Он памятник себе воздвиг нерукотворный,
Подправил малость, чтоб эстетам угодить:
Две запятых легли и замерли покорно
Чуть-чуть не там, где им бы надо было быть.
С любовью, терпеливо подбирал картинку;
И к размещению шедевр уж был готов,
Когда с эпиграфом произошла заминка,
Достойным увенчать итог его трудов.
Придумать самому не вышло. Он, не глядя,
Достал тяжелый том, похожий на сундук:
«Анчар», «Пророк», какой-то честных правил дядя,
Все без картинок, все старинный вздор... И вдруг:
«На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может.»
Поэт задумался, перевернул страницу,
Прочел еще стихотворение... еще...
А через полчаса решился застрелиться,
Но тихо отравился скисшимся борщом.
Вот так погиб поэт, невольник чести,
А сколько их еще Стихиру бороздят!
Эх, им бы застрелиться скопом, вместе!
Или хотя бы Пушкина порой читать.