27.04.14
На выезде из Харькова в сторону Чугуева – блокпост. Автоматчик лениво рассматривает автомобили, въезжающие в город. Черного цвета новое оружие, мешки с песком, что сразу добавляют ситуации еще напряжения, которое, впрочем, ничем не подтверждается: солнечное утро, свежая зелень, придорожные населенные пункты тонут в белом цветении деревьев. Вдоль трассы предвыборная агитация кандидатов в президенты. Много Добкина. В Киеве его билборды старательно заливают зеленкой. Здесь не трогают. Чугуевские милиционеры на свои синие рубашки надевают бронежилеты. Иван, мой знакомый, смотрит на все это с неприкрытой иронией. «Они сами, - говорит, - подсказывают, куда в случае чего нужно стрелять. Очевидно, что не в бронежилет». За Чугуевом мы сворачиваем с ростовской трассы и движемся в сторону Старобельска. Дорога резко портится – хотелось бы по этому поводу задать несколько вопросов бывшему губернатору Добкину, но здесь, в полях, нет даже его билбордов – претензии высказывать некому, остается медленно и осторожно миновать многочисленные ямы, едва катясь по разбитой, словно после бомбардировки, трассе.
В два мы должны быть в Старобельске. В полдевятого – в Луганске. Везем с собой полный багажник книг. Договариваемся, что на блокпостах будем говорить по-русски. Новости про нынешнюю обстановку на Луганщине мы все вычитываем из Интернета, который не так информирует, как пугает. Так что готовимся увидеть впереди много интересного. Я на самом деле понимаю, что реальность, скорее всего, будет отличаться от телевизионной картинки, очевидно, все имеет не такой угрожающий вид, однако все равно присоединяюсь к разговору о возможных формах и методах поведения в «неспокойном регионе».
В Купянске переезжаем мост. «Вот здесь, - объясняю, - герои «Ворошиловграда» попали в пробку. Дальше главный герой пошел пешком. Мы повторяем его маршрут». Перед Сватовом дорога расходится – влево идет на Старобельск, вправо – на Лисичанск. Здесь блокпост выглядит убедительнее – бетонные плиты, мешки с песком даже на гаишной башне. Около десяти милиционеров. Старые потасканные «калашниковы» без прикладов. Просят Алену, нашего водителя, показать документы. Находят какую-то неприятность, дело идет к штрафу, Алена начинает нехитро шантажировать, дескать, везу писателей. Милиционеры оживляются, просят подарить книжку. Просят подписать «Посту № 5». Обещают почитать, когда будет свободное время. Как они будут это делать, удивляюсь я, вслух, что ли? Отпускают, не оштрафовав. Не знаю, возможно, стоит считать это коррупцией. На прощание Алена бросает им: «Слава Украине». Милиционеры сдержанно удивляются, однако без агрессии или раздражения. В целом какие-то они здесь радостные, будто выехали на пикник, на всякий случай прихватив с собой несколько автоматов.
В Старобельске нас ждут местные активисты-«майдановцы». Мы бессовестно опаздываем, однако они все равно ждут. Встречаемся с ними в огромном актовом зале, в дореволюционном здании. На стенах висят цветные соцреалистические полотна с картинками счастливого коммунистического будущего – ученые, рабочие, интернациональная молодежь. Иван на глаз прикидывает, сколько б эти полотна потянули на каком-нибудь аукционе. Разговор от литературы быстро переходит к политике. Местные жалуются на новые назначения из Киева, говорят, что к власти пришли все «бывшие», утверждают, что регион «сливают». Рассказывают, что в городе недавно проходила выездная сессия Луганского облсовета. Депутаты предлагали обратиться за помощью если не к Путину, то, по крайней мере, к легитимной власти, то есть к Януковичу. Про настроения в городе говорят с неприкрытой гордостью – вчера, дескать, была попытка организовать пророссийский митинг, но митингующих сразу же окружило гораздо большее количество «проукраински» настроенных граждан, «сепаратисты» просто разошлись. На прощание фотографируемся на фоне сцены. Сцена затянута кулисами. «Сто процентов, - шучу, - на сцене и дальше висит Ленин». Местные обижаются, говорят, что такого не может быть. Отклоняем кулисы – Ленин действительно висит. Кто бы мог подумать.
