30 сентября 1698 (7206) года
В Преображенском грязь. Над Яузой туман.
Лишь уголья костров как золотые слитки.
Пора будить солдат. Бьет зорю барабан.
Всю ночь в сыскной избе не прекращались пытки.
Упорствуют стрельцы. Их жжет жаровен жар,
Им ребра рвут клещи, трещат на дыбах кости,-
Они хрипят в ответ: «Прости нас, государь,
Шли скопом на Москву к домам и к женам в гости».
Но третьего огня не выдержал стрелец:
В тисках у смертных мук изобличил крамолу.
Да, прибегал к ним в полк, от Софьи был гонец.
Да, шли в Москву вершить дела престола.
Скривив упрямый рот, царь слушает стрельца,
Запомнил наизусть признание холопье,
И в памяти встает, как с Красного крыльца
Матвеев вниз летит на бороды и копья.
Царя объяла лють. Не нужно палача.
Сам головы сечет на пне, залитом кровью.
Вот, крякнув как мясник, секирою с плеча
Он рубит пятую да вместе с изголовьем.
В грязь голова летит, разбрызгивая кровь…
Потешные, спеша, ведут стрельца шестого.
Удара ждет стрелец. Дрожит в натуге бровь.
Он видит страшный пень. Рубец на пне багровый.
Но ярость утолив, царь бросил прочь топор:
Пень треснул пополам – нет подходящей плахи.
Как раскаленный прут, все прожигает взор.
Придворные и те глаза таращат в страхе.
Шестой стрелец стоит со смертью разлучен…
Что ж, дети у него пока что не сироты…
Еще полдня прожить в томленье обречен:
Для казни ждут его Покровские ворота.
Задумался стрелец… Забыл, что раны жгут…
Царь во дворец ушел – стрельцов к телегам сводят,
Сажают по двое, свечу в ладонь суют,
Везут в Москву казнить при всем честном народе.
Задумался стрелец...Жены не слышит плач,
Детей не видит он, не внемлет шуму.
Задумался стрелец... Теперь один палач
Ударом топора его обрежет думу...
Царёвы голощёкие щенята,
Яритесь, как некормленные псы.
За лютость што ли вам, потешные солдаты,
Позволил государь не обрезать усы?
А всё одно ужо вам, брадобрийцы,
В аду не миновать сковороды!
А Русь не хощет блуду покорится,
И русскому не жить без бороды!
Блуд сатанинский к нам идёт от немцев.
Што ж, сатана, возрадуйся, ликуй:
Царь оскоромился в гостях у иноземцев,
Москву ему загородил Кукуй!
На немку-стерву променял царицу,
Ему за брата еретик Лефорт,
Двумя перстами не велит креститься.
Ах, плачет ангел - радуется чёрт!
Цари, цари, вы наши государи,
Мы - ваши слуги, верные рабы.
Но гоже ль с палачом быть государю в паре,
Секирою махать и головы рубить!
Не воры мы - надворная пехота!
Хранить престол завет отцов нам дан.
Царям всея Руси служили мы оплотом,
Страшил врагов стрелецкий наш кафтан!
Да вот беда: мутили нас бояре.
Кто враг? Где враг? Поди-ка разберись.
Чуть што кричат: "Сгубили государя!"
Стрельцы в ответ: "За, бердыши Берись!"
Да што бердыш, мы брали и пищали,
Катили пушки, пробивались в Кремль.
В сто девяностом кровью причащались,
Порушивши полковничий ярем.
Полковников для ради мясоедов
Перетряхнули: гож али не гож.
Секли кнутом Семена Грибоеда,
Иных тащили ставить на правёж!
Взыскали деньги с них и разнуздались,
От воли и вина, вскружилась голова.
Кто скажет против - с каланчи кидали,
Тряслась от страха матушка Москва!
Бояре ж, как последние ярыжки,
Не убоясь греха, пустились на обман:
"Венец, де царский примерял Нарышкин,
В кремле убит царевич Иоанн!"
И застучал набат. Гудел Иван Великий,
Всех галок гулом выгнал из-под стрех,
И зрели во Кремле, скорбя, Святые лики
Лихую смуту да боярский грех.
