Снежинка. Ветер подхватил её первую, едва успевшую оформиться, унося её прочь от облака, которое она могла бы считать своим домом. Она могла бы наслаждаться дарованным ей бытием и свободой, мирно плыть по струям холодного воздуха в бескрайнем ночном небе, но ей было всё равно. Ветер уносил её всё дальше и дальше, постепенно толкая на неизбежную встречу с городом, с этим городом. Находясь почти на уровне городского смога, и, освещенная слабыми лучами электрического света, снежинка всё ещё не смогла бы увидеть конечной точки своего путешествия. И казалось бы, ей ещё жить и жить, но судьба распорядилось иначе: с внезапным порывом холодного воздуха она нашла островок горячей безжалостности, и тут же растаяла, превратившись в холодную, пресную каплю.
Очнувшись от внезапного прикосновения, он машинально провел рукой по щеке. Щека была мокрой и холодной. Он судорожно встрепенулся и запустил руки в волосы. Далёкий шум ночного траффика эхом отдавался в сознании. Разум вновь уносился прочь, прочь... Во тьму, на задворки, бессвязно путая мысли и образы в одно размытое пятно. Он будто бы глядел сквозь покрытое каплями дождя стекло, и стоял там, на пороге себя, в затуманенном сознании под надрывный стон саксофона, в который раз словно хладной сталью скальпеля кромсавший его душу на части. Он стоял и смотрел, словно в трансе, на бессмысленный бег ночных странников, отождествляя их с тенями ищущими чего-то в пустом пространстве. Вдруг что-то выдернуло его из пасти меланхолии и заставило сосредоточить взгляд на летящем неподалёку объекте. Среди многоэтажек мелькнул желтый огонёк - кто-то выпустил на волю лёгкий небесный фонарик. И как назло именно сегодня! Кто-то празднует, и конечно же, празднует не обыденным торжеством отмечая красный день календаря, а что-то особенное и даже романтичное, и так безнадёжно далёкое, столь недостижимое. Это злило его. Ну почему именно сегодня? Казалось бы, унылый вечер четверга совершенно обычной трудовой недели, всё должно быть серо и скучно, а люди - хмуры и незатейливы. Ветер донёс обрывки весёлого смеха. Он картинно отвернулся и что-то невнятно хмыкнул. Дурацкий розовый фонарик! Что за идиоты покупают эти дурацкие фонарики розового цвета? Какой вздор - запускать в небо кусок бумаги со свечкой и благоговеть от этого жалкого зрелища! Он раздражённо сплюнул. В который раз ему захотелось закурить, но он осознавал что сия пагубная привычка обошла его стороной. Сейчас он снова убегал от себя давно проторенной тропой, убегал в презрение с ненавистью ко всему миру - успокаивая себя тем, что ему так проще и вроде бы не так больно. Трус. Ты просто трус. Мысль пульсировала в его голове и горячей волной пробегала по нервам до иголочек в пальцах. В глубине души он понимал - именно этого ему так не хватает, этого он тайно и так страстно желает, каждый раз скрывая это от всех - даже от себя. Да, и сейчас он наконец смог позволить себе роскошь микропризнания этого досадного для него факта. Он, всегда строгий и холодный, неприступный фаталист, с куском льда вместо сердца; он, расчётливый и бесстрастный, вдруг осознал и прочувствовал на крохотное мгновение, перед тем самым моментом как захлопнулись листы брони - почувствовал то, что ему на самом деле пусто и холодно, и то, что он всегда считал выдержкой и самоконтролем не более чем замёрзший замок на ящике пандоры. Он признал это, как и то, что больше некуда прятать эти годами копившиеся тоску и отчаяние. Разум упорно не желал сдаваться: на смену стыду пришёл фатализм и театральные жесты - да катись всё к чертям! Что, неужели я не справлюсь с этой напастью? У меня есть я, мы справимся! Но лёд уже дал трещинку, слабина оказалась слишком очевидна, и теперь смятение разрасталось с пугающей для него скоростью. Постепенно распаляясь и входя в раж, он рисовал себе широкими мазками внутри черепной коробки очередную получасовую иллюзию - новокаин для души. Жалкое зрелище. Продолжая подначивать себя подобным образом, он обычно переходил прямиком к презрению всего и вся, возведением себя над "людишками-муравьишками"; и дальше весь раж сходил на нет, в мысли о мелочности всего сущего и о низости людских страстей. Но что-то в этот вечер предательски ёкнуло в груди, когда коварное подсознание швырнуло ему в лицо прошлогодние воспоминания. Как же он наивно полагал что забыл всё это, запутавшись в клубке иллюзий собственного приготовления.