Звонит мой брат, предлагает встретиться. У его кума Эдика родился внук, они празднуют, приглашают приехать. Компания сидит под деревьями, праздник в разгаре, из открытого багажника автомобиля торчат колонки, раздается музыка. В компании говорят мужчины, собственно, не говорят – перекрикивают друг друга: праздник длится уже несколько часов, поймать их на их волне не так просто. Настроены решительно, выступают против всех – против Киева, против Яныка, против Путина. Спрашивают, за кого голосовать, ругают сепаратистов. Эдик – россиянин, его отец был «настоящим ростовским жиганом», его подрезали в свое время просто где-то на улице. Прощаясь, Эдик как-то трезвеет и рассказывает о своем сыне. Он у него старший лейтенант внутренних войск, его подразделение охраняет ныне какое-то здание в Донецке. Звонит каждый день Эдику, не знает, что делать. Говорит, что стрелять они ни в кого не будут – «ни в тех, ни в других». Во время Майдана подразделение перекинули в Киев. Они отстояли где-то на улице, после чего просто развернулись и ушли. Три дня сидели в каком-то лесу, без еды. «Если моего сына убьют, - говорит Эдик спокойно и взвешенно, - я возьму оружие и пойду стрелять. Я охотник, у меня все есть». Прощаемся как давние друзья. Город, насколько можно понять, против федерализации, хотя вот одному из проукраинских активистов спалили на днях магазинчик. В центре на деревьях – желто-голубые метки. На выезде – уже бело-сине-красные.
Проезжаем Половинкино. «Родина Ивана Светличного», - говорю. Местные рассказывали, что доску с его хаты сбили, а в самой хате живут бомжи. На автобусной остановке выведено краской «СЛАВА УКРАИНЕ». Похоже, спешили.
На выезде из Счастья – блокпост сепаратистов: две горы автомобильных покрышек. Самих «сепаратистов» не видно. Местные утверждали, что до вечера «повстанцы» обычно не совсем трезвые, так что, может, просто где-то спят. В Луганске на одной из стен написано «РОССИЯ, ВПЕРЕД». Никакой другой «политики» нет – спокойные тихие улочки, мамы с детьми, нежный вечер, большое розовое солнце закатывается за холмы.
Леша, главный режиссер театра, радуется и говорит, что все будет хорошо, что бояться нечего. Говорит, что за все это время в театр только однажды приходили двое, в масках и с автоматами. Леша предполагает, что это как-то связано с представлением «Сон» по Шевченко, чем-то оно заинтересовало бойцов. В зале около двухсот людей. Преимущественно молодежь. Под конец кто-то спрашивает: как я считаю, читает ли меня Антимайдан. В другом конце зала подрывается парень и громко кричит: «Читал, читает и будет читать!» Потом он подходит и просит подписать книгу «для краснодонского сепаратиста». «“С любовью” писать не буду, хорошо?» - спрашиваю я. Подходит мужчина постарше, сует двести гривен. «Я качал по-пиратски несколько ваших книг, - объясняет, - так это за все вместе». После встречи Леша много и вдохновенно рассказывает про Луганск, говорит, насколько этот город отличается и от Донецка, и от Харькова, предлагает осенью провести здесь какой-нибудь фестиваль. Объясняет, насколько это важно – делать сегодня на Востоке хотя бы что-то. Под конец вспоминает, как, учась в Харькове на театральном, еще в конце восьмидесятых дежурил ночами под крестом жертвам Голодомора в молодежном парке. Я отвечаю, что тоже помню эти дежурства, хотя был тогда совсем малым. Договариваемся о следующей встрече. Едва ли не впервые за последнее время, говоря о планах, никто не произносит «если все будет хорошо» - и так понятно, что все будет хорошо.
