РОССИЙСКАЯ ГАЗЕТА "СЛОВО".
ПОДПИСКА НА "СЛОВО" В КАТАЛОГЕ "ПРЕССА РОССИИ"(ДЛЯ МОСКВЫ - ТОМ 1, СТР.161)
ПОДПИСНЫЕ ИНДЕКСЫ 50226 - для частных подписчиков
32962 - для организаций
ПУБЛИКАЦИЯ
ВИКТОР СОКОЛОВ и КИРИЛЛ АЛЕЙНИКОВ
АВТОРОВ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ВИКТОР ТИХОМИРОВ-ТИХВИНСКИЙ
ВИКТОР СОКОЛОВ (фото)
НА МОЁМ БЕРЕГУ
Литературный альманах ивановских писателей «Откровение» (редактор-составитель Виктор Соколов), пожалуй, единственное издание, из числа читаемых мною, в котором не ощущается присутствия произведений поэтов-спонсоров. К печати допускаются только профессионально выполненные литературные работы, потому как подбор авторов ведётся строго и принципиально. Виктор Соколов, несомненно, является одним из самых опытных редакторов России. К такому мнению я пришёл не по причине дружеских отношений с Виктором, а в итоге внимательного прочтения выпущенных Ивановским отделение СПР ежегодных номеров «Откровения». В правильности моих слов может убедиться всякий, кто внимательно прочитает это издание.
Виктор Соколов – не случайный человек в литературе, поскольку ещё в советские годы печатался вместе с Петром Вегиным (Мнацаканьяном), Борисом Примеровым, Аршаком Тер-Макарьяном. Он родился в 1941 году в Ростове-на-Дону. Живет в г. Иванове. Поэт, литературный критик, публицист, редактор-составитель ежегодного литературного альманаха Ивановской областной писательской организации «Откровение». С 1990 по 2002 гг. – главный редактор областной «Ивановской газеты», в настоящее время – преподаватель гуманитарного факультета Ивановского государственного химико-технологического университета. Член Союзов писателей и журналистов России. Автор поэтических сборников «Стихи мои, стихи…», «Под високосною звездой», «На моем берегу», историко-публицистических книг «За горизонтом – горизонт», «Опаленные черной звездой». Лауреат областной журналистской премии им. Д. А. Фурманова, областной литературной премии им. М. А. Дудина, премии «Триумф» за личный вклад в развитие культуры и искусства города Иваново. Заслуженный работник культуры РФ. Участник ликвидации последствий катастрофы на Чернобыльской АЭС, награжден медалью «За спасение погибавших».
По моей просьбе Виктор Соколов внимательно прочитал стихи Кирилла Алейникова и пришёл к выводу, что с молодым камчатским поэтом, делающим первые шаги в настоящей литературе, ему публиковаться не стыдно.
Виктор Тихомиров-Тихвинский,
Санкт-Петербург
КИРИЛЛ АЛЕЙНИКОВ фото
МЕСТО ИСТИНЫ
Кирилл Алейников – единственный автор из числа моих знакомых литераторов, который категорически против каких-либо редакторских вторжений в его творчество. Вот и мои замечания он не учёл и оставил всё так, как написал, поэтому некоторые стихи пришлось исключить из данной подборки за два-три неудачно подобранных слова. Однако спорить, что автор не прав – преждевременно.
Кирилл обладает своеобразным поэтическим голосом и его произведения отчётливо выделяются, поражая своей оригинальностью и новизной. Вот уже более трёх лет я читаю его стихи и постоянно отмечаю их профессиональный рост, искренне удивляясь, почему этот перспективный автор находится вне поля зрения камчатского отделения СПР… Напечатанных в литературных изданиях стихов у поэта Алейникова мало, кроме публикации в журнале «Дальний восток» есть только те, которые удалось организовать мне. Этот факт даёт основания полагать, что его творчество изданиями России в должной мере не востребовано. Отправив стихи талантливого камчатского поэта в город Иваново одному из самых мощных редакторов России Виктору Соколову, я надеялся на положительный ответ. Так и случилось.
Надеюсь, что публикация в российской газете «Слово» вместе с известным писателем и редактором Виктором Соколовым поможет автору обратить внимание на своё творчество писательских чиновников России.
Кирилл Алейников родился в 1982 году в Петропавловске – Камчатском, где и проживает по сей день. Публиковался в журналах «Дальний восток», «Бег»(Санкт-Петербург), «Русский писатель»(Санкт-Петербург), «Форум»(Украина), «Невский альманах» (Санкт-Петербург).
Кирилл очень нуждается в нашей поддержке.
Виктор Тихомиров-Тихвинский
ВИКТОР СОКОЛОВ
* * *
Когда поэты замолкают –
не от нужды, не от свинца,
когда поэты замыкают
ключами ржавыми сердца, –
тогда с усмешкою кривою
для них в безжалостной тиши
тупым ножом чужая воля
оттачивает карандаши.
И над страной, застывшей сонно,
из-за решётчатых оград
всплывают маленькие солнца,
кривые солнца полуправд.
И кто-то грозно хмурит брови,
и реют, рдеют без конца
те флаги, на которых профиль –
лишь половиною лица.
Паром
Кони раскоряченные,
хриплые бока.
Нас гонит наудачу
курьерская река –
под аханье и ругань,
ржание и гул,
мимо перепуганных
огней на берегу.
В сгущающемся мраке,
вслепую, напролом,
летит, сшибая бакены,
беспомощный паром.
Мы сорваны, сорваны –
как тут ни крути –
с заученного, сонного,
привычного пути.
Тянули так размеренно
вперёд-назад
движок самоуверенный,
незыблемый канат.
Но затаённым громом
ворочала река
покорного парома
могучие бока...
Паводок, паводок –
высокая вода!
Ты нас срываешь, паводок,
и гонишь – но куда?
Напропалую бросившись
в такую карусель,
одни меняют тросы,
других несёт на мель,
и словно от погони,
разогнанной в карьер,
теряют кони голову
и тычутся в барьер.
Всё взвихрено, и взорвано,
и сорвано рекой.
А всё-таки – здорово,
тревожно и легко!
Ведь это не напрасно –
чтоб раз за много лет
срываться с переправы
и – за рекою вслед,
чтоб мели били в днище
и шли на абордаж,
чтоб бакены, как нищие,
цеплялись за борта,
чтоб мяло и грозило,
и ахало в корму,
чтоб эту злую силу
изведать самому,
чтоб среди ночи стонущей,
надсаживая грудь,
понять, чего он стоит –
твой поперечный путь.
* * *
Ивану Усенину
На исходе весны он вернулся с войны.
Ни двора, ни жены – сожжены.
На пустынной груди две медали блестят.
Соловьи, словно пули, свистят.
Он к соседу – бурьян,
он к другому – бурьян...
В чайной плачут, поют под баян.
Что, куда, для чего, почему – одному?
