Это было в январе 1993 в Страсбурге. Я ждала автобуса, чтобы доехать от центра города в Совет, до которого было довольно далеко. Шел проливной дождь, и я укрылась под навесом автобусной остановки, где на скамье сидел еще один человек. Мы с первого же мгновенья почувствовали солидарность против дождя, во всяком случае, переглянулись с симпатией и как бы поприветствовали друг друга. Это был старый господин, худощавый, с правильными чертами лица, со смуглой кожей, вида удивительно благородного, не то чтобы аристократ, не то чтобы интеллектуал, хотя ни то, ни другое не исключалось, но от него веяло чем-то древним, прародительским, пришедшим из глубины времен. Индиец, подумала я и, насколько это позволяла вежливость, стала поглядывать на него с чувством, что могу созерцать таким образом время – не время одной жизни или одного поколения, но гораздо больше – само время. Впрочем, и он поглядывал на меня, возможно, заметив мои взгляды, и даже в какой-то момент улыбнулся мне, что крайне невыгодно исказило черты его лица, вдруг перешедшего в другой регистр, попроще -- более современный и плебейский.
Потом, как будто это имело отношение к улыбке, он вынул из кармана картонку, обернутую в целлофановый пакетик, где неуклюжими печатными буквами, на очень приблизительном французском, было написало, что он цыган из Румынии, где цыган преследуют, и он просит помощи, чтобы обосноваться во Франции, где уважают права человека.
Я сидела с картонкой в руке в замешательстве, понимая всю его комичность, но не в силах преодолеть зазор между впечатлением и реальностью. На миг мне захотелось вернуть ему картонку без единого слова, но в конце концов чувство юмора и симпатия, которую внушил мне этот персонаж с первой минуты, одержали верх, и я сказала ему, улыбаясь:
-- Я тоже румынка.
-- Вот те на, -- откликнулся он без тени удивления или конфуза, -- везет же мне. Вокруг француз на французе, а я наткнулся на румынку.
Мы оба рассмеялись в моменте эмпатии, которой, возможно, я и обязана последующему разговору и откровенностям.
-- Вы давно во Франции? – спросила я.
-- Да года три уже.
-- С тех пор многое изменилось в стране. И у вас есть две или три партии… Вы могли бы вернуться и бороться… -- И, тонко улыбнувшись, добавила: -- против преследований…
--Ну-ну, давай без этого, -- и он забрал у меня из рук картонку. – Жить-то надо… Крутимся, как можем…
-- И тут крутитесь лучше, чем в Румынии?
-- Тут лучше, богатства больше, только и тут нелегко…
Последовала пауза, и я сочла нужным ее заполнить:
-- Вы живете в Страсбурге?
-- Да нет, -- ответил он, как будто бы удивленный вопросом. И продолжил несколько загадочно: -- Мы тут проездом.
-- Проездом куда? – спросила я наугад.
Тут он ударился в откровенности, которые я хочу здесь привести -- они удивили меня не только и не столько своим содержанием, сколько тем фактом, что этот человек открылся мне. Я пропустила два автобуса, слушая его.
Он рассказал, что обосновался в Лионе со всем семейством, где жил на социале и занимался разным шахер-махером. Время от времени французские власти вызывали его и предлагали определенную сумму денег, чтобы он покинул страну (если правильно помню, хотя не очень в этом уверена, речь шла о 700 франков), и билеты на поезд до границы. Они получали деньги и давали подписку, что больше не вернуться на территорию Франции. Операция могла совершаться с одним человеком или могла охватить всю семью, многочисленную, и в этом случае сумма получалась внушительной. Попав в Германию, они тут же пересаживались в поезд на Францию и возвращались нелегально через несколько часов. Нелегально – это сильно сказано, потому что, за отсутствием границ, никакого контроля не было. Затем они останавливались в каком-нибудь городе и представлялись в полицию, заявляя, что потеряли или что у них украли документы, и получали новые, на другое имя. Через некоторое время их вызывали под этим новым именем и предлагали им покинуть территорию Франции в обмен на некоторую сумму денег, билет до границы и с обещанием, что они больше не вернутся. Попав в Германию, они переходили на поезд с обратным направлением, останавливались в другом городе, представлялись в полицию и так далее. Не знаю, как скоро крутилась эта карусель, но мой новый знакомый исполнял этот ритуал в четвертый раз. Сейчас он как раз въехал во Францию, выехав накануне вечером, и должен был направиться в Лион, где ему предстояло выполнить все необходимые формальности.
Я смотрела на него, удивляясь, не без восхищения.
-- А французы что ж, ни о чем не подозревают? – спросила я, как спрашивала в детстве, слушая сказки про могучих обманутых змеев.
-- Не подозревают. Потому что они уважают права человека. И не могут возражать против свободы передвижения.
-- Но вы-то нарушаете обещания и издеваетесь над ними и над их законами, -- не удержалась я, не желая, правда, ни обидеть, ни оскорбить его.
У каждого народа свои законы, -- закруглил он дискуссию, не обидевшись и с чувством собственного достоинства.
Действительно, добавить тут было нечего. Показался мой автобус – третий с тех пор, как мы вступили в разговор, -- и мы попрощались, я поблагодарила его за откровенность, мы пожелали друг другу удачи.
Я не предприняла никаких попыток проверить истинность признаний человека, который с первой минуты пробудил во мне симпатию, симпатию, которая не исчезла и после того, как были подорваны ее основы.
Автобус отвез меня к Совету Европы, который как раз и был континентальным центром прав человека, а я думала – не без томительного чувства – как относительны эти права и властные связи между разными категориями людей, когда не только сильные манипулируют слабыми, но и слабые умеют сделать себе отличное оружие из манипуляции тех, которых не могут – в справедливой борьбе – победить. Но, в конце концов, что значит слабый и что значит сильный в случае с этим первозданным народом, который тысячелетиями сохраняет нетронутыми самоопределение, ментальность и обычаи в полном пренебрежении к законам других и к попыткам других изменить их, с иммунитетом не только к любой манипуляции, но и к любому прогрессу. В мире, который все в большей мере становится жертвой собственных идей, альтруизма и иллюзий, этот иммунитет, питаемый глубинным отказом от изменений, есть настоящая сила.
Засим я и прибыла в Совет Европы.
(Из книги: Ана Бландиана. «Псевдотрактат о манипуляции», 2013 [Fals tratat de manipulare])
Печатается с любезного разрешения автора
Перевод с румынского Анастасии Старостиной