Чаша Диониса

               
Я — Осирис в Египте, Фанак – в  мисийском  народе,
Вакх — для тех, кто жив, а для тех, кто умер, — Адоний.
Я — Огнерод, Любоправ, Титанокрушитель — ДиОнис.
             Децим Магн Авсоний  (Пер. Ю.Ф.Шульца)


Гадес  и Дионис – одно и то же божество               
             Гераклит, DK 15


1. Пробуждение АкЕру после смерти

Когда зайдёт за дальний окоём
уставшее от высоты светило,
останется в сознании твоём
одна всевоскрешающая сила.
Настанет тот момент, когда вокруг
всё будет, словно замысел вчерашний:
и робкий взмах порой дрожащих рук,
и бой часов над каменною башней.
Там будет лишь АкЕру у ворот
египетской гробницы-преисподней,
где похоронен древний царский род
твоих минувших жизней. Им сегодня
недостаёт пестрины прежних дней,
что прикрывала красочным нарядом
их тёмные фигуры. Нет древней
того, кто мёртв и воскрешаем адом.
В полночный час, когда луна темна
и способа нет видеть сквозь столетья,
торопится очнуться ото сна
забытое за двойственностью третье.
Внутри пород, в основе тверди всей,
закованное в толщу ледяную,
оно подобно узкой полосе,
что разделяет мир и жизнь иную.
Оно подобно солнцу, что взойдёт,
едва забрезжит огнь твоей лампады,
ведь в мире инфернальном только тот,
кто держит свет, — АкЕру...
                Верить надо,
что жизнь не сможет кончиться, нельзя
владычествовать над существованьем.
Всю боль души до капли исслезя,
живи и оживляйся всяким званьем.



2. Кончина Митры, плач Заратуштры о воле к жизни и власти над сущим

Пускай из камня вытечет вода,
и пусть он явит цвет свой изумрудный.
Пусть на мгновенье. Опыт жизни трудной
подскажет, чем измерить миг. Тогда
из древних трещин в стенах брызнет светом
хранимый ими огненный поток.

Мы рано подвели с тобой итог,
и кончилась эпоха прошлым летом.
Я верил, но метался. Я рыдал
и проклинал сожжённый в пепел камень.
Я чувствовал пульс времени висками.
Я понимал, насколько слаб и мал
всегда был человек, но ныне это
пришло как откровение, как боль,
для коей я, привыкший верить столь
немыслимому, не нашёл ответа.

Ты часто вопрошал, кто я таков.
Мог ли я знать? Меня влекла идея,
что можно, силой разума владея,
избавиться от всех земных оков.
Мне мнилось: стоит  только с гор спуститься —
весь мир воспримет истину. Пора
признать сейчас, что тО была игра
ума и зол священная темница.

Остался я один. Открылась дверь
в иную жизнь, а я ничтожный смертный.
Как страшно слышать стук глухой и мерный,
из бездны доносящийся! Теперь
пред росщепом сознания предстало
неведомое смыслу бытие,
и, повинуясь медленной струе
Всевышней силы, я смотрю устало
на то, как, отражаясь сотни раз
друг в друге, вещи связаны. И криком
материя в неистовстве великом
встречает долгожданной силы час.
Всей плотью став на миг тем, кто за гранью,
я вижу: корень зла совсем не в том,
что боль связала сущее жгутом,
не в том, что был оправдан Ангра-Майнью.

Я твой двойник — посредник двух эпох,
сапфировый цветок гермафродита.
Став чашей лунно-ртутного флюида,
ты умер, лучезарный древний бог!
Ты сам и жрец, и жертва. Высшей власти
твоя душа достойно предалась.
Тобой одним явилась в мире власть,
соединив и целое, и части.

Я верю, ты воскреснешь лишь затем,
чтоб завершить труды Ахурамазды:
с твоей львиноголовостью гораздо
светлее жить средь хаоса систем.
Твой меч кривой сегодня остр некстати,
здесь никому его не удержать.
Я бы хотел немного подождать,
но — строятся уже за мною рати…



3.    Явление Диониса, солнце ожидает чёрную луну

Покидая лидийское царство,
твой корабль повернул на восток.
Ты отплыл, веря в то, что мытарства
прекратятся, как только итог
этих странствий, зазря подведённый,
курс домой для тебя утвердит.
Бился с парусом ветер солёный,
Наксос твой был ещё впереди,
а команда, мечтою ведОма,
ожидала чудес и побед.
Нам искать что-то в жизни вне дома
приходилось не раз. Малый след
остаётся от вечности только,
если действо подходит к концу,
обрекая на поиск истока,
жажду мощи, присущей Творцу,
пересохшее сердце. Набатом,
неподкупным и мерным, оно
будит явь и зовёт нас куда-то,
в край, где брызжет экстазом вино,
в рай, исполненный ядом восторга,
к корню радуги, в мир, где Эрот,
восхищаемый именем бога,
точно стражник, стоит у ворот
царства Духа. И шумную пену,
пьяный ветер, глотаемый ртом,
мы впускаем в себя, как измену,
как мятеж, что случится потом.


