Тогда только-только ещё начинались так называемые "электронные билеты" на поездах; и ехала самая первая на памяти перемахнувшей уже своё 25-летие Эльмиевой пассажирка с этим вот электронным билетом. /Уже к тому времени Эльмиева, в приступе не рассуждающей щедрости, подарила проклятому Литературному имени Горького свои документы, рассудив, по итогам полугодовых бесплодных попыток документы эти обратно получить из ВУЗовской канцелярии - рассудив, что ВУЗу её документы нужнее, чем ей/. Так что Эльмиева, без документов, зато с приятным ощущением сделанного подарка, ехала снова, в ночь, из Москвы с Павелецкого - в Воронеж; ехала в купе чёрт его помнит, класса Люкс или в обыкновенном; и вошла в купе девушка, тоже между 20ю и 30ю годами, с этим вот самым "электронным билетом". тонко очерченное, высвеченное какими-то разнообразными переживаниями лицо девушки было подвижное, с постоянной сменой настроений; девушка была экипиована в удобное брючное, свитера, кофты, сзади на девушкиной спине удобно пристроился не особо полный вещами рюкзак. Девушку провожал молодой человек, в коридоре молодые люди долго держались за руки, требовали друг от друга позвонить сразу же как только; девушка получала какие-то наказы и поручения в адрес каких-то таких людей, к которым она теперь ехала, а молодой человек оставался. Поезд тронулся, девушка сообщила свою фамилию проверяющей эектронные билеты проводнице; после этого девушка забралась к себе на верхнюю полку, и такая там настала на верхней полке абсолютная тишина, как будто девушка перестала существовать и, вообще-то, просто так примерещилась, вместе с молодым человеком своим и вместе со своим электронным билетом.
Этот угол обживали столько лет.
/.../, свет мигал.
И одним своим названьем: рай-совет:
На какое-то бессмертье намекал... -
Думалось Эльмиевой стихами Юрия Лореса.
И старался я за совесть не за страх,
И сегодня почему-то верю в труд,
Понарошку пусть, потом, в моих стихах,
Мной любимые меня переживут...
*
Воронежский Вокзал, соотносительно с расписанием прибывающих и уходящих поездов, такими, вроде как бы, "приливами и отливами" толпою то переполнялся - то снова толпа, отхлынув, сходила; и ясно становились видны, как ясно становится виден берег и дно при отступившем приливе: ларьки эти самые, торгующие прессой и сувенирами; центральный выход из здания вокзала туда в сторону Воронежа, и два боковых подземных перехода. Этими боковыми подземными переходами шли, кажется, к поездам, после громкого по всему залу объявления механиченским голосом; и примерно когда Эльмиева, ныряя под казавшиеся кафельными, а впрочем чёрт их знает под какие своды, с грохотом тянула за собою багаж - какое-то бесформенное чудовище не колёсиках - так в этот примерно момент объявления по вокзалу заканчивались, и, "сразу в бой", боевым первым аккордом, начинало разноситься над перронами "Прощание Славянки". Эльмиева второй, советский текст "Прощания" знала плохо, ей больше нравился исполняемый Жанной Бичевской первый, Царской России текст, исполнявшийся на ту же самую маршевую музыку:
Много песен мы в сердце сложили,
Воспевая родные поля.
Беззаветно тебя мы любили,
Святорусская наша земля.
Высоко ты главу поднимала,
Словно солнце твой лик воссиял,
Но ты жертвою подлости стала
Тех, кто предал тебя и продал.
-И снова в поход
Труба нас зовёт,
Мы все встанем в строй,
И все ойдём в священный бой.
-Встань за веру, русская земля.
И тоже Сергей Трофимов ещё поёт:
Охранники с измятыми холодом, непропорциональными лицами стояли у новых электронных, зелёным мигающих турникетов, что-то такое проверяли среди разномастной, через турникет этот прущей толпы; и как-то так почему-то казалось, что рот лысого круглоголового охранника квадратный и располагается, чем там, где положено ему располагаться - а он располагается вместо этого вверху слева на щеке; когда охранник что-то орал в толпу, рот его окончательно терял любые правильные геометрические очертания, и становился, вместо квадрата, какою-то волнистою и резкими изломами идущею кляксой. Такие кляксы - чтобы посчитать их площадь примерную - когда-то в Лицее, для начала, размечали сеткой, с клетками, скажем, сантиметр на сантиметр. Бешено выли, бренчали и свистели турникеты, всё удостоверяя пронос через специальную электронную эту арку ядерного вооружения как минимум; охранники не останавливали идущих - но и не пускали их никакими другими путями, кроме как через турникет.
Эльмиева была однажды в Воронеже на концерте "Сплин'а" в одном клубе небольшом, ответственно подошедшем к организации вот этого концерта. Там, в частности, малыми группами впускали в тесный, плохо устроенный зал с кафешными столиками и танцполом; а по окончании концерта такими же малыми группами обратно из зала выпускали. Это, надо понимать, чтобы значит такое исключительное, сравнимое по мысли устроителей с океаном, количество слушателей, ломясь в дверях, друг друга бы не подавило.
Культурные неконфликтные слушатели вряд ли собирались кого-то давить.