Небесный фонарик. Закат над рекой. Тёплый ветер ласково треплет её каштановые волосы...
Он осознавал, что сейчас это убьёт его, сломает этот хрупкий механизм, столько раз спасавший его; нарушит целостность драгоценной панацеи, медными шестерёнками рациональности и с точностью швейцарских часов отчеканивавшей его мысли.
Взгляд ясных, пронзительно-зелёных глаз. Звонкий смех. Её улыбка это что-то невероятное...
Он уже ощущал нестерпимо жгучие волны на шее и груди. Вздох оборвался на полуслове и повис мёртвым грузом в воздухе. К горлу подступил огромный ком, и было сложно поверить в то, что он сможет уместиться в обыкновенном человеке. Нет, нет, дайте ещё немного времени, остановите планету, замедлите бег мироздания, он хочет остаться здесь, с ней! Она здесь так хороша, здесь, в его воспалённом мозгу, она такая живая, такая яркая и настоящая! Он может почти коснуться её, почти почувствовать нежным запах её парфюма... Тоскливая мольба в блестящих глазах.
Она берёт его за руку. Лёгкое платье развевается парусом гордой каравеллы. Она грациозна и стройна, словно молодая лань. Она так свежа и беззаботна...
Это уже не остановить. Он знал это. Всё вышло из-под контроля, набирает ярость и силу. Замок сбит, ящик открыт. Здесь и сейчас, окончательным приговором его сентиментальности гигантский цунами смоет жалкие остатки защиты и разорвет в кровавые лохмотья грудную клетку, облекая его на беззвучную агонию внутри собственной головы.
Он не заметил полуночного экспресса, уходящего с пронзительным свистком с перрона по железному полотну во тьму. Он не заметил усталого бормотания громкоговорителей, разрывающих тишину уходящего четверга. Он даже не заметил как мокрая и липкая гадость заструилась по щетине. Он стоял, оглушенный, ошеломленный, тихо, не шевелясь, истекая липким горьким ядом. Поток пробил его навылет, раздирал его с неистовым упоением, попутно срывая замки и засовы с его души. С немым исступлением в глазах он смотрел сверху вниз, на ночной город, отчаянно пытаясь хоть чем-то унять пожар, охвативший всё нутро целиком. Наблюдая за тихим листопадом, он вглядывался в каждую деталь, освещенную бледным светом уличных фонарей, в каждый лист, в каждый сантиметр серого асфальта, но не находил утешения. Боясь обратиться в колючий пепел на ветру, он поднял взор к небу: луна бледно улыбалась с высоты своей печальной седины, прикрываясь редкими ночными облаками, а звёзды вторили ей тусклым бело-голубым светом, таким далёким, манящим своей недоступностью. Ему невыносимо хотелось поддаться зову и сбросить эти горящие колодки с усталых плеч, обратиться бесплотным духом - и прочь, прочь, в неведомые дали, ускоряясь с каждым мгновением, и оставляя всё былое здесь, на этой холодной крыше, всем патологоанатомам на забаву. И он горел, горел всё ярче, но уже не выгорал, а поджигал искрящимся пламенем маслянистую темноту; она с шипением и треском исчезала в золотистых языках, как и исчезало его прошлое, его тревоги и отчаяние, всё исчезало бесследно. Он наконец отпускал себя, натужно, со скипом и скрежетом, болезненно рассекая неосязаемую плоть, рвал собственные путы и цепи, но отпускал. Он ещё не осознавал, насколько долог путь впереди, но сейчас это было неважно: отчаянная эйфория захлестнула его с головой, он наконец-то сдвинулся с мёртвой точки. И хотя он лишь только начал восхождение на свой личный Эверест, но на душе сразу стало спокойнее, безумная буря сменилась штормом и беспокойством и пошла на убыль, эйфория сглаживала все острые углы и была его личным сортом морфина в эту ночь. Он улыбался. Теперь он был уверен: когда-нибудь он перевернёт эту страницу и начнёт писать новую главу своей увлекательной истории. Теперь он точно знал: этой ночью ни один патологоанатом не посмеет притронуться к его трупу.
Потому что на дне ящика всегда остаётся Надежда.