На выезде из Луганска – очередной блокпост. Милиционеры молча и коротко осматривают багажник. «Похоже на Грузию. – Алена кивает головой в сторону сиренево-черных сумерек. – Все эти горы». «Это терриконы», - объясняю.
Алчевск спокойный и сонный. В квартире телевизор ловит несколько каналов. Понятное дело, украинских.
28.04.2014
Олег, собственник небольшой алчевской фирмы, занимающейся ландшафтным дизайном, еще в ноябре вывесил над офисом флаг Евросоюза. Недели за две до возможного подписания соглашения с ЕС. Так он с тех пор и висит над домом. Олег утверждает, что на флаг не реагируют. Приходили, правда, несколько раз «молодые люди спортивного телосложения», но интересовались исключительно саженцами. Сам дом-офис особенный, «дизайнерский» - белый, с деревянными перекрытиями, выгладит просто-таки вызывающе на фоне понурого частного сектора или стандартной баракоподобной послевоенной архитектуры Алчевска. В кабине своего бусика Олег примотал желто-синюю ленточку. Шутит, что сам он давно уже вступил в ЕС, поскольку не может ждать остальную страну. Похоже, страна этого просто не заметила. Так же как не замечает и его ленточки – незаметно, чтоб у Олега с этим были какие-то проблемы. В Алчевске в общем все тихо и спокойно. Даже машины с георгиевской символикой не попадаются. На пустой автостанции сидит, правда, какой-то одинокий пассажир с подобным идентификационным знаком – высиживает на лавке, лениво обсматривает проезжающие авто. Кроме того, никакого ощущения, что совсем рядом – Луганск с захваченным зданием СБУ. Да и Донецк, где вчера в который раз разогнали митинг и взяли заложников, - не так далеко. Наконец, в самом Луганске, если отойти от баррикад, тоже все спокойно. Ситуация в целом странная и непонятная. С одной стороны, все вокруг говорят исключительно о политике, сепаратистах и российских войсках, с другой – ни единого признака того, что страна – на грани войны, нет. Если не смотреть телевидение и не читать газеты – мирная спокойная жизнь. Разве что на блокпост нарваться можно.
У Олега есть свое объяснение географии сепаратистского движения. По его мнению, города «богатые», у которых есть нормальные предприятия и достаточное количество рабочих мест, сепаратизм игнорируют. «Людям и без того есть чем заниматься, они держаться за то, что у них есть», - объясняет Олег. По его словам, руководство местного комбината еще в начале пророссийских митингов объявило своим рабочим, что всех, кто будет на этих митингах замечен, уволят. «Хорошо, - возражаю, - но ведь Краматорск со Славянском – не самые бедные города на Донбассе». Он соглашается. На самом деле, по моим личным и необычайно субъективным наблюдениям, никто вообще не может логично и аргументированно объяснить, что и почему здесь происходит. Наверно, это свидетельствует о том, что все происходит слаженно и организованно. Настолько слаженно, что никто не может ни на что влиять. И настолько организованно, что организаторам просто нет необходимости выходить из-за кулис. С одной стороны, местное население в большинстве случаев довольно прохладно относится к радикализации событий (что не странно), с другой – каждый раз откуда-то появляется достаточное количество людей, готовых воевать за «право Донбасса быть услышанным», «за нашу память и нашу историю». Или, по крайней мере, стать живым щитом перед военными своей страны. Но большинство местных просто сидят и следят за происходящим. При этом происходящее им, похоже, не слишком нравится.