В чайной кто-нибудь сядет к столу твоему.
И шагнул, и заплакал, запел ветеран...
День за днём, год за годом –
как тяжкий туман.
...Венский вальс.
Победитель Иван...
* * *
А. Гладунюку
Слова на волю вылетают,
легко словам.
Счастливые, они не знают,
что ждёт их там.
Летят из мрака, из молчанья,
из пустоты.
От корешка до окончанья
они чисты.
Святая свежесть позаранка –
у кромки дня,
где гром, и пыль, и перебранка,
и толкотня.
Там бьётся поручень вагонный
и рифма «жизнь»
вцепилась намертво в глаголы
«давай, держись!»
Там веруют и проклинают,
в ладони бьют,
и тяжко руки умывают,
и флаги шьют.
Там скудный хлеб, и чёрствый камень,
и смех, и свист,
и обольстительно лукавый
газетный лист…
Слова на волю вылетают –
в туманный свет.
Сгорят, рассыплются, растают,
сойдут на нет?
Летят, не ведая заботы,
на зов свечи.
От мотыльковой позолоты
светло в ночи.
Чернобыльский зов
Мой клин журавлиный, над крышей паря,
мне крыльями машет: «Пора, брат, пора...»
Он строй собирает, в дорогу трубя, –
но как я оставлю тебя?
По небу уносятся клинья друзей,
как тающий в сумраке пух тополей.
И вот на лугу, в журавлином кругу,
прощальная чарка на раннем снегу...
Они убывают, закат пригубя,
и каждый перо отряхает с себя –
чтоб было крыло у тебя.
...У всех журавлей свой задумчивый сад,
и вечные братья вернутся назад –
из смерти, из утренних смутных полей,
где каждое пёрышко жизни живей,
и скажут: «Мы так вспоминали тебя –
налей за неё и себя».
* * *
Мальчик, хакер неуёмный,
Билла Гейтса сын приёмный,
ты все коды запросто взломал.
Заходи, высоколобый,
угощу варёной полбой –
мне её Сергеич прописал.
Загляни, едрёна муттер,
в немудрёный мой компьютер,
ты ж своими трюками достал!
Спор Балды с лихим бесёнком –
вековая побасёнка,
но не спеши, сынок, на пьедестал.
Пусть подучишь, юный ментор,
как ловчей давить на «enter», –
это я осилю, не боись.
Но напряги свою науку
и объясни такую штуку –
как ты понимаешь эту жизнь.
«Дядя, «дважды два – четыре»,
что в программном нашем мире
лишь логической цифири
позволительна игра.
И не стоит ни полушки
всё, что там царапал Пушкин
с помощью гусиного пера».
«А гармония, а рифма?» –
«Самозванки алгоритма!» –
«И пусть они летят в тартарары
с гумилёвскою улыбкой
и с его безумной скрипкой
меж волками начинателя игры?»
«Сам вопрос, папаша, вздорный!
Мир сегодня – дом игорный,
да и тот на взлом – вот в чём кураж!
Парацельс с наивной колбой,
Дон-Кихот с пустою торбой
и Балда с варёной полбой –
этот мир, приятели, не ваш...»
Вот и всё – поговорили.
Мой компьютер словно в мыле.
Впору тут чекушку доставай.
По-людски бы хоть по стопке...
Мальчик щелкает по кнопке:
«Время – деньги, дяденька, гуд бай!»
Что ж, играй, мой крепкозубый,
белоглазый, тонкогубый,
мой всемирный, завтрашний, ничей...
В Силиконовых долинах
наши души, как в руинах,
под тоскующей осанной скрипачей.
* * *
Уходит русский человек в запой –
в геройский свой стахановский забой.
Он без напарников, наедине с судьбой.
Он делает, что хочет, сам с собой.
В его душе пылает антрацит.
(По-западному – это суицид.)
Не говорите: «Он мужик хреновский…» –
он предстаёт пред Богом.
Он Твардовский.
Он во Флоренции «Рябинушку» поёт.
В инстанции докладывают: «Пьёт…»
И до конечной станции
его пасут инстанции.
Там выпьют, перекрестятся:
«Проспится – перебесится…»
…Уходит русский человек в покой
под женской всепрощающей рукой.
Володя-Высота – ты неподсуден,
как Пётр, Саврасов, как Михайло Дудин.
К ним тихо пристаканиваюсь я.
Бог нам судья!
* * *
В день, висящий на ниточке,
у самой последней калиточки
выдохнул Саша Смышляев:
«Ребята – пошли стихи…»
Читать уже не было силы,
а мы его и не просили.
Мы пили коньяк, шутили –
да отпустит нам Бог грехи.
У Саши в квартирке нищей
живы были одни глазищи,
лучистые и неистовые,
запредельные, как звезда.
В них теплились строчки тающие,
как угольки угасающие,
как птицы, навек улетающие
в неведомое – туда…
Уходят поэты в прошлое,
печальной травою поросшее,
могилами позаброшенными,
где Базаровские лопухи.
Но по весне неистовой
они к нам летят лучистыми
мужественными словами:
«Ребята – пошли стихи!»
Что сделано – то и зачтётся.
Что выдохнуто – остаётся.
А коль помирать придётся –
так это лишь только раз.
Мне не стыдно за эту цитату,
как не стыдно за пулю солдату,
что когда-то находит
в бою любого из нас.
В минуту жестокой точки,
на краю недописанной строчки,
вольные иль невольные
моего бессилья грехи, –
пред горькой последней чашей
ты отпусти мне их, Саша,
за это бессмертное наше –
«Ребята – пошли стихи…»
Орлёнок
Прощай, мой вальяжный
верблюжий джигит Абдулла!
Прощай, Нефертити,
прощайте, Рамзесы, Хеопсы!
Во мгле усыпальниц
умолкли весёлые хлопцы,
оставив на камне
скрижаль про лихие дела.
Прощай, марсианская,
дикая воля пустыни,
где ржавою кровью
на щебне века запеклись,
где зорко кружит
в прокалённой и выцветшей сини
пернатый бродяга,
свою охраняющий высь.
Тряхнёт стариною
натруженный чартерный «Боинг»,
и фляжки-канашки
прощально пойдут по рукам.
А в песне родной
выше солнца взовьётся орлёнок –
российский степняк,
стосковавшийся по облакам.
Под пасмурным небом,
где лето ненастьями выпито,
где первый снежок
обожжёт холодком Покрова,
там сумрачно ждёт нас
из знойных миражей Египта –
своих бедуинов –
скупая на ласку Москва.
В чужих небесах
так безоблачно чудо паренья.
Но нам ностальгия
штампует обратный билет.
И белый орлёнок зимы
из-за туч нам блеснёт опереньем –
как в песенке давней,
собою затмив целый свет.
Операция на сердце
Валентину Плеханову
«To be or not to be». Не отвертеться.
Был подан знак. В него поверил я.
