Такое вот предисловие.
Семён Анатольевич был довольно известен в Москве. Его часто приглашали всякие видные люди, различным там каким-то образом выпятившиеся, словно чирей на каком причинном месте на лице Общества, и потому известные, публичные и прочие деятели. Всякому из этих деятелей, интересных людей и не очень хотелось обычно только одного от Семёна Анатольевича: своего портрета, маленькой зарисовки или ещё чего-то в этом роде, где бы присутствовала их известная физиономия.
Обычно люди платили деньги или предоставляли ресурсы и услуги Семёну Анатольевичу взамен на возможность быть увековеченными на его полотнах. Иногда он даже сам стремился всобачить кого-нибудь в уголок и не дописывал картины, пока не появится подходящий типаж, чтобы его вплести в сюжет своего полотна.
Людям часто было невдомёк, зачем их лица появлялись тут или там на полотнах Семёна Анатольевича, почему на портретах они выставлены так или иначе, но старались не пререкаться с мастером, т.к. он легко мог запросто выставить непроданный заказ на аукцион и получить там те же деньги. Это, конечно, мечта каждого художника.
Но Семён Анатольевич, не имея очевидных преград своему творчеству, умел так ограничить себя, что картины и впрямь могли пройти любую грядущую цензуру и наполняли душу часто тем, что и хотел отдать в ней смотрящим сам мастер.
Вообще же, Семён Анатольевич не был женат. Кажется, у него было так много денег, но он даже не стремился их осваивать. Как-то даже почти все его сбережения обесценились с деньгами целой страны, но тому не стало от этого ни тепло и ни холодно. Просто очень важно было Семёну Анатольевичу, чтобы его работы были ценнее тех, кого он уважал, потому что считал, что хоть в цене он да превзойдёт их. Конечно же, он не признавался в этом, а к деньгам относился только лишь как к следствию оценки своих детей, а уж их он старался продумывать до самой маленькой линии на ладошке, до малейшей морщинки, придавшей бы большую кокетливость взгляду, подчёркивая усталость и даря одновременно надежду – искорка, что трогает нежно сердце и сам загораешься тогда, чтобы отправиться в те неизведанные миры. В самое сердце Семёна Анатольевича.
Сегодня же, мастер шёл по улице, совершенно задумавшись. На лавочке лежала девушка, совершенно чисто одетая, глаза её были подёрнуты поволокой, рядом стояла сумка. Семён Анатольевич необычайно заинтересовался ею, и принялся нескромно рассматривать её, даже трогал её за локоть, отчего та подняла голову и наблюдала, как Семён Александрович ходит и оглядывает её.
Глаза девушки были будто одымлены. Но и глубоки в своей мутной дали… лицо её, чуть бледное, казалось совсем молодым, но таким строгим и наивным, наверное. Из-за её настоящей русскости, прослеживающейся в замечательной курносости, не портящей, но лишь делающей больше игривой и наполнявшей какой-то радостью сердце при виде всей этой необычайности.
- А! – вдруг вскрикнул Семён Анатольевич. – так Вы больны.
Он схватил её на руки, подцепя в правую руку её сумку, и поспешил к своей машине.
- Помоги.., - прошептала девушка, - …те, - а Семён Анатольевич вдруг совершенно зло посмотрел на неё, с весёлыми морщинками у глаз:
- Тише! А то я убью тебя. Нож в правой моей руке, - где, впрочем, он держал её сумку.
Девушка как-то обмякла, и у неё заслезились глаза. Они были почти у машины, Семён Анатольевич положил её сзади. Кинул сумку рядом с собой, захлопнул дверь, заблокировал их сзади, да нажал на педаль газа…
Дома у Семёна.
Около дома Семён Анатольевич остановился, открылись автоматические ворота. Он въехал. Приостановился у самого входа, открыл заднюю дверь, взял девушку на руки и побежал с ней к дверям.
Она смотрела на него и сжалась совсем в комочек, кажется, даже её рост уменьшился, а глаза вдруг стали как будто больше… Семён Анатольевич бежал, смотрел вперёд, на неё, задумчиво улыбался.
Дома он стал снимать с неё одежду, которую девушка постоянно пыталась прижать к себе:
- Слушайся меня, или я тебя изнасилую! – крикнул он, и та опять обмякла. Ей хотелось плакать, но почему-то девушка не плакала, просто она перестала выражать что бы то ни было, совсем став «ватной» куклой…
Семён Анатольевич положил девушку на диван, даже забыв закрыть входную дверь, растёр девушку спиртом, окутал шерстяным платком, которых имел несколько, потому что сам любил подвязать себе поясницу платком, если писал природу, да накинуть просто на плечи, когда сидел напротив камина, обдумывая новое полотно.
После, Семён Анатольевич отнёс девушку наверх, в спальню, укрыл одеялом, и пошёл на кухню делать салат с брынзой, резал он всё крупно: салат, помидоры, сыр – спрыснул чуть наспех взбитым оливковым маслом с бальзамическим уксусом, положил ломоть белого хлеба, за которым сам ездил за 20 километров к своей тёте, всегда привозя ей небольшой карандашный рисунок, который она вкладывала в альбом, а напротив всегда писала рецепт хлеба, который испекла в тот день. Несколько раз тётя Семёна Анатольевича пыталась рассказать ему эти рецепты, они звучали, словно необыкновенная сказка, где добрые мука, сахар, соль, яйцо и самые разные другие ингредиенты вступали в борьбу с огнём и, уже закалённые, они выходили одним целым, и ничто не смогло бы уже отделить одно от другого. Семён Анатольевич всегда слушал-слушал, да и засыпал частенько, как ребёнок, а тётя его не обижалась, но всегда легко выговаривала эту его особенность, отчего Семён Анатольевич чуть краснел, но быстро брал себя в руки и всегда прерывал тётю поцелуем в лоб: та была чуть ниже своего племянника.