Они дисципилинированно, выстроившись в общий такой поток, каким из театра в гардероб текут по окончании представления - стояли они перед закрытыми ведущими из клуба дверями, ожидали своей очереди выйти. Эльмиева, и какая-то высокая девушка с длинным светлым хвостом, и какой-то молодой человек в бандане стояли, в ожидании возможности выйти, ближе к серой стене зала, чем к рядам кафешных столиков; по этой серой стене зала тянулась перепутанная куча каких-то полуизолированных проводов; и задумчиво, незло рассуждала светловолосая девушка, что лучше б устроители эти и организаторы за проводами вот например следили бы.
*
Эльмиева была потом ещё на бард-фестивале под Вронежем; там какой-то престарелый толстый урод, не рассчитываающий, по всей очевидности, взять чьё-нибудь внимание своими уникальными талантливыми песнями, в 11... может быть, даже в 9 утра очередного дня вылез на сцену... Там вокруг сцены его слушать собрались видать такие же как он /умственно здоровые, заполночь вчера слушавшие концерты люди спят в такое время в своих палатках/ - и начал, значит, беседовать этот урод со своей аудитерией, насчёт того, какие это раньше были бард-фестивали высококультурные хоть тот же Грушинский; а теперь собираются для одного того, чтобы пить и ширяться; всю ночь вчера пили и ширялись, теперь спят и выступление эпохпальное стража нравственности не слушают.
- Да как вы, вообще, додумались-то до такого!, - истерически показывала какая-то достойная леди с плохо и ярко намазанными губами: Эльмиева лущила семечки, сплёвывая кожуру себе под ноги, на траву, на утоптанную землю. Часа через две поляна заполнилась вся; а утром этими самыми очистками семечек была вся эта поляна ровным слоем усыпана; да достойной даме и нке мешали, собственно, семечки; достойной даме высокую степень своей культуры хотелось продемонстрировать. На поэтической мастерской завернули, не признав их творчество за стихи, двадцать человек подряд на глазах у Эльмиевой. Говорили каждому, что он мало образован, пусть читает больше хоть тот же Серебряный Век, хоть ту же Цветаеву. Вечером Эльмиева жадно впилась глазами в пошедшее по рукам творчество самих мастеров-судей. Там, в сборнике каком-то, принадлежало этим мастерам единственное стихотворение, бесконечно через цветаевские "тире", с цветаевскими ритмом, мыслью и интонациями.
-Карасика!! - орали проснувшиеся и накупавшиеся под вечер, назло стражу нравственности, пьяницы и наркоманы. "Карасика" пел Козловский; этот Козловский спел своего "Карасика", кажется, на той вот самой столь высококультурной "Груше", так Козловского после этого семь, что ли, лет вообще на эти бардовские мероприятия не приглашали.
Купите мне карасика, смешного, непоседливого, -
мечтательно и ритмично просил Козловский,
Купите мне аквариум, чтоб камушки на дне,
И Ленка Комиссарова из дома из соседнего
Тогда наверное лопнет от зависти ко мне.
...
И мы б вели его вдвоём, а он по лужам прыгал бы,
Потом ловил бы бабочек и собирал грибы
...
Купили мне карасика, смешного, непоседливого,
Купили мне аквариум, чтоб камушки на дне,
И скоро у карасика четыре ножки вырастут,
Ведь Ленка без карасика не подойдёт ко мне.
Штормило над лесом, в котором разместился бардовский фестиваль "Рамонский Родник". Высоченные сосны, беспорядочной, идеально прямой колоннадой уходящие в небо, там в небе этом терялись; гудели они там наверху... По поляне передавали по громкоговорителю предупреждение, что на кого-нибудь свалиться может вот такая шумящая там в облачной выси сосна; потом полил дождь. На так называемую "Вторую Сцену" вышел Козловский; слушатели рассредоточились по поляне у сцены под зонтами, тентами разнообразными и капюшонами. Серый брезент, которым сверху была затянута сцена /исходно для того, чтобы музыканты на солнце не жарились/, вздымался над сценой и над поляной грозным штормовым парусом; и пожалуй только ещё однажды было на бард-фестивале так же весело, как тогда, когда ливень лил как из ведра, парус пытался унести сцену вроде того, как ураган унёс канзасскую девочку Элли; и пел, по хоровым заказам с поляны, свои песни Козловский. В тот ещё один раз, когда тоже было замечательно весело, вдруг над всеми сценами и над всеми полянами вырубило электричество. Так в тот вот раз - как раз собиралось перевалить запоолночь - мэр посёлка Рамонь Астанин, при не ослабевающем участии которого проводились, раз в год, фестивали - мэр Астанин подогнал свою машину к главной сцене и осветил пространство у сцены фарами. Постепенно со всех полян и от всех сцен люди подтянулись к этой главной сцене, и гитара пошла по кругу, чередуя пополам выступления известных бардов и выступления так просто слушателей. Пели песню Виктора Байрака о том, что мы все произошли от татар и благодарны за всё должны мы быть нашим предкам-татарам; там припев был в песне:
Татарам, татарам,
Та-та-ра-ри-ра-рам татарам, татарам...
13-10-2014