8. И СНОВА ЗИМА
1.
Мы встали утром — первый снег
лёг на деревья и на крыши.
В глухую ночь, волчицы тише,
он шёл, как первый человек.
В окно глядим: белым-бело,
и вот легла следов цепочка —
тире-тире и точка-точка —
как две морщины на чело.
Ну, здравствуй, время! Это мы
в твоих объятиях медвежьих
живём, как музыка на свежих
черновиках, и до весны
готовы ждать… Чего?.. Не зна…
Точней, всего — всего, что мучит
и восхищает. Кот мяучит
и лижет руки мне…
Зима…
2.
Вековая сосна отрыдала янтарной живицей,
отгорела рябины багряная, жаркая кисть.
Нагадала кукушка, печальная мудрая птица,
мне короткое счастье и бледную дурочку-жисть.
Я лежу на снегу и небесную тёмную воду
отпиваю ковшами колючих Медведиц. Я знал,
выбираю любовь, и крылатую злую свободу,
и вокзальную копоть плацкарта, и промельки шпал.
Надо мною зажглась голубая бессонная Вега.
Умирать не больнее, чем жить, а тем более петь.
Да, не всё досказал и, мне кажется, многое недо-
пережил, но ещё я могу на снегу каменеть.
О, какие мы всё-таки бедные звери смешные,
одинокие люди в кромешной, бескрайней ночи.
А жестокие звёзды летят на меня, как большие
голубые, прекрасные осы, и сердце стучит.
3.
Над уснувшим посёлком седые дымы,
а вокруг зимогорят медвежьи снега.
Говорили когда-то давно: от сумы
да тюрьмы зарекаться не стоит. Тайга
обступила нас тесно дремучим кольцом,
и автобус пропал на дороге ночной.
Лишь сосед забредает с дешёвым винцом,
говорит: — Ё-моё! Тяпнешь, может, со мной?
— Ну лады, по чуть-чуть… Чёрт его бы побрал!
Слишком холодно нынче у нас, на краю
самой трудной земли, чересчур серебра
по сугробам рассыпано в этом раю.
Здесь живут-не живут, но таких кренделей
выдают на-гора, что над этой землёй
никакие законы… — Ну что же, налей!
— За любовь! — За неё! По одной!.. — По второй!..
4.
Мы, словно в глубоком и тесном
ущелье, по зимнему лесу
вперёд пробирались на местном
автобусе так, что отвесу
послушны незримому, встали
деревья вокруг, и лучами
две фары круженье пронзали
снежинок, которые сами
во тьме поглощали урчанье
мотора, что нас убаюкал.
Мы ехали долго в молчанье
сквозь этот таинственный угол
земли первозданной, и громко
вздохнул с облегчением кто-то:
— Глядите, да это ж посёлка
огни за Кузьминским болотом!
А может быть, только и нужно —
сквозь лес заколдованный ночью
чудесной, но тёмной и вьюжной,
поездка на родину волчью?
5.
В ледяное оконце холодные стрелы
мечет финская вьюга и пьёт из горла
эту тёмную ночь, этот морок горелый.
Светит жёлтая лампа — за ней из угла
поднимается тень. Домовой выползает,
и ломтями тоску, не спеша, нарезает,
и садится за стол: — Наливай по одной!..
Повезло ему всё-таки в нашем посёлке,
где и люди как люди, и волки как волки.
Говорю: — Эй, Хозяин, а помнишь, зимой
позапрошлой автобус увяз — откопали?
— Откопали-то, верно. Потом наливали
три стакана водителю… Так и сидим.
Хорошо нам обоим, заросшим, седым!
Пьянку пьянствуем, песню поём:
— Хали-гали!..
6.
Сосновый лес постреливает гулко,
морозным утром выстужен до звона.
Мышь выскочит растерянно — прогулка
страшна малютке, но и мне резона
нет оставаться здесь. А между сосен
над чёрным великаном, старым лосем,
сияет солнце — ах! — и тихий шорох:
снег на зелёных иглах серебрится,
сыпучий, пересушенный, как порох.
А дома ворох дел: наговорится
со мной жена и варежку латает.
Я не скажу, как в песне той: летает
мой дом, но хорошо вдвоём за кружкой
с чудесной этой девочкой, игрушкой
в руках судьбы — как нежно обнимает,
и стая лебединая взмывает,
когда, как Василиса, рукавами
она взмахнёт. Но ежели меж нами
согласья нет — скучает хромоножка!
Вернусь, а мне упрёк: — Да ты, Серёжка,
совсем забыл меня? — Ой нет же! Я-то
люблю тебя по-прежнему — вон снега
принёс, и льда, и ёлку, и понятно:
ты — радости и Альфа, и Омега,
ты — то, что позабыть невероятно!..
7.
Три девахи из группы «Виагра»,
словно лярвы, визжат про любовь.
О, бескрылые ритмы макабра!