Тогда рисково вплавили мне в сердце
спасительный кусочек бытия.
В той краткой битве был великолепен
и артистичен дерзостный хирург.
Я видел – белооблачно, как дух,
над ним витал великий бог Асклепий –
колдун, волшебник, маг и демиург.
Мой тёплый пластик – не на сердце камень
и не свинец, ужаливший в бою.
Сработанный искусными руками,
он день за днём врастает в плоть мою.
К метаморфозе привыкая медленно,
ты думаешь: отныне ты – иной…
А в общем-то, какая в этом невидаль?
Что нового случилось под луной?
Как ни живи – влачась или пиратствуя,
куда б тебя судьбина ни вела,
вся наша жизнь – на сердце операция,
вживление в него добра иль зла.
И детский смех, и чей-то тяжкий стон,
и яд измен, и дружеская верность,
и счастья миг, и мрак, чьё имя – вечность,
и свет любви, и ворон над крестом,
и щедрый жест, и скрюченный скупец,
и музыки шопеновской аккорды,
и те стихи, что «на разрыв аорты», –
на сердце оставляют свой рубец.
В скрижали этой каждая строка
приобретёт и цену, и значение,
когда её для строгого прочтения
предъявишь ты, взыскуя о прощении,
у врат небесных, в белых облаках.
Экология-91
Перекрывают кислород.
Мы дышим углекислым газом.
По всем телеканалам разом
рукой, дрожащей над указом,
пускают лебедей в полет.
Перекрывают кислород.
Адью, Андрюша Вознесенский!
И ты, в смятенье возле сельских
церквей столпившийся народ…
Перекрывает кислород
газет послушная бумага –
в противогазах недород.
И кто-то врёт под сенью флага
про судьбоносный поворот.
Мол, завтра двинемся вперед,
а там невпроворот озона!
Но с точностью наоборот
опять засасывает зона
в удушливый водоворот.
Там в красные возьмут флажки
и взгляд залепят кинолентой –
не суетитесь под клиентом,
доверчивые земляки!
Переворот! Переворот!
Но вот булыжник разбирают,
и с криком дети умирают,
и путь броне перекрывают,
чтоб не продвинулась вперед.
И в полный рот, сдирая маски,
вдыхают люди без опаски
запретный сладкий кислород,
когда на танк в солдатской каске
взлетит расстрига-сумасброд.
Потом о нём напишут книги...
Сшибая тяжкие вериги,
противоядием грядёт
лесов и вод круговорот.
Экологические сдвиги
в расчет природа не берёт.
* * *
Бьёт спидометром навылет
по шальной башке.
Может, нынче счастье выйдет
к плёсу на реке.
Омутищи, Чертовищи –
дикие места.
Только ветер в окна свищет,
рыщет по кустам.
Мой мотор уже не в силе
тормоз превозмочь.
Черти, что ли, прокосили
над жнивьями ночь?
Ни звезды, ни обольщенья
редкого огня,
ни охулки, ни прощенья
больше для меня.
Сел за руль – гони безбожно,
благо что без прав,
безнадёжно, бездорожно,
все ГАИ поправ.
Сукин сын, куда ж ты мчишься?
Где тебя прижмёт?
Где геройски отличишься,
вмажешь в поворот?
А за ним завал деревьев,
гибельный кювет
и такой простой и древний –
«пламенный привет!»
Но, взлетая с дымным тленом
к Божьим небесам, –
дьвольски неубиенный,
ты не нужен там.
Искуроченный, палёный,
рваный на куски,
дотяни, дурак влюблённый,
к плёсу у реки.
* * *
Яну Бруштейну
Пойдём, где весеннее небо
кипит в заливных лугах, –
дурачиться на потребу
над нами смеющихся птах.
Прошлёпаем – беспечальными,
босыми по хлюпкой траве,
расхристанными, изначальными,
без царя в голове.
Наивными новосёлами
дарованной нам земли,
вольготными, невесомыми,
как птицы и корабли.
Мы будем как сновидение,
предутренний смутный клип, –
намёком на стихотворение,
где только лишь ритм и всхлип.
Поплачем, споём, попляшем,
забыв про вчерашнюю тьму,
как пред зачатием нашим –
неведомые никому.
* * *
Евгению Нипоту
Нас провожая в горькую дорогу,
не остужайте память на года,
не осуждайте: «Пьют поэты много» –
ведь в наших жилах кровь, а не вода.
Кусочек боли вспыхнет на бумаге,
но в том огне останусь невредим.
Здесь все мои бои, медали, флаги –
на этом поле я непобедим.
Когда ж по мне отплачут колокольни –
пройдут мальцы бесстрашно по стерне
и будут петь шальней и малохольней,
не думая, что это – обо мне.
Я их любил – таких новорождённых,
таких лихих, как был когда-то сам,
таких наивных, буйных, воспарённых,
таких угодных Божьим небесам.
* * *
Аркадию Романову
На сухой сажала хлеб,
школила, как мальчика,
по щебёнке босиком –
сбиты ноги в кровь.
Журналистская судьба,
злая моя мачеха,
оплеухи да пинки –
вот и вся любовь.
Во солдатчине её –
недосуг печалиться.
Муштровала день за днём,
годы напролёт.
С недосыпу – «на подъём!»,
с похмела – «к начальству!».
Индульгенцию строки
не брала в расчёт.
Но бывало – чудеса! –
сжалится внезапно
да отпишет вольную
тетка-кабала, –
затоскуешь по родной
маяте казарменной.
Вот такие-то, дружок,
странные дела.
Хоть и тешится душа
разудалой песенкой,
и открыты казаку
тысячи дорог,
только вольные хлеба –
всё с бомжовой плесенкой,
а в бессонницах ночных –
горький чифирок.
Вольна волюшка у нас
кровью зря ль оплачена?
Зря ли выстрадано в ней
все – от «а» до «я»?
…Журналистская судьба,
злая моя мачеха –
нелюбимая, родимая
матушка моя!
Июнь-1941
1.
Куда ж ты лезешь, мой курсантик,
с полуобоймой в этот бой,
с полвзводом, полулейтенантик,
с полуначищенной трубой?
В полшаге от сапёрной ямки,
с горячей пулей в голове,
ты лишь успеешь вспомнить мамку
в подёрнутой слезой траве.
2.
Я рухнул ниц на поле боя.
А медсестрёнка – в полный рост.
Прикрыть бы мне её собою! –
не довелось, не удалось...
Ах, Настя, Настенька, Настёнка, –
какая смертная тоска:
две дырочки на гимнастёрке
пониже детского соска.
3.
Сухие губы облизал. И поднял
с опаской голову. Услышал – тишина.
Себя ощупал – цел. Заплакал. Понял,
что это вот и есть она, война, –
когда тебе, оглохшему, не важно,
кто победил в твой самый первый бой,
и лишь своею клеточкою каждой
ты салютуешь в небо: «Я – живой!»
