! -
Потому что была эта дива,
эта чёртова кукла моя,
До того неземна и красива,
что влюбился в проклятую,я.
…Лето выдалось знойным и душным,
даже ночью безумствовал жар.
И однажды в элитной конюшне
занялся небывалый пожар.
Полыхали и стены,и кровля…
Разберись: отчего? почему?
И плевались мы спекшейся кровью,
задыхаясь в огне и дыму.
Кони рвались к дверям,
как пантеры.
Не отскочишь –
так сдуру убьёт! Вдруг я слышу –
кричит Баядера,
надрывается в голос,
зовёт.
Что тут делать,
скажите на милость?
Пламя сзади… с боков… впереди…
У неё уже грива дымилась…
Я рванулся … Рванул…
- Выходи-и-и!..
…Солнце новое мирно всходило.
Мы стояли безмолвно,как пни.
Пепелище чадило,кадило,
догорали вокруг головни.
Кони вольно паслись возле речки.
Опалённый от ног до бровей,
я побрёл без седла, без уздечки,
к дорогой недотроге своей.
Шёл я к ней
с состраданьем и верой.
И, повинную гриву склоня, в первый раз
не смогла Баядера ни куснуть,
ни ударить меня…
АРГАМАК
Эти нервные нежные ноздри,
что чёрные маки,
это лунное тело
божественный высек резец.
Ни прожилки, ни жилки
нет лишней в степном аргамаке,
в этом чуде природы,
принявшем наследный венец.
Под коронной звездой,
от кометы и ветра рождённый ,
он у всех коневодов планеты
в особой чести.
Говорят, что такого
не видывал даже Будённый,
а увидел, так, право же
глаз бы не смог отвести.
Принц арабских кровей,
словно с редкостной миниатюры,
сквозь заслоны границ
и эпох временные пласты,
он прорвался сюда
из дворцовых конюшен Тимура,
из садов Зеравшана,
из злых бедуинских пустынь.
Но,первейший в элите,
охране заботливой вверенный,
самый золотоносный
из всех драгоценных коней,
он открыто завидует
старому глупому мерину,
что пасётся на воле,
хвостом отгоняя слепней.
И когда за конюшней
промчатся к реке кобылицы
и ударит по нервам
копыт торжествующий гром,
как он рвётся и стонет,
похожий на пленную птицу,
на седую жар-птицу
с бессильно повисшим крылом.
И в окно денника
снова смотрит,темно и отчаянно,
и такая тоска
в глубине его царственных глаз.
И по трепетной морде
сползает слезинка печальная,
как оплавленный молнией
в двадцать каратов
алмаз.
ПОДКОВА
По дороге, глухой и тревожной,
шёл я в поисках пищи и крова.
Вдруг нежданно
в пыли придорожной
ятаганом сверкнула подкова.
Полустёртая,словно монета,
серебрилась бесцельно и странно
посреди виноградного лета
на забытом пути караванном.
Забывая и путь свой,и голод,
я склонился над нею устало,
и проник летаргический холод
в кровь мою из тугого металла.
И,шепнув три магических слова,
в суеверном и верном порядке,
я,зажмурясь, закинул подкову
и ушёл поскорей без оглядки.
Тонким звоном,
как стоном москита,
на мгновенье прорезался воздух,
будто молнию выбил копытом
жеребец,
сумасшедший и грозный.
И легла она
вещью негожей
у сухого степного колодца,
в ожиданье,
что новый прохожий
на неё ненароком
наткнётся.
Но никто не поднимет с любовью,
никому не нужна она в доме.
И всё снятся и снятся подкове
без неё ускакавшие
кони…