Ты пять жизней смотрел на Эрота
и ещё будешь десять смотреть
на него без огня, без полёта:
звёздный мальчик, оставленный средь
этих Богом забытых селений!
Где твой истинный солнечный час?
ДионИс — умирающий гений.
Ты ли зверь, пожирающий нас?
Сколько в мире живёт Минотавров —
сосчитать никому не пришлось.
Ego — крепкий фанат, цензор нравов,
украшающий древнюю злость
ностратическим славным глаголом —
верный монстру и друг и слуга;
тот, кто встретил впервые Горгону,
цепенеет при виде врага,
где и прямо “не-я”, и зеркально,
где рефлексии пристальней взгляд,
где ДиОнис — тотален локально.
Радость пусть ему Мойры сулят
после многих веков трансформаций,
снов на залитом солнцем лугу
и видений, что восприниматься
могут лишь на другом берегу
сладкой Леты, подобной нектару:
нас манил серо-розовый цвет,
что с момента рожденья как кару
ждут и странник, и маг, и поэт.

Только в пору цветения вишен
слышен голос из розовых снов.
Он зовёт нас и дальше, и выше,
чем небесная бездна. Суров
рядом с ним настоящий оракул:
властно деву безмолвную жрец
на треножник возводит: двояко
им толкуется воля. Храбрец,
не боясь ни бескровья, ни крови,
в час, когда кровь похожа на ртуть,
не страшась в дни полярных зимовий
гнать по жилам предсмертную студь,
с возрастающим самозабвеньем
сквозь недвижную ясность ума
держит путь, и единым мгновеньем
проступает в нём вечность сама.
Вот твой Наксос, ДиОнис! Ты помнишь?
Здесь был Ампелос, с гроздьев текла
в его раны роса. Мнима помощь,
что на час возрождает тела.
Радость жизни, ДиОнис, — награда,
для природы ты сам огнерод,
хоть твоя лучезарная правда
всех не может коснуться широт.
Там, где нитку спряла Ариадна,
есть ли место резвиться рулю?
Не заканчивай смертью, не надо —
лишь об этом тебя я молю.


4. Словесный коагулят, слово настоящего оракула

Recipe:

С соизволенья Бафомета
сгущаем, прежде растворив.
Сатурн, которого комета
хвостом задела, будет жив,
но не безумен. Красной Серы
он дать не должен, побелев.
Мы обожжём его, но в меру,
чтоб появился первый Лев.
Он яркий зверь горячий, в ком мы
храним огонь, пока Дракон,
хвостом своим к себе влекомый,
и хвост его, что испокон
веков им жадно пожираем,
не превратятся в пустоту.
За открывающимся краем
покрова вечности — черту
увидим мы меж Львом и Солнцем:
луч Справедливости пролёг
вдоль гривы. Разотрём под донцем
реторты нашей королёк
из чистой меди, чтоб Венера
послала белых голубей
туда, где обитает Сера:
субстанция внизу грубей.
И, смазанный небесным жиром,
живей воды и серебра,
вверх потечёт по мёртвым жилам
экстракт Адамова ребра
настойкою на крови Агнца,
что не дала морской росы.
Часы Меркуриева танца —
ночные, лунные часы.
А посему для постулата
мы выберем себе слова:
нет ничего надёжней злата,
пока материя жива.

Dentur tales doses numero...
Signatur:


5.   Явление Пана, ужас живой материи

Забытый дух, что прячется за тленом,
Великий Пан с изогнутой ногой
приходит, шевеля своим коленом
и вызывая ужас. Вопль благой,
исторгнутый из уст о нём молящих,
сольётся со свирелью в дикий звук:
молящие давно играют... в ящик,
в ковчег онтологических наук.
Сменяется ль кошмар заветным раем? —
покой неведом мясорубке грёз:
мы каждый миг незримо умираем,
не принимая смерть свою всерьёз.
И смотрит Пан с улыбкой крокодила
на замкнутость игольного ушка,
мешком нагольным чтобы проходила
нить жизни до большого узелка,
и мерно сквозь густые облака
раскачивает лунное кадило.