У старого фото
М. А. Дудину
В исторической дымке
уже легендарных дат
на ТАССовском фотоснимке –
двое бывалых солдат.
В Михайловском заповеднике,
восставшем из пепельных груд,
сердечные собеседники
заветные речи ведут.
Два славных российских собрата
сошлись, и, один на двоих,
не тесен для них – в три наката –
блиндаж манускриптов и книг.
Гулаговским когтем меченный,
штрафбатовский рядовой,
Семен Степанович Гейченко –
пушкинский часовой.
И слов соловьиных чеканщик,
горнист наших грозных лет,
спаситель и душеприказчик
Ахматовской чести – поэт.
О чем он задумался, Дудин,
к ладони щекой припав?
О смуте грядущих буден?
О мгле фронтовых переправ?
В их облик сугубо штатский
не верь, фотомастер-спец.
На Волховском, Ленинградском
осколки солдатских сердец.
Щелочью славы и горя
испытанные сполна,
в священном краю Святогорья
пребудут и их имена.
Пребудут до искончанья
ещё не избытой войны –
навечные однополчане,
российского Слова сыны.
По долгу солдатской работы
не кланявшиеся врагу,
когда умирала пехота
на крашенном кровью снегу –
за эти Святые Горы,
их светлые купола,
за братские разговоры
у Пушкинского стола.
* * *
«Взгляни на дом свой, ангел»
Томас Вулф
Речушек вековой каприз
неистребим и неусыпен:
едва проклюнувшись из мисс –
пробиться жаждут в Миссисипи.
Нескладна, взбалмошна, худа
(в зелёнке сбитая коленка), –
куда несёт тебя, куда,
всемирная абитуриентка?
Пьянит ведьмацкое седло!
На нём – хоть в ночь, хоть сквозь трясину,
и сладко трётся помело
о полудетскую вагину.
Ну, что ж, пылай, спеши, лети,
пока в лесах не рассветало
и не велел ещё Купала
в них папоротнику отцвести.
Там колдовской магнит огня,
там фарт счастливого билета
на бал немеркнущего лета
с купаньем красного коня.
Там в обольстительном пылу
весь мир мерцаньем изукрашен
стрекоз, подсевших на иглу
эфироносных телебашен.
И упоительный балет,
его шальная партитура
тебя возносят на паркет
изысканнейшего гламура!
…Но филин ухает в ночи
над головешкою чадящей,
недолговечные ключи
укладывая в долгий ящик.
И ты бредёшь средь гиблых пней,
полураздетая, босая,
стрекозьей лапкою своей
в трясине топкой увязая.
И как же долог, Боже мой,
с какою горечью утратной,
твой покаянный путь обратный,
твой крестный ход к себе домой.
Но глух и тёмен давний дом,
и только в осени ненастной
твоя душа калиной красной
сгорает за его окном.
И в руслах высохших ручьев
уж не взыграть волне бурливой…
А Миссисипи всё течет,
она как прежде – Old Man River.
* * *
Приснилась песня на рассвете –
как будто в утреннем саду
своим дыханьем южный ветер
согрел озябшую звезду.
Он разбудил дремавших белок,
взъерошив иглы на сосне,
и вишни в рубашонках белых
по-детски всхлипнули во сне.
Полуотрадой, полуболью
вскипала певчая струна,
и горькою морскою солью
глаза туманила она.
Томила жгучею печалью
моих несбывшихся морей,
моих отголосивших чаек,
моих уплывших кораблей.
Но ветром парусило ставни,
и, как в былые времена,
призывным рокотом о камни
мне просигналила волна.
Плеснула кипенью вишнёвой
по зябкой северной стране,
и ей аукнул с полуслова
скворец на мачтовой сосне.
Он протрубил, посланец южный,
о замаячившей во мгле,
открытой им, фартовым юнгой,
ещё неведомой земле.
И трепетал весенний ветер,
и звал в залётные края...
Приснилась песня на рассвете –
вернулась молодость моя.
Читая Пруста
Не успеваю за весною,
там девушки опять в цвету.
Они своею белизною
заманивают в высоту.
Кому они в мечтах не реяли
на упоительном ветру?
Дымок утраченного времени
так прозаичен ввечеру...
Не успеваю приспособиться
к железным ножницам портных,
кроящих платья наособицу
с лекалами времён иных.
И остается лишь поверить
в то модернистское кино,
где на засов откроют двери
и настежь затворят окно.
Блеснёт в ночи строка зарницей –
но утро обрывает нить.
Не успеваю объясниться,
не успеваю объяснить!
Невнятною скороговоркой
поскрипывает карусель.
Не успеваю выпить с Лоркой,
Дантеса вызвать на дуэль.
И ветер мне кричит над полем,
и вкрадчиво мне шепчет рожь:
«Ты ничего ещё не понял,
и не успеешь, не поймёшь!»
Не успеваю за сумятицей
пространный дочитать роман,
где двойником лукавым прячется
мой брат обманный, странный Сван.
Он то исчезнет, то откроется
в хмельном пылу летящих лет…
За крайним домом, за околицей
уводит в лес заросший след.
Там соловей, душа родная,
моих не ведает забот,
и, нотной грамоты не зная,
поёт, да как ещё поёт!
Он честно сделал своё дело
и спать пристроился в листве –
без непутёвых сновидений,
без буйных мыслей в голове.
А на земле такая тишь,
что слышно, как щебечут в небе
те девушки в прохладной неге,
но их в ночи не различишь…
И разве в том моя вина,
что по весне светло и грустно
от недопитого вина,
от недочитанного Пруста…
Пастернак
«Приедается всё,
лишь тебе не дано примелькаться…»
Борис Пастернак
В суетливых Афинах
недосуг любоваться на горы,
где парнасское эхо
ничуть не смущает бездомных бродяг.
У богов и людей –
очень схожие разговоры,
от небес до земли
расстоянье здесь – сущий пустяк.
В Переделкинской осени
опадает листва так банально,
и привычно чернеет
облетевших кустов переплёт.
Но сосновый трехъярусный флот
всё плывет над поэтом опальным,
охраняя его неземной бесконечный полёт.
По горам и лесам бродит эхо речей
величаво невнятных,
непонятных до срока,
до ниспосланных свыше годин.
Сколько в мире речушек и рек,
родников и ключей благодатных,
но средь братьев земных
тот, Кастальский, – он только один.
И певучая строчка,
слов обычных, привычных сплетенье,
зашифрована временем вдруг,
и волшебный томителен код.
И теряются в поисках боги,
пред ней становясь на колени,
по колючему щебню
спускаясь с парнасских высот.
Над российским погостом
дыханье эвксинского ветра
ощущаю внезапно похолодевшей щекой.
И смущённые боги
со мной не уснут до рассвета,
как земные мальчишки, застыв
перед этой летящей строкой…
* * *
Ты вынырнешь из сна –
и нет реке покоя.