Аз грешный млад был, поспешал за дядей:
От Спасских воротил бежали мы вдвоём.
Хриплю ему:"Потише, Христа ради!"
И в красное крыльцо упёрлись мы копьём.
Глазам не верим: што за небылица?
Иван царевич жив и невредим...
И рядом этот...царь, за ним царица,
И с ним патриарх Иоаким!
Обман боярский всем, понятно, виден,
Но дядина задралась борода.
Кричит наверх: "Нарышкиных нам выдай!
Боярина Матвеева сюда!"
Все закричали, затряслись от злобы:
Бояре де нас пустят нагишом!
Достать копьём боярские утробы,
Пощекотать стрелецким Бердышом!
Уж вины мы: боярских слуг побили,
Ворвались в Кремль. Куда ж тут отступать?
Пущай царевич цел. Пока не удавили,
Нарышкина казнить. Он первый супостат.
Не убоясь, сошёл с крыльца Матвеев,
Припомнил славу дедов и отцов,
Хвалил, стыдил, наш тайный страх развеял,
Уговорил он будто бы стрельцов.
С оружьем опустились наши руки...
Ушёл Матвеев снова на крыльцо...
Вдруг вниз бежит Михайла Долгорукий,
Грозит хлыстом и лает нам в лицо!
Ах, сучий сын! Начальник ты ли?
Михайлу изрубили сей же час,
Царю - пинка, Матвеева схватили
И бросили на бердыши, на нас!
Один ответ за все обиды - беды!
Уж во дворе стрелецкая орда!
Аз, как телок, за дядей бегал следом,
Не разумел пошто, не понимал куда.
Искали всех нарышкинского роду,
Побили многих, как безродных псов,
Убили дьяка мы, убили воеводу,
Изрублен был боярин Языков.
Начальника стрелецкого Приказу,
Отца Михайлы, зарубили тож,
А Солтыкова закололи к разу,
За то, што на Нарышкиных похож!
Казнив бояр, несли на ихних шубах
И "Любо ли?" - кричали всей Москве.
Народ в ответ нам: " Любо! Любо! Любо!"
А кто молчал - рожном по голове!
В кремле установили караулы.
Три дни, три ночи правили Москвой.
Тому уже шестнадцать лет минуло -
Все помню, как сей час: и аз был часовой.
Ходил всю ночь меж башен, глядя в оба,
А за Москву - реку рвалась душа:
Там, в слободе, жила моя зазноба,
И соловьи звенели в Кадашах.
Заря зажглась в полнеба над рекою,
Кремлёвские зарделись купола.
Опять стрельцы под царские покои
Пришли Вершить престольные дела.
Поставили вторым царём Ивана,
Правительницей - Софью до поры.
Кормились во дворце, штоб без обмана:
В день два полки ходили на пиры!
У дяди перстень заиграл на пальце.
Где взял? Кто дал? не ведать пареньку.
Да што мне перстень? Сказано: "Не пялься!"
Я к девке бегал за Москву-реку!
Хотели выжечь блуд никониаский,
Из памяти людской щепоть и крыж изъять.
Начальник новый, князь Иван Хованский,
Готов был с нами за раскол стоять.
Собрали старцев. Привели Никиту
/Его попы прозвали Пустосвят/.
Пошли к царям в палату Грановиту
Изобличать щепотников-попят!
Заводчиком был дяди шурин, Юдин,
Власть богом над людьми ему была дана!
Да объявились среди нас иуды,
И голову Никите отсекли...
А Софья тайно из Кремля бежала,
Туды, сюды и... не найти концов.
Из Троицы, змея, нам показала жало:
Дворянские полки подняла на стрельцов!
И поняли боярские мы сказки.
Так вот пошто в Москве гудел набат:
Нарышкиных мы били по подсказке,
Штоб Милославским царство передать!
Один Хованский оставался с нами.
Мир, господи, душе его даруй.
Пущай боярин был, кичился он чинами
И прозван был народе Таратуй.
А все одно по нём доселе тужим
И думали: на царство изберем!
