У народившейся души
Должно быть место для причала:
Там, за Канавой Кадаши –
Причальных дней моих начало.
Грибы кремлевских куполов
Росли над крышами извечно,
Асфальт и битое стекло
Мой устилали путь беспечный.
Там, в трёхэтажной глубине,
Октябрьский залп остался тайной,
Как след снаряда на стене,
Во двор влетевшего случайно.
И старый мир мне был неплох,
И новый встал пригож и светел:
Через границу двух эпох,
Как перешел, я не заметил.
Еще был Боровск детских лет,
Был сад, малинником заросший …
Судьбы отца печальный след
Мне на начало жизни брошен.
Его беда, его ль вина?
На Ржевском кладбище закопан,
А там потом прошла война,
Сравняв могилы и окопы.
На социальном рубеже,
В дни хирургических решений,
Он выбыл из Москвы во Ржев
Как бывший нэпман и лишенец.
Он незадачлив был, не смел:
Не скрыл, не смыл, не извернулся.
Жить по - другому не сумел:
Уснул и больше не проснулся.
В том, что остался он один
Моя навек вина сквозная:
Я – первенец, я старший сын,
Я хоронил его … я знаю …
Но вот сейчас, на склоне дней,
На подступах к могильной яме,
Все больше думаю о ней,
О нашей незабвенной маме…
Пусть на Рогожском, там, в Москве,
Лежать с ней рядом мне не светит,
Душа, покинув этот свет,
На том её, быть может, встретит.
На свете разных истин тьма,
Но эти истины не святы:
Не для души, а для ума
Их аксиомы, постулаты.
Святая ж истина одна.
Изнемогающей от жажды
Душою в муках рождена
И открывается однажды.
Она – призыв, приказ, пример.
Она точней, чем разум хрупкий,
Организует жизнь и смерть,
Определяет шаг поступков …
Те зерна истины на дне
Души, заложенные с детства,
Той, кем рожден, росли во мне,
Её духовное наследство.
И пусть я, грешный, иногда
Призыва истины не слушал,
Но рыжей краскою стыда
Тогда воспламенялись уши.
И я страшился ржи и лжи,
Был внутренним обетом связан:
Как будто знал, зачем я жив
И что – то совершить обязан.
Быть может, в душу, в плоть и кровь
Нездешний свет, всевышний, горний
Несли из глубины веков
Старообрядческие корни.
Быть может, истины примат,
Свет в мироздании разлитый
Проник мне в душу через мать,
Её заветы и молитвы.
Но заглушил безбожный век
Души младенческую веру,
И к вере гордый человек
Воздвиг от разума барьеры.
Найти начало всех концов
Доступно Духу или Богу.
Когорты ж гордых мудрецов
Постичь его никак не могут.
Загадки бытия решать,
Снять с тайн Вселенной покрывало,
Измерить глубину души
Уму еще не удавалось.
И лишь теперь, когда конец
Стал ощутимо осязаем,
Душа предчувствует венец,
Даримый адом или раем.
Но веры юношеской нет.
Предчувствие еще не вера:
Рассудок жёстко гасит свет
Незримой и нетленной сферы.
И все же, здесь в конце пути,
Какой – то голос, властный, строгий,
Велит мне, прежде чем уйти,
При жизни подвести итоги
Я не подвижник, не пророк,
Не Сахаров, не Солженицин.
И я прожил свой долгий срок
Здесь, у себя, не за границей.
Прожил в советской полумгле,
Не находя дороги к Храму,
И, слабый духом, по земле
Прошел без орденов и шрамов.
Я был ленив, труслив и слаб,
На подвиг в жизни не способен
И, власти предержащей раб,
Был рабской участи достоин.
Жил полунищим, как и все
Не воровал, не нюхал взяток,
Бежал, как белка в колесе,
Считал копейки до зарплаты
Да. Тридцать лет моей судьбы!
Благая педагога сущность
Держала на плаву мой быт,
Давала кров и хлеб насущный
Блюдя, как азбуку, режим,
В аудитории и залы
Вели на вахту этажи,
Звонки и классные журналы
Я шел по долгу на урок
Без пропусков и опозданий
И юным впрок или не впрок
Бросал сухие корни знаний.
Мне не хватало глубины,
Любви и веры, сверхэмоций,
Того, чем были так полны
Ушинский, Корчак, Песталоцци.
Прости профессия моя,
С тобой лишь к старости расстался
И со стыдом признаюсь: я
Как педагог не состоялся.
Так шли, скрипя, из года в год,
Хрустели дни зимы и лета,
И каждый нес виток невзгод
Булыжным трактом пятилеток.
Все ж был в семье отрады щит,
Скупые радости работы,
И было легче жизнь тащить,
Чем из болота бегемота.
Горел все пуще днем с огнем
Накал казенный оптимизма,
И тлел, тускнея день за днем
Бесплотный призрак коммунизма
Синдром тридцатых жил еще,
Дрожал в поджилках в должной мере,
И в то, что обещал Хрущев,
Я запрещал себе не верить
Но был банален антураж,
Лишенный света благостыни,
Не задевал души мираж
В без Бога выжженной пустыне
К тому ж мне дважды выпал крест
С ущербной участью мириться,
Я дважды попадал под пресс
Полуобъявленных проскрипций
Я – сын лишенца – был в плену!
Мне два клейма на жизнь нашили.
И две вины слились в одну
К себе доверия лишили.
Ну, первый грех Господь пронес,
Когда, устав или скучая,
Вождь мимоходом произнес:
«Сын за отца не отвечает»
Но снять с души ненужный груз
Помог мне здравый смысл в народе:
Меня приняли в профсоюз
В цеху, в Мытищах, на заводе.
Зато года подспудно тлел
Позорный след и с жизнью слился:
Весной под Харьковом, в котле
Я сдался в плен – не застрелился!
Пусть я в плену не гнул колен
Не предавал, не унижался -
Бесплоден был трехлетний плен:
Врагу служил, с ним не сражался!
Нет, миновал меня Гулаг,
Мне Колыма могла лишь сниться:
Я знал, чем клят Архипелаг
Лишь по рассказам очевидцев.
И все же, все же в глубине
От ранних лет, до перезрелых
Потребность некая во мне
То тихо тлела, то горела
Потребность выйти из игры,
Сбить обыденности оковы
И извлекать свои миры
Из самоцветной глыбы слова
Но, веря не вполне в успех,
Боясь греха самообмана,
Страшился я тщеты утех
И желтой кофты графомана
И лишь достигнув рубежа
И получив минут излишки,
Я смог потребность ублажать
Под сенью пенсионной книжки.
Лишь на седьмом десятке лет
В боренье будней поседелый,
Я вынул у судьбы билет
И смог при жизни что – то сделать
Они лежат в моем столе,
Ненапечатанные строки,
Готовые гореть и тлеть
В им предназначенные сроки
Я знаю, что меня не ждут
Ни слава, ни молва скупая:
В печи московской не сожгут,
В степи донецкой закопают
Но верю: сказано не зря
Устами дьявола негромко:
«Ведь рукописи не горят..»
И в свет являются потомкам.
Я все равно, как темный крот
В слепом усердии инстинкта
Посмертно северных широт
Потом когда – нибудь достигну!