Ты встанешь в темноте –
и в мире будет свет.
И старый человек,
испуганный тобою,
споёт про глаз твоих
неповторимый цвет.
Плеснёт в костер стиха
нечаянный бензинчик,
и на мизинчик вдруг
присядет, словно друг,
шалунья стрекоза,
как в детстве звали – «зинчик»,
а это ты и есть
среди своих подруг.
Я об одном прошу –
шальные строчки эти
прочти, порви, сожги
и по полю развей.
Пусть будут помнить их
лишь ты, да я, да ветер,
да спрятанный в ночи
беспутный соловей.
* * *
Я перебрал в ночных видениях
всех женщин, что светили мне,
и каждая – подобна гению,
звезде в предутреннем окне.
Да разве мы их понимали –
с их зыбкой дальнею судьбой?
Мы их минутно принимали,
столь упоённые собой.
Но мстят они сквозь сны и годы
святою совестью любви,
не по велению природы –
а храмом, вставшим на крови.
С мужицкой позднею тоскою
я плачу об Анюте Керн,
Наталье, ставшею Ланскою,
и Катеньке де Геккерен.
* * *
Из сердца раненой березы
я вынул старый ржавый гвоздь.
Струились медленные слёзы
в мою подставленную горсть.
А я не чувствовал награды…
Вся угасая, как свеча,
она смотрела без отрады
в глаза нежданного врача.
Не принимала в укоризне
целительного ремесла.
Ей было лучше в прежней жизни,
где боль корою заросла.
И шёл я тропкою заглохшей
по невозвратной стороне,
в которой соловьи и рощи
уже забыли обо мне.
И лишь одно воспоминанье
я нёс с собою, как слезу
на неприкаянном свиданье
с моей берёзой в том лесу,
где трепетало её тело,
а я потерянный стоял
и ей губами неумело
былую рану зажимал…
* * *
Т. Т.
Поставлен вопрос.
Но услышать ответа
уже не могу.
Мир резок и прост,
словно чёрная голая ветка
на белом снегу.
Последней отдушиной – «к чёрту!»,
и сдаться без боя,
и вмиг
я весь перечёркнут
наотмашь тобою,
как мой черновик.
Начать все сначала –
невеждой
у стен букваря
в хрустящих ночами
медвежьих
руках февраля.
Прими меня, слышишь,
как снег принимают,
как хлеб и звезду,
как дышишь,
как пишешь друзьям,
попадая в беду.
За наши свиданья,
внезапные, как телеграммы,
за наш неуют –
к чему оправданья?
Их завтра,
быть может, другие найдут.
Спускаясь на землю
с небес телефонных
бессвязных ночей,
приемлю
лишь краткие формулы –
«твой» и «ничей».
Приемлю, как точку,
которой стереть не хочу, не могу,
как чёрную строчку
изломанной ветки на белом снегу...
* * *
Как ты спала!
Ни ангелов шуршанье,
ни звон луны, ни окрик тишины,
ни пчёл сердитых гулкое жужжанье
не в силах потревожить эти сны.
Как ты спала!
Рассвет играл на скрипках,
и кошка умывалась у окна,
гостей звала с загадочной улыбкой, –
всё это было просто тишина.
В такой тиши хватает полузвука,
чтоб сон развеять, – только я пройду
на цыпочках и не вспугнувши руку,
как рыбку, задремавшую в пруду.
Ты спи, ты знай, что я с тобою рядом,
твой сон храню – так в утреннем лесу
лелеет ландыш нежную прохладу,
роняя наземь зябкую росу.
Плыви во сне, улыбкою играя
в своих туманных призрачных лугах,
где я иду обочинкой, по краю
с тобою, невесомой, на руках.
* * *
Сад мой сумраком затмило,
в сердце просится печаль,
и опять ничто не мило,
ничего опять не жаль.
Не ищу новее слова –
по былой плыву волне.
Лета жаркая полова
осыпается во мне.
Дерева роняют листья,
их сгребаю в костерок.
Сколько осени ни длиться –
но и ей не вечен срок.
Мой костёр в тумане плачет
и вздыхает нелегко.
Дым валит, а это значит,
что огонь недалеко.
***
В этом саду все надежды мои и удачи,
ветры и ветви, протянутые в синеву.
Светлая птица моя, ну зачем же ты плачешь,
скомканным, сбитым дыханьем тревожа листву?
Нам не уйти поодиночке из этих сплетений
крон и корней, породнённых единым стволом.
Прошлое лето пропето, лишь смутные тени
реют в ночи, задевая нас зябким крылом.
В маятной майской игре полумглы-полусвета
утро синеет и с чистого пишет листа.
Прошлое лето – уплывшая в память планета,
новое лето – летящая где-то звезда.
Как бы спортивное
Я в том сезоне надломился,
рванувши непосильный вес,
и в олимпийцы не пробился,
и даже в сборную не влез.
А говорили мне: «Упорный!
Растёт, растёт – не по годам!»
Но если вылетел из формы –
так тяжек каждый килограмм!
Мне в спину дышат юниоры,
и не берут меня на сборы,
и в кулуарах, не тая,
ведут небрежно разговоры –
мол, спета песенка моя.
Но старый сторож дядя Жора,
хоть потихоньку и ворчит,
от опустевшей тренажёрной
мне по ночам дает ключи.
И я до головокруженья,
до онемения спины
ловлю забытые движенья,
вздымаю чёртовы блины.
В солёной вылинявшей майке
от пола рву, тащу на грудь
и сам себе хриплю: «Давай-ка!
Ещё разок, ещё чуть-чуть!»
…Настанет день, и кто-то скажет:
«А старина совсем не прост!» –
когда, спокоен и вальяжен,
я снова выйду на помост.
Крепка спина, надёжна хватка –
за весом вес, за весом вес.
И поединок будет кратким:
всё ясно, никаких чудес.
И в раздевалке – без укора,
не поминая о молве,
я с благосклонностью сеньора
сконфуженного юниора
по бритой шлёпну голове.
На вираже
Ещё пьянит мальчишеский кураж,
откладывая «завтра» в долгий ящик.
Но так коварен каждый твой вираж,
от юности бесстрашной уводящий.
Ты в этой гонке обуян собой,
как будто снова смел и бесшабашен
и защищён надежной сенью башен,
воздвигнутых безоблачной судьбой.
Но крут вираж – на нём опасен круг,
надежды нет на крепость сухожилий.
И мы в толпе не узнаём старух,
с которыми мы в юности грешили.
Судьбы неверен розовенький пальчик,
манивший сладко в вечный парадиз.
Протри очки, мой закопченный мальчик.
Качели вверх, качели вверх, качели вниз…
* * *
Л. И. Щасной
Дайте мне покоя,
песни над рекою,
и зари далёкой,
и звезды высокой.
Дайте мне отрады
от речной прохлады,
трели соловьиной
над глухой долиной.