Грозя расправой копьями стальными,
он прячется за тёмным лесом, ты,
коснувшись пепла, повторяешь имя,
что эхом раздаётся с высоты.
Что высота? Ты, вчуже отражаясь,
становишься и сам одним из тех,
светящихся и гаснущих. О, жалость,
что ты не бог, а Пан не любит смех.
Он мстит за то, что боги пошутили
над внешностью; за то, что крепко влип,
когда они с изяществом артикля
произнесли “то пан” на весь Олимп.
Ты скажешь: “Это всё!” И перед Римом
пройдёт ещё эпоха. Близок час,
когда ничтожным, вечным пилигримом
уйдёшь и ты молить его за нас,
считать века, не поднимая глаз,
и каяться во всём неповторимом.


Загаданы пути туда, и оных
не обойти. Неведомо уму,
что боги в позолоченных коронах
как прежде рады блеску своему.
Утехи ради, выйди за пределы —
и нить тонка, и чёрных дыр полно,
и кто-то раскалённо-онемелый
у входа в вечность ждёт тебя давно.
И грани нет меж странствием  и домом,
и места, где рассыпанное “я”,
довольствуясь событием искомым,
не мучимо тоской со-бытия
в холодные и сумрачные зимы.
По ту и эту сторону черты
одни и те же сны изобразимы,
одни и те же лица: я и ты,
и некто, кто во мраке пустоты
теряется, вдаль уходя незримо...


Не помнишь ты аттических раздолий,
равнин, полян в шафрановом цвету,
дубрав священных. Было ли? Давно ли
ты их забыл? Последнюю черту
судьёй избрав, ты вдруг откроешь снова
того, кто просто странствует среди
чего-то первобытного, лесного,
надеясь встретить “завтра” впереди,
надеясь на покой, на постоянство:
как раковину, носит дом с собой,
извечный холод мёртвого пространства
он обживает в плоскости любой.
Не много чёрных лун родится новых
над зеленью невспаханных лугов:
от грёз о перламутровых оковах
очнётся в нём последний сын богов
на жизнь без смерти. Дальних берегов,
где мёд и молоко, коснётся слово.


О чём я говорю? О том, что если
направить взор на простоту вещей,
предметов, что не умерли — воскресли,
не замерли, не скованы вотще,
что древностью, как юностью, богаты,
теряется их след во тьме веков,
которые своей не старше даты
и не моложе вечности, легко
услышать глас отвергнутого камня
на повороте, на скрещеньи троп.
Он молит о прозрении веками,
с тех самых пор, как кончился потоп,
с тех звёздных дней, когда кипело пламя,
и в неподвижном космосе неслись
протуберанцы. Это было с нами:
мы знали только даль и только высь.
И только тьма, отторгнувшая мысль,
осталась в глубине между мирами.

Приходит Пан. Он в свите ДионИса,
чей лик в экстазе окаймил вьюнок.
Я помню вас. День к вечеру клонился,
и почва уходила из-под ног.
Пред вами разум плыл, как айсберг стылый,
что тает, покидая  широту
положенную. Страшной, грозной силой
казался мир, кричащий на свету.
Лишь знаками смарагдовой таблицы,
отметинами древнего плюща
читался путь, где льву на колеснице
вакханки поклонялись, трепеща.
Там добрый Пан резвился вместе с ними,
украсив синей ленточкой рога.
Блаженны те, которым часто снились
высоты духа. Истина строга:
как глохнет дождь с приходом четверга,
с рожденьем ночи меркнет светлый снимок.


Короткая, изменчивая вера —
модальности горчичное зерно.
Нам хочется остаться без размера,
нам хочется коснуться высей, но
пройдя над мигом времени, о Боже,
переступив и сбросив звёздный прах
туманностей светящихся, мы всё же
не обойдём чулан, где заперт страх,
где дремлет мощь, никем не истребима,
где плоть слаба пред натиском времён,
и смысл работы вновь проходит мимо
рук делателя. Древний небосклон,
стареющий забывчивый родитель,
куда-то подевавший вдруг ключи
от истины, даст знак, что, дескать, ждите,
придёт рассвет, оставив страх в ночи,
что старый мир, как сон, как дым свечи
погашенной, уйдёт белёсой нитью.


© Алексей Вязьмин, июль 1999 — январь 2000