ПЕСНЯ О ЗОЕ И ШУРЕ.
Мне казалось, она –
из семьи коммунистов.
Мне казалось, она –
из породы людей,
Кто идею считал
удивительно чистой.
Самой лучшей из всех
самых светлых идей,
И она мне казалась
московской девицей,
Той, которая знает
большую страну
По словам педагогов
советской столицы,
Воспевавших свободу,
жизнь, рассвет и весну.
Оказалось, она -
из глубинки тамбовской,
Из деревни с названьем
Осиновый Гай,
Оказалось, до жизни
красивой московской
Зоя знала, что жизнь
не похожа на рай.
Был священником дед её,
был иереем,
И апостола имя
носил он Петра,
Как апостол он семя
духовное сеял,
Семя радости, веры,
любви и добра.
Говорят, что священника
люди любили,
Как и сам он любил
православный народ,
Только русские ветры
погоду сменили –
Наступил, наступил
восемнадцатый год…
К иерею Петру
с большевицким отрядом
В восемнадцатом ленинском
славном году
Комиссары пришли,
разобрались, как надо,
И попа утопили
в холодном пруду.
До весны подо льдом
иерей проболтался,
А когда лёд растаял,
и тело нашли,
Верный Богу народ
с ним навек попрощался,
Дал ему два аршина
церковной земли.
Сын его, Анатолий,
семинарской науки
После гибели этой
не хотел одолеть,
У него опустились
к учению руки,
Он и мать, и себя
стал с печалью жалеть.
Анатолий женился,
в жёны взял себе Любу,
Ту, что грамоте в школе
учила детей,
Ну, а сам он работал
кем-то вроде завклубом,
Был приветлив и весел,
и прост без затей.
В двадцать третьем году Зоя,
дочь появилась,
Через год сына Шуру
жена родила,
В жизни, вроде бы, всё
равномерно крутилось,
Но колхозная эра
в Россию пришла.
Начались возмущенья,
наветы, доносы.
Анатолий о зависти
многое знал,
И о злобе людской,
и наивных вопросов
Никому задавать он
в деревне не стал.
Взял он карту Руси,
оглядел её строго.
В высоту и в длину,
так сказать, во всю ширь,
От наветов и подлости
выбрал дорогу
В край суровый, таинственный,
в землю Сибирь.
Там не знали его,
и в деревне далёкой
Он немного пожил,
повидал наяву
Как сочится земля
человеческим соком,
А потом вдруг с семьёю
уехал в Москву.
Чтоб людей избежать,
можно в джунглях укрыться,
Ну а можно – в столице,
и в море людском
Неприметно ходить,
неприметно трудиться,
Жить безвестно и тайно
в миру городском.
Важно было и то,
что в Москве и доныне
Толще хлеб, гуще масло,
и слаще вода –
В целом мире законов
столичных не сдвинет
Никакой повелитель
нигде никогда,
А у Любы, жены
в Наркомпросе московском
Обреталась сестра,
и сестра позвала
Любу с мужем в Москву,
чтобы жизнью неброской,
Но спокойной и сытой
семья их жила.
Так и жили они,
но в году тридцать третьем
Анатолию сильно
скрутило живот,
На столе у хирурга
он смерть свою встретил,
Бог открыл перед сыном
священника свод,
Свод небесный открыл –
нету смерти случайной,
Сын святого не мог
умереть просто так,
И в уходе его,
невозвратном, печальном
Был, конечно. спасения
Божьего знак.
Я не знаю, как Люба
о том рассуждала.
Кто ей Бог был, и что ей
была благодать,
Но по мужу она
очень долго страдала,
Детям тоже пришлось
без отца пострадать.
Зоя девочкой чистой была,
справедливой,
В ней был ум и живая
была простота,
А московские дети
нередко спесивы.
Чувства путаны их,
и развязны уста.
Даже кто подобрей –
те над Зоей смеялись.
Над наивной смеялись
её простотой,
А у девочки нервы
от горя сжимались.
И душа потеряла
надолго покой.
О Христовом пути
ей тогда не сказали,
И о жизни без смерти
не поведали ей,
И душа молодая
в тишине и печали
Привилась к идеалам тех,
советских людей.
Идеалы – они
очень редко убоги,
Зоя книги читала,
писала дневник,
Только нет в дневнике её
речи о Боге –
Не давали о Боге
тем школьникам книг.
Постепенно прививка
совсем отболела,
Комсомолкою Зоя
серьезной была,
На собраньях вела себя
прямо и смело,
Уваженье к себе
у других обрела.
Брат тянулся за ней,
в ней он чувствовал силу,
Что она поняла –
он хотел понимать,
Зоя Родину, Ленина
крепко любила,
Шура тоже любил крепко
Родину-мать.
В сорок первом враги
на Россию напали,
А точнее сказать –
на Советский Союз.
Женский пол по призыву
на службу не брали
Баба в форме военной –
не помощь, а груз,
Но упрямая Зоя
на фронт захотела,
Никому ничего
не сказала, пошла,
Обучилась тайком
диверсантскому делу,
А фашистов война
до Москвы довела…
Зое дали наган, водку,
хлеба немного,
Дали пять зажигалок
в холщовом мешке,
И послали её,
и сказали ей строго –
Возвращайся, коль выйдет,
назад налегке.
Зажигалками теми
крестьянские хаты
Там, где немцы стоят
полагалось ей жечь,
Чтоб на русской земле
враг фашистский проклятый
Не сумел бы в тепле
ни присесть, ни прилечь!
Бедолашную Зою
фашисты поймали –
Среди ночи крестьянин
её ухватил.
У сарая схватил, -
так что, в самом начале
Наш стервец нашу девку
уйти не пустил!..
А потом были те
жесточайшие муки,
О которых писали,
снимали кино…
Устояла она.
По фашистской науке
На веревке ей было
висеть суждено.
Как апостол огня.
до минуты расстанной
Говорила она
слово веры своей,
И горел в ней огонь,
тот огонь необманный,
Что горит только в сердце
у чистых людей.
Дальше – вечность была,
а холодное тело
Может, дней пятьдесят,
может – меньше чуть-чуть
Без одежды для страха
в деревне висело,
И подонок какой-то
отрезал ей грудь.
Шура, брат, еле срока
призыва дождался,
Шура стал командиром,
и ушел воевать,
За двоих, за троих он
отважно сражался –
За себя и за Зою, и конечно,
за мать.
Он погиб в сорок пятом.
Молодому старлею
В Померании хмурой
немецкий снаряд
Сердца стук оборвал,
и ушла батарея
Без него к стороне, той,
где солнца закат.
И сравнялся тогда
брат с погибшей сестрою,
И его осенила
Золотая Звезда,
Из одной колыбели
два светлых героя
Осветили нам путь,
и ушли навсегда!..
Но зачем же Господь
в мире их не оставил?
Для чего эти смерти –
от мук и в бою?
Этих брата с сестрой
ведь не зря он прославил
И, конечно, их принял
в обитель свою!
Ну, а может им лучше бы
было в райкоме?
Может, лучше им было б
носить партбилет?
Может, лучше им было б
в невнятной истоме
По собраньям партийным
бродить сорок лет,
И мутить свою душу,
мутить болтовнею,
Поминая повсюду
завет Ильича?
Мимо церкви ходить,
и словечко дрянное
О попах говорить
иногда сгоряча?
Бог не мог допустить,
чтобы внуки святого
После подвига славили
ленинский строй! –
Видя в каждом из них
пламень сердца живого,
Дал им вечную память,
и вечный покой.