Возможно, поэма является переписанным чужой рукой черновиком либо продиктована на память самим Михаилом Петросовым, этим объясняется неровный ритм поэмы, мелкие несуразности, прерывистость повествования.
Алейжадинью (1730(38) — 1814) — в переводе с португальского буквально — маленький калека. Знаменитый бразильский архитектор и скульптор. Настоящее имя Антониу Франсиску Лишбоа. После сорока был изуродован непонятной болезнью (предположительно, проказой), за что и получил своё прозвище. После этого трудился исключительно ночами, стараясь днём не появляться на улицах.
I
Что глядите на меня, разини!
Я — урод, но я — Алейжадинью
И сегодня выполз за порог.
Из притвора, как змея из шкуры,
Смотрят на меня святых фигуры,
Словно я хоть крохотный, но — Бог!
Прячут лики в сумрачные ниши:
Вон ползёт Творец наш полусгнивший,
Оставляя смрадные следы.
Кажут двоеперстное знаменье:
Боже тленный! нас спаси от тленья
И себя пожалуй за труды.
Пасха липнет колокольным звоном
Мне к ушам, от грязи воспалённым,
Заливает гной безбровый лоб.
Ходит пыль горячим переплясом
В ямах щёк, где выгнившее мясо
Так смердит, как нечестивца гроб.
Что же вы не радуетесь, свиньи?!
Радуйтесь: ползёт Алейжадинью,
Тот, который Господа постиг.
Но визжит аббат: «Помилуй, Боже!»
Прочь воротит складчатую рожу,
И по складкам скачет нервный тик.
«(Вон!) — орёт. — А ну-ка прочь, паскуда!»
Но клешнёю тянется культя —
И рёв средь испуганного люда:
Кто сейчас сидит в тебе — Иуда?
Или же святой, творящий чудо?
Или же башку твою на блюдо
После танца, с Иродом шутя,
Положить потребует дитя?
...Что ж я как отшельник во пустыни?
Вы боитесь на меня смотреть?
Хоть бы ты издох, Алейжадинью, —
В ухо мне нашёптывает смерть.
Интерлюдия 1
Ах, Алейжадинью, Алейжадинью!
Бедный малютка Алейжадинью!
Принеси в кувшинчике воды мне,
Скоро меня приберёт Господь.
Святое Семейство, позаботься о моём сыне,
Он один моя от плоти плоть.
Я ведь, как и ты, Святая Дева,
Рожала под крышей чужого хлева,
Сирота — как наземь брошенный ломоть:
Только голодный поднимет и отряхнёт.
Не оставь, Пречистая, моего сыночка среди грязи и теней:
Доброго человека состраданьем к нему озаботь.
Коли у меня счастья не было и в помине,
Дай хоть капельку его моему Алейжадинью.
II
Я смирял вас совершенством линий
Мною изготовленных Христов,
Слвно шорох шло «Алейжадинью!..»
По толпе разряженных скотов.
Я тонул в работе, как в трясине,
Я забыл про то, что я больной;
«Как же ты смердишь, Алейжадинью!» —
Измывался служка надо мной.
Где вы, попугаи и павлины?
Где же ваши жёны — Мессалины?!
Рядом с ними лавры Магдалины
Стоили б, наверно, полгроша...
О, какое тело! А душа
Влеплена приапами в перины!
Сколько мною сделанных распятий
Слышали скрипение кроватей
И прелюбодеев голоса,
Вздохи похотливые и стоны,
Как тела их пахли распалённо,
Как слетали на пол пояса
Верности; как жёны, встав с постели,
Убедить Всевышнего хотели,
Пожирая взглядом плоть Христа,
Что любовь их к ближнему — чиста!
Ваши телеса в цветных камзолах —
Как дерьмо в атласных кошельках,
Я за вас бы нЕ дал и мозоли
На болезнью сожранных руках,
Но они болят, и в этой боли
Вся моя свобода и неволя,
Оттого мне просыпаться — страх!
А давно ли, стоя у порога
Богу отведённого чертога
Я орал: «Всевышний! Я не трус,
Пусть меня ты покараешь строго,
Пусть мне жить останется немного,
Знай, что я умею д е л а т ь Бога
И Тебе отныне — не молюсь!»
И когда Господь ли, чёрт ли, дьявол
Дал себе в сердцах такое право
Язвами уродовать меня,
Я, о камень лезвием звеня,
Отрубал негнущиеся пальцы,
Не желая с карами смиряться.
Я их хоронил у стен собора,
Как монахов, сгинувших от мора,
Под холодный гром колоколов.
Не сводя с меня слепого взора,
Прятались святые от позора
В темноту проходов и углов
Мастерской, где я, взыскавшись спьяна,
Так хулил святого Себастьяна,
Что не торопился из ствола, —
Как Господь не сжёг меня дотла!..