Дайте вольной воли,
там, где сны без боли,
там, где нет печали,
там, где всё – вначале.
А потом – рассвета
у порожка лета,
утра без тумана,
сказки без обмана,
с доброю слезою –
чистою росою.
Вот и всё, что надо,
вот и вся отрада...
И душа за нею
ласточкой летит.
Строчка зеленеет,
музыка блестит.
На моём берегу
На моём берегу
одноклассницы и дети,
на моём берегу
солнце светит и в пургу,
на моём берегу
те, кого Господь приметил, –
так давайте же ко мне,
я вас всех оберегу.
На моём берегу
все, кого надолго встретил –
или капелькой шальной
утоляли на бегу,
на моём берегу
все, с кем пел и с кем был светел,
все, кого хотел забыть, –
оказалось, не могу.
Через речку переплыть –
невеликая отвага,
через речку переплыть –
не такая-то и прыть.
Если вы утомлены –
здесь для всех готова фляга,
здесь гитарка в три струны,
будем петь и будем пить.
Будем сладко вспоминать
мушкетёрские геройства
и – бинтами на сердцах –
расставаний благодать,
и влюбленностей своих
упоительное свойство –
никогда не увядать,
почему – не угадать.
…На моём берегу
всё, как водится в природе.
На моём берегу –
сны, туманы, голоса.
Постою, помолчу
да поплачу при народе.
Вечер, тишь, звезда уходит
за далёкие леса…
* * *
Я с вами хочу говорить
не стихами, не прозой, а сердцем.
Веди меня в небо,
тугая аорта моя.
Мой брат, кругосветный пилот,
я с тобой, я уже по соседству,
готовый наполнить
пустеющий бак твоего корабля.
Лечу над землёй,
предначертанный кем-то заправщик.
Мой донорский дар –
мой надёжно высокий октан.
А выйдет полётное время –
пусть буду простой запевальщик
средь вас, где по кругу
гуляет весёлый стакан.
Там в спутанных стропах гитар
породнились экстрим и надежда,
там тоже взмывают и падают,
веруют, держатся, ждут.
И новые ангелы в синих джинсовых одеждах
нам шанс на спасенье
хотя бы на краткое время дают.
Обидно до слёз,
что наркоза небес и весеннего луга
так мало отпущено нам
на короткий безудержный вдох.
Но стоит ли попусту мучить себя
квадратурою круга –
несбыточным поиском
жизнью недоданных крох?
Всевластья судьбы
не замолишь иллюзией слова.
Но в небо уходят пилоты,
и маки пылают в степи.
И «Вечно, ребята, живём!» –
эта формула Смелякова
вернее всех формул
с лукавою буковкой «пи».
КИРИЛЛ АЛЕЙНИКОВ фото
МЕСТО ИСТИНЫ
Портовый кабак
Пела певичка, звенела осой,
Вызрел кабак забродившими лицами,
Как заплутавшие дети в лесу,
Пальцы бродили у пианиста.
Пачки купюр разлетались, треща.
Пили матросы и трескались лбами.
Лестницей – вниз, -
головами стуча,
к черту –
как в лузу –
катились шарами.
Бармен, –
улыбчивый мой кредитор,
В душу цедил мне прогорклую жижу…
Совесть на дно уронив, как багор,
Сквозь баррикады бутылок –
я вижу:
Между пошедших вприсядку столов,
Нежно журча перламутровым смехом,
Вся серебрясь, как озерный лосось,
К стойке плывет марафетчица Света.
В пахнущем серой табачном аду
Крылья влача
и крича, как подранки,
Скачут по залу в предсмертном бреду
Белыми чайками –
Официантки.
Мечутся пьяные,
ходят волной
И разбиваются вдрызг о ступени,
Плещут вдоль улицы,
спорят с луной,
И растекаются утром -
без денег.
Что здесь творится?
Вертеп! Вавилон!
Это бедлам, где с душой нараспашку,
В рубище рифм,
наизусть,
босиком,
Муза - в смирительной
бродит рубашке.
Муза, зачем Ты у всех на виду?
Что ты им бредишь,
лопочешь,
пророчишь?
Я Тебя под руку –
прочь уведу –
Вдаль от распутной,
распаренной ночи.
И, протрезвев,
и боясь не успеть,
В гущу людей,
напролом,
расторопно,
Бросился я, как бросается плеть
спины крестить
провинившейся роте.
Но, как невесты
крутая родня
Срыва помолвки душой не приемлет -
Тянут толпою за ворот меня,
Тычут лицом
в удивленную землю.
Мгла многолика.
Еще полежу.
Как не успевший откланяться Чацкий,
Глазом подбитым
я в небо гляжу.
Улица.
Ночь.
Петропавловск-камчатский.
Камчатка
Зима.
Камчатка.
Лапы кедрача.
Вулкан замерз, но жив — сочится жерлом пепел.
Деревья молча стынут у ручья.
Ручей обледенел и обезлюдел.
Снега заполонили все. Снега...
Снега повсюду.
Пар стынет в горле.
Крик теряет смысл.
Он как слепец блуждает между сопок
Ведомый эхом.
Напялив мешковину облаков,
Зияет небо наготой в прорехах.
Значенья кроются в следах зверей и птиц.
Их клинопись подвергнув расшифровке
Крадемся вслед.
Ружье, прищурившись,
прицелом смотрит вниз
кустов шиповника.
Пустыня камня.
Пирамиды лавы.
В распадке угнездилась тишина.
Бродяжит ветер, зиму проклиная.
Вулкан немыслим.
Неосознаваем.
И тучно оседают облака.
Глашатай пустоты — витает ворон.
Разбрызгав ягоды, шиповник дышит в снег.
Ольховник мерзлый потирает ветви.
Затих овраг,
Застывшей лавы полон.
Пороша кроет росомаший след.
Камчатка – место истины.
Престол.
Познание себя. На что ты годен.
Простор безмолвен. Север распростерт.
Здесь ближе Бог.
И грех здесь – первороден.
***
С пьяной русской безутешной удалью,
Откулачив градинами луг,
Над покосом дальним тучи сгрудились,
Обнимаясь молниями рук.
По раскисшей глинистой распутице,
Не разжав разбитых в слякоть губ,
Осень груду неба, словно узница,
Спотыкаясь, тащит на горбу.
Я гляжу в глаза озер незрячие.
Облака в них — вереницей лиц,
Тех, что жизнь мою переиначили -
Как воспоминанья пронеслись.
Но душа моя не растревожится
И не дрогнет, от потерь устав.
Жизнь моя, неизъяснимо сложная,
Стала вдруг немыслимо проста:
Сумерки. Тетрадь. Уединение.
Гладь листа бездонна и чиста.
Россыпью идут на дно сомнения,
Черновик души перелистав.
А вокруг поникла отрешенная
От всего земного красота,
И монашкой, верой обожженною,
Пала у незримого креста.
