Тот удушливый гордый дух,
говорящий через меня
за пронзительных психов двух
и ещё одного коня,
тихо пашущего в ночи
чернозёмы народных слов,
испаряется, как свечи
первобытный уютный кров.
Эта трудная голова
и орудия рук и ног,
верно служащие, едва
начинается мир со строк,
исчезающих поутру
в раскаляемой синеве,
хоронящейся подобру-
поздорову в самом тебе.
Эта сладкая злая боль
чувства пропасти на краю,
очень частое и не столь
повторяемое «убью»,
повторяемое «люблю»,
повторяемое «живу»,
если так положили лю-
ди добрые наяву.
Ты, простуженный листопад,
злоба ветра и солнца спесь,
затесавшийся наугад,
оказавшийся прямо здесь
из совсем запредельных тем,
из чужих городов и сёл,
заручившийся этим всем,
твёрдо знаешь, что это – всё.