Я хожу с потускневшим лицом,
потому что живу с подлецом.
Нет, ни с мужем,
ни с черствым отцом,
а с соседом в лихой коммуналке;
в сером доме
с шикарным крыльцом
и с помойкой
в готической арке.
Говорят: «Коммуналка мертва!».
Только лживы такие слова.
В нашем доме, как будто в Содоме,
все живет,
светлых радостей кроме,
бесконечные крутятся страсти.
боль, победа, желание власти.
За кастрюли воюем на печке,
бестолковые мы
человечки.
Мой сосед - алкоголик и бабник:
если что-то случится – он дрябнет,
если кто-то ему что-то скажет -
кулаками тяжелыми вмажет.
И соседка – пропойца и шлюха -
все к дверям прижимается ухом.
Нет,.. она-то ни с кем не скандалит,
суп под утро в половнике варит.
Просыпается с ликом мегеры,
если лопнули все кавалеры.
А за стенкой хирурги лепечут,
что всю жизнь этих идолов лечат:
дома, в морге – похожие морды.
Наша жизнь – клокотанье аорты.
Мировые решаем задачи
(Но, увы, мы не можем иначе!):
кто ведро своровал, кто пеленку,
кто кому и каким был ребенком.
А хирург год двадцатый мечтает:
«Коммуналки Господь расселяет!»
…Уже выросли дочки и внучки,
поколенье четвертое кошек,
а в сознаньи его хоть бы тучка,
хоть сомнения
мелкий горошек.
Верит он в бесконечное «завтра».
Только, жаль, я не верю нисколько
и под книгу бездушного Сартра
пятый день наблюдаю попойку.
В нашем доме с шикарным крыльцом
ходят все с потускневшим лицом.