***
…Багрянородная!
Родная!
Хромых
рябин
кровавый
взбрызг!
Сквозь стужу,
крылья обдирая,
Орлан
рванулся
и –
завис.
И ледяную
прорубь неба
Пытаясь вычерпать
крылом,
Весь в хлопьях
утреннего снега,
Не удержав,
из клюва,
он
Крик
обронил
тяжелым
камнем,
И напролом,
отвесно,
вниз
Крик
рухнул
в ледяное пламя
Над озером
взлетевших
брызг…
***
ВУЛКАН
Вдоль чешуи вулкана рыщет хмарь.
Ручьи змеятся вниз по мерзлым лавам.
Безмолвна и черна, как мертвый пономарь
Ночь вниз лицом упала вдоль увала.
На темном шлаке - поросль камней.
Тучны поля базальтовых початков
И между них луна прокралась не
Оставив ни следов не отпечатков.
Забытый, безымянный мавзолей,
Полуразрушен и полуразграблен,
Стоит вулкан.
Он мертв.
Набальзамирован
Таблицей Менделеева.
Парадным,
Чеканным шагом караул часов
Сменяется у каменной гробницы.
… И у подножья стынет озерцо
Как колесо истлевшей колесницы.
***
Стынет день над заснеженным полем
Отколовшейся глыбою льда.
Мертвых елей корявые колья
Оцепили продроглую даль.
Ни шахмы, ни пути, ни распутья,
Лишь порожний простор да голынь.
Зябло кутаясь в листьев лоскутья,
Бьет поклоны старуха – полынь.
Холод вкрадчив. Снега нелюдимы.
Исчезая в пространстве пустом,
Он шагает в зимы сердцевину
С перекошенным песнею ртом.
Вязнет песня, хрипит, не поется:
Пилит горло беззубой пилой.
В ледовитой тиши раздается
Каторжанский немолкнущий вой
И летит в помутнелое небо,
Где расправила крылья беда…
Смерть идет в хлопьях свежего снега.
...И в зрачках замерзает вода.
* * *
Опричником
В тумане едет ночь.
Сухое разнотравье
Безмолвствует.
И головой к седлу
Привязано за бороду
Полцарства.
Дороги растоптались вдаль.
В грязи
Легли пути,
Вразброд расковылявшись.
Ухабами измеренная Русь
Сажает на кол
Новые пространства,
И те,
В предсмертных корчах
Льют и льют
Пушнину на ладони государя.
Русь распирает вширь.
Она дородна
И тяжела.
Медведицей с кольцом,
Продетым в нос,
Она то сладко дремлет,
То вдруг ревет,
Да так, что скоморохи,
Слова забыв,
Стремглав бегут,
Крестясь.
А иногда она,
Потехи ради,
Ломает спины
Грустным мужикам
И насмех задирает
Невиновных,
Покуда царь
Хохочет до упаду,
И мужики не кончатся
Совсем.
* * *
Снег
пал
на языки
застывших лав.
Клыки вулканов
перегрызли глотку
Приземистому утреннему небу
И кровоточат звезды на заре…
Проснулись камни,
повели плечами
И сгрудились от холода плотней.
Здесь,
в каменных полях,
гнездится жизнь:
Роняет перья ветер,
течет по склону
пепловый ручей
И крики одинокой куропатки
Вонзают стрелы
в горло тишины…
Белесая луна
весь день парит вдоль скал,
Неясытью выглядывая жертву.
Венера над вулканом –
блещет смертью
И в мерзлом свете
утренней звезды
Безмолвие –
подкатывает к горлу.
***
Вселенная – яблоня в августе!
Сгибаются ветви от звезд.
День, еле дыша от усталости,
Жару на телеге увез.
Туман, ковылявший покосами,
Минуя болотистый лог,
Прокрался, таясь между соснами,
Затягивать петли дорог.
И полночь, старухой косматою,
С горбом, как чугунный горшок,
Ухватами рук вороватых
Упрятала месяц в мешок.
Согнувшись в три черных погибели,
Заброшенным полем пошла.
И до-о-олго в дали еще слышен был
Ее неразборчивый шаг…
ЗИМА БЕЗЫМЯННАЯ
На простуженной дороге,
Где, впряжен в пустые дроги,
Месяц топчется двурогий,
Ветер – сжал кулак
И пошел искать в ненастьях,
У кого тепло украсть бы,
Звезды задувает, гасит,
Прячет в буерак.
Ты – сестра родная ветру,
Кружишь снежной круговертью,
Рука об руку со смертью,
Вьешь – ворожея!
Путнику дорогу скроешь,
Заведешь, в снегу зароешь,
Запоешь, завьешь, завоешь,
Словно плачея.
Ты нашептываешь сказки,
Прибаутки и побаски,
В скоморошьей прячешь маске
Бледное лицо…
Сыпь же полными горстями
Смех ядреный с бубенцами,
Одари гостей на память
Связками песцов!
Необъятна, неотступна,
Безымянна и беспутна,
Ослепи своей преступной
Дикой красотой!
В пушняке расшивов снежных
Сбрось небрежные одежды,
Объявись бесстыдной, грешной,
Праведной, святой.
Вся в предчувствии разлуки,
В смертной стуже, в смертной муке,
Заломи деревьям руки
И, невдалеке
Полынью переступая,
Оступись, скользни по краю;
Мерзлых губ не разжимая -
Захлебнись в реке.
На берегу - нехитрые дары...
На берегу – нехитрые дары:
Обломок дерева, канат, бутыль, канистра…
Кулик, предчувствуя финал своей игры,
С коротким вскриком поднимается под выстрел.
Тревожит ветер, холоден и груб -
Природы пристав в поисках заданья.
И океан, как никелевый рубль,
Болтается в кармане мирозданья.
Чуть теплится песок в ногах у скал.
Ночь отлетает. Сумерки рассвета.
Я с выстрелом беспечно опоздал…
В осеннем небе блещет хвост кометы.
ПИСЬМЕНА ПРОШЛОГОДНЕЙ ЛИСТВЫ
1.
Жара. Удушье. Август страшен.
Деревня пересохшим ртом
Глотает пыль.
Язык иссохшего ручья
Шершав.
И зной гудит, как шершень
Над лошадиной шкурой пашни.
2.
Нищенка осень,
Пустившая все свое золото
По ветру.
Замерзшие обелиски полыни.
Неожиданный крик орлана
Пускает трещину
По ледяной кромке облака.
3.
Ранние звезды угольями
Выкатились из очага заката.
Одна – тлеет рядом с вулканом.
Смотри! –
Его вершина
Задымилась углом
Сжигаемого любовного письма.
4.
Туман идет по изледи озер
Широким шагом.
Звезды
Остры и холодны.
Изломы гор
Застыли,
Словно крик окаменелый.
5.
Раз в год
Я бережно достаю с полки
Белокожий переплет зимы
И,
Набрав полную грудь воздуха,
Сдуваю с него пыль
Снежной поземкой.