Он Гедиминович, Романовых не хуже:
Ему и быть всея Руси царём!
Полота стрельцов поставили в охрану:
Поедет князь, и ты за ним скачи.
У Пушкина - села мы стали станом,
Раскинули шатер на берегу Учи.
До света аз да одногодков двое
Свели коней, штоб напоить в Уче.
Сидим на берегу. Вдруг слышим: Кто-то воет,
Там у шатра и крик, и стук мечей!
Эх, тяжко вспоминать: заныли раны!
Боярин Лыков - вор - напал на княжий стан,
С бесстыжей челядью он порубил охрану,
В одном исподнем взят был князь Иван.
Из всей охраны мы втроём остались,
Все видели: совсем уж рассвело.
Воры зажгли шатёр и шубы расхватали,
Хованского связали и ... в седло!
Не постыдились род позорить древний:
Тому, кто всех судей своих знатнее был,
В Воздвиженском по прихоти царевны
Стрелец - иуда голову срубил!
Ушли воры. К шатру собрались люди...
Горит шатёр... Нет никого в живых.
Лежат стрельцы... Лежит согнувшись Юдин...
И дядя мой лежит... без головы...
Он старшим был в стрелецком нашем роде,
И мать моя в нём мужа обрела,
Когда отца в Чигринском походе
Сразила насмерть ханская стрела.
От лет младых всегда был с дядей вместе,
И сотворил он из меня стрельца.
На память перстень взял, и был мне этот перстень
Дороже обручального кольца!
Бежали мы в Москву с известьем страшным.
Стрельцы рыдали, страх их обуял:
Закрыли кремль, во всех засели башнях
И к пушкам на стене приставили запал.
А всё одно пришлось идти с повинной:
Дворян у Троицы собрались тьмы - не счесть.
Со всем двором вернулась Софья чинно
И нас простила. А за что? Бог весть.
Уж перед ней-то мы не виноваты:
Ей и её родне отдали царство в-раз.
Она ж была не больно торовата:
Дала нам Шакловитого в приказ.
Да, не Хованский - Федька Шакловитый,
Хитёр и жаден, и жесток, и крут.
Изведали стрельцы спиной своей побитой
От Федьки ласку: батоги да кнут!
Женился я. Двух сыновей в городу
Мне в одночасье родила жена.
Держали за Зацепой огороды
И жили бы, да началась война.
Правительница всё ж была девица:
Одной в светлице вековать ужель?
В постель к ней лёг боярин князь Голицын,
Ему престолом стала та постель!
Умен был князь - негожий воевода!
Повёл нас в Крым, штоб воевать татар.
В два года сотворил он два похода,
И в первый раз нас задержал пожар.
Горела степь. Вся полыхала жаром.
Несло по ветру бурые дымы.
А кто поджёг? Аль гетьман, аль татары?
Про это так и не дознались мы.
Зато второй стрельцов унёс немало,
Телами их до Крыма устлан путь.
От батюшки в наследство, знать, досталась
Мне та стрела, что пронизала грудь!
Безводной степью, чёрными ночами
Едва живой добрался до Москвы.
Согрелся на печи, отъелся калачами,
Для знахарей какой не пил травы!
А наверху шло к повороту круто:
С сестрой своей не помирился брат.
Хотела Софья снов устроить смуту:
Поднять стрельцов, ударивши в набат.
Да в этот раз не вышло у царевны.
Учёны мы, штоб в те дела встревать.
Не показали к царской службе ревность
И не пошли потешных воевать!
Решайте сами, штоб келейно было:
Кому на трон, кому с престола пасть,
А нам, стрельцам, однаково постыла
Нарышкиных аль Милославских власть.
Нарышкины престол вернули древний,
В гроб Милославских, Софью в монастырь,
Голицына под стражу и в деревню.
Где цвёл их сад, порос травой пустырь!
А Шакловитого казнили сразу.
Хоть плачь, хоть смейся: в третий раз
Начальник нашего стрелецкого Приказу
Без головы иной оставил тот Приказ!
Не жалко Федьки со дружками вместе,
Не лезли бы в престольные дела.
Да жаль стрелецкой вольности и чести,
Взнуздали так, што в горле удила!
