Были сапожки: кто замшев, кто лаков –
да пообтёрлись до кожи свиной.
Спят лебединые головы маков,
не отражаясь в реке травяной.
Землю сухую шпыняя и жуча,
спины чеша о закатный карниз,
ходят по небу ежовые тучи
брюхами кверху, иголками вниз,
и, языками стрижей балаболя,
будто кого-то считают до ста.
Если бы сразу сказали, что воля
только утратой бывает сыта…
Так, никаких не желая ответов,
смотрит с холма на родное сельцо
путник, вечернему тёплому свету
глухонемое подставив лицо.
Не обернувшись на звон колокольный,
к дому подходит, снимает засов…
Небо простивший – покойный и вольный,
бедный Герасим, счастливец Иов.
У домоседов простые манеры:
копят копейки, живут по уму…
Нет в этом мире израненном веры,
разве что только Христу одному.
Скоро не скоро – откроются дали,
где обретается та, sans merci.
Всё ещё сбудется, что загадали –
только не бойся, не верь, не проси.
Были сапожки – остались они же,
разве что впору легли по ноге.
Шли в Кострому – очутились в Париже,
ждали червонца, а рады деньге…
Поле мелеет – редеют колосья,
всюду теснится крапивная жмуть,
только на небе тележные оси
скрипло поют, не давая заснуть:
кто-то над пешими едет, и в спину
тихо бормочет себе издали:
«Кончится поле – поднимем новины,
будто бы мало на свете земли».