Голуби затопчутся на крыше,
Нищий заползёт в свою дыру,
Облака потянутся всё выше
Поутру, и грянет день, как будто
Порожденье солнечного спрута,
И пропахнет нищенская смута
Запахом гнилых, осклизлых фруктов,
И с небес струящаяся мгла
Раскалит весь город добела,
И горячий воздух станет плавить
Стены хижин, храмов, бардаков,
И к полудню псы устанут лаять
От жары и клочья языков
Будут трепать в горячем смраде,
Словно сотни устриц в маринаде.
Будут стружек золотиться пряди,
И каменный обруч у висков,
И свеченье деревянной пыли,
Ищущей высокое окно,
И дряное тёплое вино,
Что вчера монахи не допили —
Ведь Алейжадинью всё равно.
Нахлебаюсь вдоволь с четверенек,
В грязный чан уткнувшись головой…
Мастеру платить не нужно денег —
Труд его окупится жратвой,
Он всегда смирял свою гордыню.
Стань своим рабом, Алейжадинью,
Радуйся тому, что ты живой.
Но когда затихнут в отдаленьи
Попрошаек горестное пенье,
Их рыданья, стоны и скуленье,
И порыв необъяснимой лени
Выметет широкие ступени,
И затихнет пьяная возня,
Ты войдёшь и встанешь на колени,
Не заметив прежнего меня.
И от малой свечечки в смятеньи
Бросятся чудовищные тени
По углам, и, крышу расколов,
Звёзды, словно тысячи миров,
Вспыхнут на чудовищной арене
Небосвода, и в слепящей пене
Душной ночи тысячи миров
Станут наших лиц отображеньем.
Нет прощенья гнусной образине?
Пусть в аду гореть Алейжадинью
Сотни сотен миллионов лет,
Но прошу, Господь, ты выжги след
Этих рук и этих глаз, и губ
В памяти моей. Она страшнее
Боли, что пронзает каждый струп.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уличного вопля: полутрупы!
Оттого я больше не пьянею
И с тобой, как равный с равным, груб.
Интерлюдия 2
Ах, Алейжадинью, Алейжадинью!
Руки его в золотой глине,
Они не лежат без дела.
Я лучшее платье надела,
Чтоб понравиться Алейжадинью.
Но что толку в белом муслине,
И зачем тогда пена глициний
В волосах, мой Алейжадинью,
Если их каждый раз на рассвете
Не рука твоя гладит — ветер!
И как только наступит вечер,
Только море рукою синей
Обнимает меня за плечи,
О мой милый Алейжадинью!
О мой милый Алейжадинью!
О мой милый Алейжадинью!
Я сгораю как в огненной печи,
Я тону как в колодце бездонном.
Разве может быть тайной встреча
С этим взглядом, как сельва, зелёным?
Пресвятая Дева, грех прости мне!
Больше Господа я люблю Алейжадинью!
Что потом о нём не говори я,
Пусть навеки его прокляну,
Ты прости ему любую вину,
Пресвятая Дева Мария.
Интерлюдия 3
Ах, Алейжадинью, Алейжадинью!
Грязный ублюдок Алейжадинью,
Гнилое яблоко в корзине,
Полной спелых и сочных плодов,
Тварь, не стоящая собственных трудов,
Не желающая о душе своей молиться,
Осмеявшая святую инквизицию:
Мол, куда вам до Господа Бога?
Он опередил вас немного,
Так что вам ничего не осталось:
Только дряной кожи да гнилого мяса самая малость.
Хорошую работу сделал за вас Господь —
Перемолол мне кости и мясо,
Но души не перемолоть.
Ох скорей бы пришёл этот Страшный Суд,
А то какая уже работа без рук,
Глядишь, руки и ноги заново отрастут.
И снова тихонечко по дереву тук да тук...
Так он отвечает мне каждый раз,
Когда заговариваю с ним о спасеньи.
Господи, как ты только терпишь такую мразь!
Как у тебя на него хватает терпенья!
Но приходится возносить молитвы об этой скотине,
Погрязшей в грехе, как в тине,
Потому что убранство собора
Должно поражать каждого, кто придет сюда,
И приходится испивать нам чашу позора...
С ним беда, без него беда.
Прошу тебя, Боже, не избавИ его смертью от мук,
Пусть себе ползёт в притворе словно грязный паук,
Вгоняя святых отцов, дворян и людишек в дрожь.
Разве место в аду чуть позже ты для него не найдёшь?
III
Что ж вы рты раззявили, разини?
Я — урод, но я — Алейжадинью!
Надо мною те же небеса,
Что над вами. Я хочу того же,
Что и вы… Пусть ваш всесильный Боже
Чудо сотворит на полчаса.
Полчаса! Чтоб только стать поближе
К тем, кого из подворотен вижу
Я, многострадален как Иов.
Но во мне течёт всё та же кровь —
Кровь толпы, кровь солнца, гор и моря…
В каждом богаче и в каждом воре,
В тех, кто в славе век и век в позоре,
Узнаю без всяких аллегорий
Сам себя, и статуи святых
Оттого напоминают их.
Полчаса… И вновь слетятся мухи
На поживу. Грязное бревно
Я во сне нашарю вместо шлюхи...
Спи, Господь! Пусть люди спят и духи,
Ведь Алейжадинью — всё равно.