Подрос наш государь и обучил потешных
И токмо их он видит на Руси.
Царю одни любезны и утешны,
Его солдаты, верные, как псы!
Стрельцы ж ему всегда постылы были,
Как на глазу бельмо али в семье урод.
Мы вольностей стрелецких не забыли -
Царь не забыл сто девяностый год!
Под немца он поставил нас в Азове,
Когда Азов у турок забирал.
Стрелецкой много понапрасну крови
Пролил царёв любимый генерал.
Францко Лефорт нас, дьявол, бес безрогий,
Под ядра ставил в гиблые места,
Послал на приступ, да не дал подмоги
И выдал туркам ирод без креста!
Повёл подкоп под крепостные стены,
Да не довёл. То был под нас подкоп
Взорвал он зелье под стрелецкой сменой,
И триста тел мы уложили в гроб!
Стрельцы азов хотели взять привалом,
На янычар поганых обозлясь, -
Лефорт осаду снял, войска увёл от вала,
Одних стрельцов месить оставил грязь!
Последними мы вышли из Азова,
И пухли с голоду, и мёрли мы от ран:
В степи безводной без огня и крова
Нас погибать оставил басурман.
Мы шли домой - нас привели в Воронеж:
Рубили там для флота корабли.
Зимой без рукавиц бердыш не тронешь:
Морозы лютые там многих погребли.
А летом все ж Азов был взят привалом.
Войне конец! Теперь идём к домам!
Награды получили генералы
И кукиш к носу поднесли стрельцам!
Оставили в Азове строить город,
У моря ставить крепость Таганрог.
Стрельцы шуметь - суд из Москвы был строгий скорый:
Тогда был первый дан стрельцам урок.
Узнали мы: в Москве казнён был Цыклер,
Что ехать в Таганрог не захотел:
Вот почему стрельцы тогда притихли,
Вот почему роптать никто не смел!
Солёным ветром надышались вволю,
Работали под немцем в мастерах,
Набили мы кровавые мозоли:
На совесть строили, да делали за страх!
Лефорт царя увёз в чужие земли,
И слух пошёл, что нет вестей от них.
Мы смену ждали, этим слухам внемля,
На полночь глядя и считая дни.
В Азове год, полгода в Таганроге.
Уж смена шла. Вдруг скачет вестовой,
Полковникам приказ привозит строгий:
Идти, не медля, на рубеж с Литвой.
Заплакали стрельцы, как малые ребята,
Молили, штоб в Москву их возвернуть,
Вотще мольба. Мы Таганрог трекдятый
Оставили. Пошли в свой смертный путь.
Прошли всю Русь до рубежа от моря,
От Таганрога до Великих Лук.
Ох, насмотрелись лиха мы да горя,
Засилия бояр да их боярских слуг.
Мы тьмы неправд увидели в походе.
Парфён Бугаев тайно говорил:
"Недаром помнят Разина в народе,
Я с ним, робята, в младости ходил!"
Но аз воровское не слушал пенье.
Не воры мы, а русские стрельцы.
Идём хранить московские владенья.
Держать рубеж велели нам отцы!
Оголодали мы. Подохли кони,
И пушки мы тащили на горбу.
Упал стрелец - страдальца похороним,
Завидуем, как он лежит в гробу!
Пошли болота, а в болотах черти:
Горят глаза - болотные огни,
Ползут, шипят, пугают нас до смерти,
Едва крестом отбились мы от них!
А на рубеж пришли, и там не сладко:
Зимой в болотах в муках и нужде
Иные даже плакали украдкой
И говорили: "Правды нет нигде!"
Весной без жён, не выдержав разлуки,
Стрельцов сбежало сотни полторы:
Покинули Великие те Луки,
Пошли смотреть, целы ли их дворы.
Аз на Москву хотел бы сбегать тоже,
Да посчитал: а ну-ка, все сбежим.
Сдавать врагу рубеж Руси не гоже,
Пошто ж и ставят нас на рубежи!
Мы по указу отошли с границы
И в Торопце собрались на ходу.
Туда и прибежали из столицы
Те беглецы и принесли беду.