Пророссийские митинги в Алчевске довольно мирные и немногочисленные. Ничего не захватывают. Спрашиваю у Олега про настроения среди местной милиции. Он говорит, что разговаривал с несколькими рядовыми милиционерами, те уверили, что будут защищать свои отделения, «если начальство прикажет». А если не прикажет – не будут. Это тоже довольно показательно: начальство прикажет – будут стрелять, начальство предупредит – не выйдут на митинг, начальство примет меры – полюбят родину. Такая вот региональная специфика иерархичных отношений. Главное при этом – не думать, кто именно является начальством.
Еще Олег рассказывает, как ходил на митинг разговаривать с антимайдановцами. Дискутировал с каким-то шахтером. «Чего ты хочешь?» - спрашивает его. «Хочу, чтобы нас никто не трогал, - отвечает шахтер, - хочу, чтобы мы были независимыми». «От кого независимыми?» - спрашивает его дальше Олег. «От всех, - отвечает шахтер. – Хочу быть независимым от всех».
Правда, мнение начальства по этому поводу не озвучил.
29.04.2014
Блокпост между Алчевском и Луганском. Около десяти милиционеров, двое гаишников. Флагов нет. Пропускают все – фуры, автобусы. Наш бусик даже не досмотрели. Если б я хотел завести в Луганск несколько мешков с оружием – воспользовался б именно этим въездом. Дождь с ночи заливает все вокруг, небо затянуто до горизонта. Утренний Луганск мокрый и обеспокоенный – маршрутки с бюджетниками и студентами, прохожие, прыгающие по лужам. Над ОГА виднеется «флаг победы», на флагштоке рядом – государственный. Перед зданием администрации впопыхах возведенная баррикада, из-за которой выглядывает автоматчик в балаклаве. Напрягается, когда его фотографируют. Из помещения выходит еще один, тоже с автоматом. Около горсовета спокойно, флаги на месте: над прокуратурой – георгиевский, над апелляционным судом – российский. Телекомпанию охраняет местный охранник. Программы идут под сине-желтым флажком и двуязычной надписью «Единая страна». Следов вчерашней бурной деятельности не видно. Самое интересное, конечно, происходит под СБУ. Баррикады, палатки, плакаты и куча непонятного народа с автоматами. Кто-то в камуфляже, кто-то в спортивном костюме. Автоматы держат, будто торбы, с которыми вышли на рынок, - они болтаются и откровенно мешают вести дискуссии. Сбиваются в группы, бродят по улице. Похоже, заняться особенно нечем – кто-то подъезжает, кто-то куда-то бежит. Разрешают фотографировать общие планы, себя – не разрешают. С другой стороны – очереди с фотоаппаратами не видно.
Разговариваем с Евгением, журналистом независимого сайта. Говорит, что стримил вчера захват ОГА. В какой-то момент подошли молодые люди, наехали, сказали идти с собой. Посадили в «Газель», отвезли к речке. «Попросили» больше не снимать, иначе, сказали, придется уезжать из города. А может, даже и выехать не удастся, добавили. После этого отпустили. Евгений подумал и вернулся стримить захват телекомпании. Рассказывает о трансформациях в движении сепаратистов, о том, что первой шеренгой митингов и демонстраций являются обычно «тетки из собеса». Про россиян ничего не знает, про дальнейшее влияние Ефремова на регион подтверждает. Рассказывает, что менты сдали вчера сепаратистам списки «майдановцев» - с адресами и номерами телефонов. Так что прошлой ночью много кто дома не ночевал, прячась у знакомых. Вспоминает также о своем преподавании в местном универе, о том, что количество студентов с пророссийскими взглядами в последние месяцы увеличилась – до этого они поддерживали Януковича, ныне поддерживают Путина.
Возвращаемся в Алчевск. На одном из заборов нарисован флаг УПА. Поверх него выведено «Россия».
