Дремучий день, дымилося труба,
Времянку мрачную тянули к небу тучи.
Стучал калиткой ветер, как в набат
И затихал в любой счастливый случай.
Мой сон никто тревожить не посмел.
Приснилась мне картина Казимира.
Он рисовал на холст красоты мира,
А мир был тих, уныл и очень бел.
* * *
Все нарисовано простым карандашом,
Тянулись в белое линии кривые,
Мне страшно было так, впервые
Не мог я думать вовсе не о чем.
Я вышел. Домой мой был печален,
Горбатый, старый и обрюзгший весь
И на кроватки, там меня качали
Меня другого, ни того, что здесь.
Я плакал в садике и бил там часто стекла
Не от того, что дождь лил всякий раз,
А от того, что вся душа промокла
Дождем родных и очень близких глаз.
К родному дому душу всякий тянет
И я желал напиться поскорей
И набирал тоски его горстями
И небо мрачное шептало глухо пей.
Я помню все, я помню дом курносый,
Времянка с приоткрытым рваным ртом
Труба ее тянулось папиросой,
Что осталась заначкой на потом.
А ветр бил калиткою с размаха
И ноги тонкие бежали колесом
Я в жизни не испытывал больше страха,
Чем этот непонятный, глупый сон
Тропа еще была довольно узкой
И серый день был словно пьян
И мгла накинулася белой блузкой
на разнотравие и бурьян.
Я шел не думая куда зачем бреду я
По линиям тянувшимся в ту даль,
Где ветр не ждет, а только дует, дует
И солнце душ закаливает в сталь.
* * *
Тогда конечно ремесло поэта
Не трогала поэта горячо
И оперившись к древу на плечо
Он не задумывался про то и это.
Не знал конечно он мальчишкою о том,
Что затаившись зло ждет миг последний
А перед ним стоял белесый дом,
Где по приданию жила вдова и ведьма.
Открыл бесшумно алебастровую дверь
И нарисованные вещи были ясны,
Но от чего то грудь выла ужасно
Ревела грудь его, как будто дикий зверь.
Рассматривал все он не сводя глаза
И сколько же понадобилась карандашей
Что выгрызли норы для мышей
И ванна начерталась с унитазом.
И слово не бралось с холодных уст
Боялся он увидеть, что похуже
Его глаза сжимались уже, уже,
Но дом был тих и совершенно пуст.
22 октября