В Москве порядка почитай што нету,
Есть слух, што государь за рубежом утоп.
Жизнь дорога. Везде давай монету:
Дерут с народа дьяк, приказный, поп!
В Москве бежавшим не было удачи:
Послали полк солдат их выбивать.
В Кремле сказал знакомый им поддъячий:
"Вам на Москве уж больше не бывать".
Да говорят, боярин Тихон Стрешнев
Царевича мечтает удушить,
Защиты нет. Стрельчихи безутешны.
Нужны столице наши бердыши!
Прислала знак и Софья Алексевна,
Зовет к себе под монастырский звон.
Вернуть в столицу нас обещано царевной,
Когда её мы возведём на трон.
"Чего вы стали? Впредь вам будет хуже!" -
Её слова. А тут пришёл приказ:
Остановить полки в Дорогобуже,
Послать на Вязьму и во Ржеву нас!
Солдат домой - стрельцов на службу снова,
Да выдать воеводе беглецов.
Што ж, видно, правда: нам не видеть крова,
Не навещать на кладбище отцов!
Понятно всем: конец полкам стрелецким!
Нас извести хотят, как бешеных собак,
Иль обратят в солдат: дадут мундир немецкий,
Обреют бороды, велят курить табак!
В Азове немцы, на Москве бояры
На смерть нас гонят, сидя во Кремле.
Куда идти? В степях нас ждут татары,
В болотах черти, черви ждут в земле!
Куда идти? В Москву царевна манит.
Не больно-то нам Софья дорога,
И знаем мы, што снова нас обманет,
Да некуда идти. Хоть к чёрту на рога!
Одни кричат:"Пойдем, засядем в Туле
И нанесём оттоле мы удар".
А те в ответ, што из Москвы вернулись:
"В столице ждут. Готовы бить бояр!"
Идём к Москве! Крушить бояр породу!
Кукуй снести и сжечь его до тла!
Царём того, кто будет люб народу!
Идём туда, где мать нас родила!
Пошли к Москве - пришли сюда, на плаху.
Ну, что ж, умрем, коль царский есть указ.
Нет у стрельца ни жалости, ни страху:
Бог правду видит и рассудит нас.
Душе за муки многое простится,
А за врагов аз, грешник, не молюсь.
С отрубленной главой своей в деснице
На страшный Суд их обличать явлюсь.
Жены не жаль: утешится вдовица.
Сынов не жаль: уж раз пришла беда,
Не даст пропасть престольная столица
И сбережёт от блуда слобода.
Родимую себе не выбирают!
Какая есть, одна ты мать - Москва.
Да будет пухом нам земля твоя сырая,
Да помянет стрельцов твоих молва.
+ + +
...На площади толпа. Дождём обмыт помост,
Но тихий капель спад сквозь гул толпы не слышен.
Все видеть казнь хотят: кто вытянулся в рост,
Кто на заборы влез, кто скорчился на крышах.
Вдоль площади стена. В ней низкий свод ворот.
За ней поднял кресты и кровли белый город.
В ворота не пройти. С Покровки жмет народ.
На площадь все спешат: ведь казнь начнётся скоро.
Пред ликом на стене мерцанье трёх лампад.
Сквозь дождь видны зубцы и пушки меж зубцами.
Преображенцы злы. Толпу сдают назад:
Подъехали сюда телеги со стрельцами.
В карете прибыл царь. Указ читает дьяк.
Царь наверху у плах - нетерпелив и гневен.
Теперь известно всё. Да, был от Софьи знак.
Царь только что в Кремле допрашивал царевен.
Стрелец свечу задул. Пред ликом на стене
Перекрестил чело по-старому, двуперстьем,
Платок свой расписной на память дал жене
И молча, с пальца сняв, отдал заветный перстень.
Поднялся на помост. Там, страшен и угрюм,
Царь не у места встал, и в сторону ни шагу.
И, мимо проходя, стрелец сказал царю:
"Подвинься, государь, я здесь у плахи лягу".
г.Кировск.
Окончено 21 марта 1974 года
Перепечатано / с исправлениями / 18 августа 1974 года.