6.
Зимой
Звезд в небе
Меньше, чем ночей,
Пережитых в одиночестве…
Вновь по твоим следам
Я выпускаю гончих памяти
В заснеженную долину воспоминаний.
7.
Пустопорожье.
В аршинной сажени снегов
Увяз мой голос.
И телега, полная слов,
Стоит одна
Посреди
Завьюженного поля.
ЗИМА И ДАНТ
Зима и Дант. Вверх по ступеням ада,
Заросшим непролазным кедрачом,
Я поднимаюсь к туче пеплопада,
И ветер мне садится на плечо.
Навис вулкан – о, ледяной колосс -
Ты в небе вырублен неумолимо!
Доносит ветер стоны Уголино*
Сквозь зыбкий многоярусный мороз.
«О, Дант! Зачем Ты держишь за рукав?»
«Затем: взгляни - увенчивает лавр
Мой профиль горбоскалый, тонкогубый.
Останемся на этой высоте!
Понаблюдаем гаснущий во тьме
Окрестных гор мерцающий рассудок».
*- Граф Уголино делла Герардеска, свергнутый правитель Пизы, глава гвельфской партии города. Выведен в «Божественной комедии» Данте в 9-м кругу Ада, где рассказывается о его смерти вместе с сыновьями от голода. (32:124-139)
ТВОРЧЕСТВО
День за днем, вразброд и наизнанку,
Оголтело, рьяно, вразнобой
Я беру слова и спозаранку
Их веду, мычащих, на убой.
Я вяжу их к изгородям речи
За веками росшие рога.
Ржавью или кровью накрест мечен
Леденящий обух топора?
Я сведу сегодня воедино
Этих слов неимоверный гурт.
Неизбежно, неисповедимо
Я начну свой обреченный труд.
И в чаду ударов и ругательств,
Тушей ослабевшею скользя,
По траве сучит ногой анапест
Крепкими рогами грязь меся.
Это - не стихи, а бойня речи.
Жертва в ожиданье божества…
Клювом рвет дымящуюся печень
Ворон, не скрывая торжества.
Черновик – не рукотворный лепет:
Слышен в нем и рев, и костный хруст.
Исключенье – неизбежный метод –
Общий для природы и искусств.
КОСТЁР
В странствиях севером навык разжечь костер
Из ничего – верно спасает жизнь.
Нужен огонь, дабы не вмерзнуть в лед,
Необходим, чтоб не спускаться вниз.
Вытащи линзу и – разложив бересту,
Нет! – черновики лучших твоих стихов –
Дай словам скорчиться грешниками в аду,
Выжги им души, как солнце – чертополох!
И через этот искупительный свет,
Сквозь чистилище правды их проведя,
Вычеркни лучших из них, поэт,
Из расстрельного списка небытия.
* * *
Чем ты исчертишь, писарь-время,
Пергамент моего лица?
Морщин ли ты наложишь бремя?
Печать ли черного купца?
Какую славу напророчишь
Стихам – блестящую впотьмах,
Или перо острей заточишь
И резанешь им впопыхах?
Мой почерк, варварский и пьяный,
Хранит мою живую речь,
Но чья доверчивая память
Мой голос сможет уберечь?
И чьи запекшиеся губы
Их смогут тяжко прохрипеть,
Когда ударит сердце глухо,
Как в землю ударяет плеть?
Их люди навсегда забудут?
Нет, человек совсем простой
Стихов засаленное блюдо
С похмелья выставит на стол.
И сквозь тяжелый, кислый воздух,
Что как бутыль стоит – почат,
Вдруг, как раскаяние вора,
Стихи, нахлынув, зазвучат.
Да! Зазвучат стихи, нахлынут,
И горлом выплеснется кровь,
И мой язык на блюде стынет –
Казненный чернью, скоморох.
Что скажешь ты, процентщик- время,
Упрямой смерти ростовщик?
Кому воздашь ты полной мерой
За мой отрезанный язык?
ДРУГУ
Безумье душит волю, как петля.
Но ты сильней наброшенной удавки,
И, перерезав страхи - якоря,
Зажжешь светильник и удвоишь ставки.
И чертовщина сгинет по углам…
Твой свет внутри не пламенно-колеблем.
И муза упадет к босым ногам
Пока дом скорби, обессилев, дремлет.
Твои сомненья…Что тебе до них?
Ты знаешь цену слову и созвучью.
Упорно выпестовывай свой стих
Свободой слова, крика, ора мучим.
И за спиной развяжут рукава.
Бессонница, затекших плеч томленье –
Все в прошлом…и теперь размах крыла
С твоей сравнялся верой во спасенье.
Давай. Взлетай. Свободен вечный дух.
Ты выбрал свет, отбросив тень на плаху...
...И ты взлетел, держа свой вес на двух,
На двух крылах смирительной рубахи.
ХУДОЖНИК
Ассоль Сас
Горлом пересохшего колодца
Хлынул сумрак на твою ладонь.
Не художник ты – канатоходец
Между светом и кромешной тьмой.
Растеклась – расплавленною ночью –
Тушь по белой мякоти листа.
Не рисуешь ты – наводишь порчу,
Ворожишь, бумагу распластав.
Слышишь ли ты Музы шаг летящий?
Черный цвет, как Зверь, неукротим.
Оттого ли криком леденящим
Полнятся глаза твоих картин?
Жесткой, старой кисти поступь волчья,
Вдохновенья заметенный след…
Почерк ночи груб и неразборчив –
Наизнанку вывернутый свет.
***
Объять светил согласный строй,
Услышать ход планет бесшумный,
Принять комету на постой
И вдруг понять, что ты – безумен.
Расчислить строгий механизм
Галактик, лун и звезд – всех сразу,
И распознать, что в смерти – жизнь;
Ее звериный, древний разум.
Дар речи потерять. Темня,
Заговорить словами чисел.
Разъять Вселенную, понять
Ее бесчеловечный смысл.
И на цитаты разобрать
Весь мир по внутреннему слуху,
И вечность пригвоздить – как муху
К бумаге – кончиком пера.
ОДИНОЧЕСТВО
Одиночество не закроешь в сейфе.
Его не повесишь на гвоздь в прихожей.
Оно повсюду с тобой: в кофейне;
Когда опускает глаза — прохожий,
И, особенно, в вопле чайки,
Когда сжимаешь горло початой
Бутылки отчаяния
На океанском пляже,
Где водоросли – словно мотки пряжи,
Выпавшие из цепких, морщинистых рук
Вечности – так оно коротает время;
Одиночество — это смерть в постели,
На простыне, ледяной, как берег
Осенью, в ноябре...
...И в час отлива – понимаешь –
Слова – это лишь сварливо
Кричащие чайки
Сквозь океанский гул.
И стихи твои – лишь отпечатки
Их следов на пустом берегу.