Подготовив небольшое яство, Семён Анатольевич принялся за горячий шоколад, рассыпал полпачки какао, когда задумался и засмотрелся на конфорку, рассматривая игру маленьких язычков, что вырывались, опоясывая саму конфорку, но ни один не двигался в хороводе. Только трепетал, но не сходил со своего наперёд уготованного места. «Как удивительно,» - подумал, Семён Анатольевич. Всё таки он сделал горячий шоколад, поставил всё на поднос. Налил ещё графин воды, поставил туда же чистый стакан, и пошёл наверх.
Девушка уже спала. Семён Анатольевич поставил поднос на столик у кровати, и ушёл. Он рисовал почти до утра, а потом улёгся прямо в мастерской. Утром там появилась девушка и накинула на него спавшее на пол одеяло. Семён Анатольевич даже не шелохнулся.
Днём к нему пришла какая-то дама. Семён Анатольевич был заспанный, но довольный. Он приятно говорил с ней, расспрашивал и даже выражал любопытство в её рассказах. А на кухне кто-то гремел, и гостья немного смущалась, так как Семён Анатольевич должен был рисовать её неглиже для её мужа, чтобы повесить данное произведение в спальной. Семён Анатольевич видел её смущение, но не придал этому никакого значения.
- Пойдёмте, - повелел он вдруг, выпил залпом остатки чая в чашке и направился к мастерской.
Там дама лежала, будто Даная, демонстрируя значительную усталость. Семён Анатольевич сразу же сказал, что ему потребуется не менее часа.
В этот момент, когда он стоял задумчиво, вошла девушка. Она обняла его и положила свою голову совсем рядом с его плечом, прижавшись к нему. Семён Анатольевич повернулся к ней. Улыбнулся и коснулся своей щекой её. А потом опять повернулся к полотну. Дама немного покраснела, и он, конечно, заметил это, но, как и прежде не показал вида.
Жизнь преходяща.
О девушке, кажется, уже знали все. Москва и даже журналисты. А те и вовсе так докучали ей и Семёну Анатольевичу, что он просто стоял, когда набегали те кучками к нему, и улыбался, совершенно ничего не говоря.
Какие-то из журналистов находили девушке родителей, называли её имя, делали передачи, где были её фотографии от совсем маленькой и до её настоящего возраста, какие-то уже сочиняли их помолвку, тайное венчание, бракосочетание и прочее-прочее.
Когда в очередной раз о чём-то таком зашла речь, Семён Анатольевич вдруг ответил, впервые:
- Но ведь вы же уже знаете гораздо больше, чем я. И мне едва ли удастся поспеть за вами, - и более не заговаривал на эту тему.
А тема, более чем интересная, и даже такая заводящая, вдруг себя исчерпала через месяц или чуть больше. Семён Анатольевич рисовал, но, вдруг у него появилась вторая мастерская, где он изредка тоже появлялся. Девушка как-то хотела войти туда, но там было заперто. Единственная запертая дверь в доме мастера. Она пожала плечами. А через неделю ей удалось найти работу, и теперь они пили чай вечерами на веранде, где она делилась с ним своим днём, не называя отчего-то никогда никаких имён. А мастера всегда именуя Семён Анатольевич.
Когда они были одни, то мастер часто ходил по дому нагишом, всегда накидывая халат, если кто-то должен был прийти, или даже совсем одеваясь в первую найденную одежду, которая была заблаговременно им раскидана по дому, как сам он называл это «разложена от беды».
Поначалу девушка не понимала этих привычек мастера, но потом списала на его жизнь в одиночестве и нежелание перестраивать свой темп под неё.
На третий год девушка вдруг немного погрустнела, но потом вдруг сказала вечером, намазывая тётушкино ежевичное варенье на ломоть неровно отрезанного хлеба:
- Вы знаете, Семён Анатольевич, - она откинулась в кресле и смотрела на небо, - я остаюсь, - и улыбнулась.
- Хорошо, - сказал мастер и тихонько провёл ладонью по её.
Она повернула ладонь к небу, а мастер положил сверху свою тяжёлую и мозолистую руку. Прямо на её белую и немного припухлую… нежную её ладонь…
Они сидели, пили чай, смотрели на небо и просто вперёд…
Постепенно солнце совсем укатилось вниз, мерно темнело небо, гасли сумерки. Они вошли в дом. Мастер лёг на диване, а она легла позади, обняв его за плечи. Он почти сразу уснул, а она ещё вслушивалась в его дыхание и тоже уплыла в свой сон, где должна была стать одной из звёзд…
Минуло целых пятнадцать лет, и однажды мастер уснул на коленях девушки и не проснулся. Она закрыла ему глаза, раздела, как он тогда её, но не угрожала ему даже шутя, омыла его, одела и стала снаряжать похороны.
Она совсем не плакала. Ни капли. Но посерела своим лицом и не понимала, зачем все соболезнуют ей, почему тётушка Семёна Анатольевича плачет на её плече.
Вечером все разошлись. Тётушку она уложила наверху, у себя. А сама пошла в тайную мастерскую.
Там стояло целое море картин. И только одна была поставлена так, чтобы лунный свет падал на неё – и он на неё падал,
«…а там девушка, откинувшись в кресле смотрела на небо, а рядом сидел мастер и его ладонь лежала на её…»