Себя ли Лермонтов узнает в явлении стихии, о себе ли думает, глядя на небо? Свою ли судьбу и жизнь он видит в бытии стихийного явления? Вот знаменитое стихотворение Лермонтова: «Тучки небесные, вечные странники! Степью лазурною, цепью жемчужною Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники С милого севера в сторону южную. Кто же вас гонит: судьбы ли решение? Зависть ли тайная? злоба ль открытая? Или на вас тяготит преступление? Или друзей клевета ядовитая? Нет, вам наскучили нивы бесплодные... Чужды вам страсти и чужды страдания; Вечно холодные, вечно свободные, Нет у вас родины, нет вам изгнания».
Но – в случае с таким поэтом, как Лермонтов, это стихия познает себя в мировоззрении и мироощущении человека.
И когда Лермонтов видит лазурную степь в небесах, он знает, что земля и небо созданы в одно мгновение; и существовать они будут на протяжении одинакового времени.
Это холодная, безразличная стихия, может, больше не желает быть таковой? Или же это явлениям стихии уже тесно только в абсолюте? И явления стихии в мировоззрении поэта являются теми, чем они и должны быть?
Они и впрямь – «вечные странники». И в тот момент, когда они мчатся «степью лазурною, цепью жемчужною», только поэт знает о них, что они – странники. Больше никто не знает о них этого. А тучам важно, чтобы о них кто-то знал то, что о них знает Лермонтов. Не знает даже Пушкин. Но Пушкин знает о стихии что-то только свое, только Пушкину открытое: «В пустыне чахлой и скупой, На почве, зноем раскаленной, Анчар, как грозный часовой, Стоит – один во всей вселенной. Природа жаждущих степей Его в день гнева породила И зелень мертвую ветвей И корни ядом напоила».
Поэты ли познают стихию? Или стихия познает себя в поэтах? Да, в поэтах познает себя стихия, изначально являющаяся Богом, абсолютом, сотворившим себя…
И куда мчатся тучи? Кто их гонит, кто их может гнать? Не хотят ли они вырваться из пределов совершенства, из абсолюта, из Бога?
И есть ли в небесах такие явления, как зависть и злоба? Тучи не знают о злобе и зависти, но их угнетает равнодушие, хладнокровие, беспристрастность стихии; их угнетает холод абсолюта, безразличие целого к своим частям.
Лермонтов будто узнал о том, что в пределах абсолюта совершено «преступление». Части целого взбунтовались против всевластия целого, желая обрести свободу, вырвавшись из абсолюта.
Но это сам абсолют благословляет бунт, потому что и абсолюту, даже изначально совершенному, необходимо развитие. И чтобы «тучки небесные» были вечными странниками, чтобы они двигались и развивались, и чтобы это видел и знал – поэт…
Возможна ли внутри целого вражда его частей – туч и гор, трав и ливней, звезд и пустынных песков? Могут ли они ощущать тесноту в пределах абсолюта, могут ли они бороться за пространство в стихии? И могут ли они, упоенные ожесточенной борьбой, клеветать ядовито друг на друга? И кто может успокоить, вразумить взбунтовавшиеся части неделимого, целого?
Только тот единственный, кто узрел этот бунт в абсолюте, если даже вообразил его. Потому что сам абсолют об этом бунте и не подозревает. Он извечно и навсегда абсолютен, ему ничто не угрожает, его никто не разрушит и не растащит. Но бунт – как проявление жизни – необходим и абсолюту, потому что он жив, а не мертв.
Но поэт понимает истину. Тучи – это плоть от плоти дети абсолюта. И поэта, как бы он ни уподоблял их себе, они не приблизят к своему миру, они останутся безучастными к страданиям поэта.
А поэт для эволюции и необходим потому, что именно он способен верить в феномен самопознания стихии в нем. Вера рождает стихотворение. А стихотворение о тучах, пустынях, утесах, морях, травах, становясь полноправной частью абсолюта, скрепляет его изнутри, укрепляет Бога на земле…