Репетируем с музыкантами в древней и сырой усадьбе Мсциховского, рядом с Перевальском. Ну и с Алчевском также рядом. Здесь вообще все рядом. После обеда в усадьбу приезжает свадьба – фотографироваться на память в романтических декорациях. Здороваются, с интересом рассматривают чужих. Вдруг в зал заваливается шафер. С обоими подбитыми глазами, перебинтованной рукой. Надевает солнцезащитные очки, чтобы не видно было фингалов. Впрочем, в очках ничего не видит, так что сбрасывает их и начинает знакомиться. «Брянская самооборона, - называется. – Если шо. Вы за Евросоюз?» Разговор не клеится. «А откуда вы?» - пробует шафер еще раз. «Из Харькова», - говорю. «Я был в Харькове», - уверяет он. Отсутствие интереса с нашей стороны ему откровенно не нравится. Хочет сфотографироваться на фоне какой-то картины, находит на подоконнике молоток, берет в руки, откровенно нудится, не знает, что б еще такое спросить. Приходит кто-то из местных, пытается его вывести. «Это “Правый сектор”», - говорит шафер уверенно, показывая на нас. Его выводят. Уже на выходе забирают молоток, который он ненавязчиво пробует вынести.
Вечером в Алчевске узнаем про захваченный горсовет. Подъезжаем посмотреть. Над зданием триколор, на крыльце стоят человек десять гражданских. Оружия не видно. Стоят, рассматривают пустую площадь, залитую бесконечным дождем. Местный телеканал показывает встречу городского головы с сепаратистами, происходившую днем. Голова тертый и уверенный, похоже, ничего не боится – указания получил, гарантии, вероятно, тоже. Говорит про референдум, про мир и безопасность горожан. Голосуют по поводу флагов. В зале откуда-то появляется дедуган, достает из кармана желто-синий флажок. К нему сразу же бросаются возмущенные активисты. Какая-то «тетка из собеса» кричит: «Не трогайте его! Не будем уподобляться бэндерам! Это они нас убивают – мы так не будем!» Дедугана выводят. Флаг со здания снимают. В этот же день местная «Сталь» обыгрывает «Динамо-2», «если шо».
30.04.14
- Хлопцы, вы не с бендеровщины? – спрашивает она.
- А что – боишься? – отвечаю вопросом.
- Ага – щас, - говорит она слишком резко. Похоже, ей и ответ, по большому счету, не был нужен, свое боевое «ага – щас» ответила бы в любом случае.
Мы спустились с трассы, подошли. Они сидели у дороги, возле забора, просто в траве. Такой себе завтрак на природе. Окраины Алчевска, много зелени. Одна, та, что спрашивала, черноволосая, была в паленной «Пуме», резиновых шлепанцах. Другая, крашенная в рыжий, была в джинсах и выглядела наиболее поддатой. Хотя чернявая тоже не постилась – держала в руке недопитую литруху «Сармата», другая такая же валялась рядом в траве. Третья была в домашнем халате. Сидела на стульчике – дородная и улыбающаяся. Еще был седой мужчина, лет сорока, в спортивных штанах, и чей-то ребенок, лет десяти, тоже почему-то в спортивном. Мужчины молчали, говорили здесь женщины. Нас заприметили еще с утра, заинтересовались. Чужие здесь не ходят, а мы были откровенно чужими, так что возникло вполне логичное предположение, что мы с «бендеровщины».
- Я из Харькова, – говорю.
- Откуда именно из Харькова? – спросили чернявая и рыжая почти одновременно. Дескать, так просто нас не возьмешь, не обведешь вокруг пальца, не надуришь.
- Улица Краснознаменная, - ответил.
- Я жила на ХТЗ, - уверила чернявая.
- В Харькове так не разговаривают, - дальше сомневалась рыжая.
Я достал рюкзак, полез за паспортом.
- Шо там у тебя? – поинтересовалась чернявая. – Бомба?
- Все-таки боишься? – переспросил я.
- Ага, - завелась она. – Прям обосралась.
Я достал паспорт. Чернявая попустилась.
- Да ладно, хлопцы, ну что вы, - сказала обиженно.
