- Да ну ее в печень, - сказал Аборандус, - смотри теперь на ее слюни...
- Ер... ша тебе в бороду! Она же все-таки су-у-ка!
Аборандус поднял бровь. Она была седая.
- Как ты сказал?
- Ну... сука, она... сука - сечешь?! - зашептал с хрипотцой Хментр. Его, кажется, тошнило: еще чуть-чуть и проблюется.
Бровь будто тащила глаз в
направлении лба; еще чуть-чуть и окажется там - где глубокая морщина прочертила борозду (на века)... Этот Аборандус намеривался жить... похоже поболее чем позволено здравым смыслом. И глубокая борозда: думает много. Думает...
- Ты...
Аборандус осекся.
Хментр.
Закивал своей псиной башкой. Нижняя челюсть выдалась вперед: и не поймешь какую породу напоминает. Уши обвисли. Он их трет. На ночь.
Дебил.
- Я говорю тебе... она же собака!
Пауза.
- Живая, в смысле. Что не просекаешь...
Дровосек отвернулся.
- В печень ее; в печень...
Хментр (всхлипнул) - засопел простуженным носом.
- Живая же...
Его собеседник наклонился и подобрал хворост.
- Ты никогда не поймешь что такое жизнь. А собака больна. Мы не сможем вылечить.
Аборандус разогнулся с охапкой в крепких руках, стискивая ее как дочь (которой у него никогда не было; и вероятно не будет). Готовя дровняк для печи.
- В печень. - Повторил он будто в забытьи.
Заходило солнце. Сумрак был уже близко. Его было много.
Хментр засеменил рядом.
- Мы сожжем собаку... и можно будет дышать ее телом...
Он рассуждал вдумчиво, кропотливо; отрывисто.
Оба понимали: съесть собаку нельзя - смерть. Но можно дышать ее телом. Ее дымный запах хоть как-то обманет голод.
Сумрак.
На Земле всегда был сумрак, сколько они себя помнили. Они родились - в сумраке. И Аборандус собирался жить больше...
Или дольше сумрака.
Все эти рассуждения, обетования и фантазии были изрядно туманны.
Благо... никогда не узнают они ужаса ядерной катастрофы, слепящего на горизонте ужаса, врастающего в небо дымным черным грибом.
Всего-лишь надо сжечь больную собаку.
Живьем. Иначе запах ее жизни, дух ее жизни не сделает дым сытым.