а я и не знал, сколько в этом городе силуэтов, похожих на твой.
и сколько здесь сумасшедших с неведомой мне судьбой.
в каждом вечернем прохожем мерцает какой-то секрет.
никто не хочет домой, но завтра вставать чуть свет.
никто не хочет туда, где вынужден временно жить.
где он коротает года, обкуривает этажи,
скучает, надеется, спит и видит одни только сны.
где пьёт в одиночестве чай
и ждёт наступленья весны.
но каждый из тех, кто здесь, конечно, пошёл бы туда,
где хочется мыть этажи и чтоб не кончались года.
там жизнь наяву как сон, а сон – как вторая жизнь,
и кто-то готовит чай и смотрит из окон вниз:
идешь ли по талым снегам с печеньем в руках домой?
плывешь ли в каноэ с шестом, рождаемый вешней водой?
но в пьесе такого нет. хоть в лес убегай, хоть вой.
как карие декорации, стоят после сказки глаза.
до блеска отполированы, по мне равнодушно скользя.
за ними – совсем ничего, закрыты, мертвы, пусты.
отныне и навсегда сравнялись с нулём миры,
что зримо творились из нот, что теплились прямо в руках.
казалось, как будто вот-вот. но вышло – увы и ах.
на память о летних днях –
некрополи в фонарях…
в которых, как в братских могилах, спят бабочки и мотыльки.
и, может, по этой причине лучи фонарей так мягки.
свеченье похоже на крылья, на пудру, вуаль, пыльцу,
на теплый песок, что сползает по милому мне лицу.
круженье похоже на ветер, качнувший луну, как фонарь,
как маятник, как ребенка, как старый скрипучий корабль,
как лист на темнеющих водах, качели в осеннем саду.
с которых – затихнет ветер – как с поезда, я сойду.
туда, где одним только словом возможно всю жизнь рассказать.
туда, где берут за основу обязанность нас понимать.
где в вакуум сердца ворвется большой, как любовь, кислород.
и вот уж прохожий качнется и замертво упадет…
а я и не знал, как много здесь мест, где тебя не найти.
и сколько чужих секретов город таит внутри.
лаванда, миндаль и мускус смешались с соленой волной.
в последнее звёздное небо мы падаем вниз головой.