Так из нас понемногу рабов
всё пытаются сделать… Не выйдет!
Мы с тобой отключим телебред.
Русской жизни загадочный выверт —
тишина никому не во вред.
Лишь морозный и чистый Сочельник,
оливье и грибы на столе.
Только строгий, серебряный ельник
за окном на метельной земле.
Только тихие-тихие звоны
золотистых стеклянных шаров.
Только свет, путеводный, бессонный,
ярких звёзд над покоем дворов.
8.
Мороз вовсю срывает пломбы,
стреляя, словно из берданки.
Снежок — гуляка после пьянки —
летит и падает в сугробы.
На карауле, в полушубки
одеты в чащах, мёрзнут ёлки,
и сыплет звёздные осколки
на лес Господь за-ради шутки.
Но я спешу — во мне горячий
комок и кровь гоняет бодро.
Полны глаза мои, как вёдра,
внезапной радостью незрячей.
Душица высохшая, рутка,
а с ними любка полевая.
О, дай мне ладанку, родная,
на счастье, жёнушка, голубка!
Вот я вернусь домой — синица
в окне клюёт кусочек сала.
Ах, ты так часто намекала,
что нужно плакать и молиться!
А жизнь пришла и улыбнулась,
а жизнь… и я теперь из чащи
тебе уютную, как плащик,
несу таинственную мудрость.
9.
Скину старенький тельник,
полежу на снегу.
Про мороз можжевельник
небесам ни гугу.
Ни словца про бумаги,
мировой неуют,
про бомжей и общаги,
где от водки блюют.
Может всё затянуться,
как зашитый порез.
Вот бы мне ломануться
прямиком через лес!
Хрустнут ветки сухие,
и, над миром кружа,
все вселенной стихии
приобнимет душа.
Воздух вдруг потеплеет,
и позёмка на след
ляжет, как в Галилее
на безумие — свет.
10.
Всё на свете люблю и приемлю:
хороводы снежинок, летящих
на родную, усталую землю,
на людей, от тоски одичавших.
Не они виноваты, что много
есть печального в нашей России.
Это звёзды из мрака ночного
прямо в душу глядят непростые,
это в ельнике птица-тетеря,
девять шишек еловых на сдачу.
Но всё так же нас любят и верят,
из тюрьмы ожидают и плачут.
И куда не заглянешь, а, словно
очертания облачных башен,
столь изменчива мира основа,
что чудесен, скорее, чем страшен.
11.
Снег на лапах сосновых тяжёл,
как вечернее бдение тьмы.
На шершавый, извилистый ствол
навалюсь я в объятьях зимы.
До чего же ты въедлива, грусть
о судьбе этой горькой земли!
Помолчу, как мороженый куст,
погляжу на посёлок вдали:
скособочились домики, дым
из трубы, как невиданный змей.
Чешуя — серебро с голубым,
трёхголовый, он смерти сильней.
Вылетает из пасти закат,
из другой — ясноокий Мицар.
В общем, был я когда-то солдат.
Стал теперь я — бессмертен и царь,
стал собой. А метель замела
всё кругом — даже лес недвижим.
Где на кухне жена у стола,
хлеб нарезан ломтями, как жизнь,
чай горячий по кружкам разлит,
как звезды убегающий свет.
Только снег, только дали земли,
чистой нежности тысячи лет.
12.
Сыплется, как мокрая извёстка,
с неба снег, и вот уже земля
кружится с неловкостью подростка,
намекает: «Если бы взяла
я тебя в объятия…» Но всё же
ни тоски напрасной, ни обид,
и тепло весёлое под кожей,
и в груди моторчик не болит.
Хорошо, по зимнику шагая,
выдумать полжизни про запас —
в километре, кажется, от рая,
рядом с горем… чтоб ему пропасть!
13.
Но самый камень, лишь коснётся человек,
преображается, и мне всего приятней
воображать, что этот ветер, этот снег
от нежных слов теплее стал и от объятий.
Когда рукой проводишь ты по волосам
моим седеющим, то вьюга затихает.
Она, свирепая, до месяца Нисан
уснёт, как бабочка, а снег пускай порхает
нестрашный, ласковый, пушистый, как беляк,
и смерть не явится, пока мы в поцелуе.
Душа витийствует и ворохом бумаг
глухому времени бесстрашно крылышкует.
Споем, хорошая, о том, что не сложилось,
о том, что сложится, сурово помолчим,
и по столу солёной воблой постучим:
— Не получилось жить? — Конечно, получилось!
14.
Сколько ещё
узнаешь путями проб
и дорогих ошибок о жизни горькой,
ветхозаветной, правдивой, суровой, зоркой?
Снег налетел в окно, и лежит сугроб
на подоконнике белой холодной горкой.
Банка селёдки с луком и хлеб «столичный»,
чайник на кухне под лампочкой в сорок ватт.
Годы и годы долгие бедовать
и научиться лёгкой
повадке птичьей.