Прописку смотреть не захотела. Вместо того расспросила, что мы здесь делаем. «Концерт готовим», - ответил я. Начала расспрашивать про концерт, окончательно успокоившись.
- Слышишь, - вдруг отозвалась дородная, несколько смущенно, - а можешь дать семь рублей?
- Могу, - признался я.
- А десять? – смутилась она еще больше.
Я достал десять гривен.
- Дай тебе бог здоровья, - растерянно, однако весело поблагодарила дородная.
- Ребят, - уточнила на прощание чернявая, - ну вы же за мир, за дружбу?
- Ну а как же, - уверил я.
- Ну вот ты, - обратилась она ко мне, - вроде порядочный человек. А друг твой, - показала она на Ивана, который стоял в черных очках и футболке с надписьюIRA, - бандит бандитом. Шо-то там в прошлой жизни было.
- Да-да, согласилась дородная.
Десять гривен, впрочем, не вернула.
Не будет нам покоя с нашим бредом. Не будет нам радости с нашим страхом. Не будет нам мира с нашей закрытостью и нежеланием понимать друг друга. Будем друг друга бояться, будем друг другу не доверять, будем подозревать, будем враждовать – не будем слышать, не сможем говорить. Забывая про все то, что нас на самом деле объединяет, забывая про все то, что должно было бы делать нас счастливыми и наполненными любовью к этой жизни. Будем потом приходить к Господу, становиться перед его глазами, придумывать что-то в свое оправдание – разуверенные, раздавленные и озлобленные. Со всеми своими разорванными сердцами, пустыми руками. В черных очках, в спортивных костюмах.
01.05.2014
- Хотите пообщаться с настоящими сепаратистами? – спросил Коля, наш звукорежиссер.
- Действительно настоящими? – напрягся я.
- Ну, моими друзьями, - засмеялся Коля. – Мы же все тут сепаратисты, - объяснил.
С нами он переходит на украинский, говорит, что ему интересно, для практики. Играет в алчевской рок-группе, в одной из трех в городе. Играют хеви-метал, репетируют в гараже.
- А что взять сепаратистам? – спрашиваю. – Что вы пьете? Водку «Столичная»?
- У нас вообще никто не пьет, - обижается Коля. – И медведя своего мы продали.
Сепаратисты оказываются большой шумной компанией – кто-то относится к байкерам, кто-то приходит на репетицию после смены на шахте. Светлана, вокалистка той же таки группы, одной из трех, занимается художественным творчеством, работает с детьми с ограниченными возможностями. Говорит, что скоро едет в Киев на какую-то выставку, готовит речь на украинском языке. «Почему на украинском?» - уточняю я. «Ну так государственный ж», - отвечает она удивленно. Рассказывает, что недавно в городе выступал Саша Чернецкий. Я, в свою очередь, вспоминаю, как брал у него интервью еще в 2000 году, разговор завязывается сам собой. Нынешние политические взгляды Саши не вспоминаем, говорим о музыке. «Сепаратисты» жалуются на безденежье, объясняют, что музыку играют для души, никаких доходов это не приносит. В какой-то миг оказывается, что все уже давно мирно себе пьют, а у кого-то и вообще день рождения, и на столе сепаратистов виски и джин, и вообще все они – очень славные и приятные люди, даже несмотря на то, что играют хеви-метал.
И тут заходит кто-то из наших и начинает говорить о политике. Дескать, все мы разные, у нас разные взгляды, но все мы любим эту страну, ну и так далее. И все заканчивается. То есть начинается. Начинается политика. Из всех нас лезут наши лозунги, стереотипы, страхи и обиды. Такие вещи сложно остановить, они выходят из тебя, словно бесы, говорят тобой, управляют твоими движениями, проступают в твоих глазах. Не уверен, что такими разговорами можно кого-то в чем-то убедить, не уверен, что они могут успокоить или уравновесить. Скорее это такое постоянное погружение внутрь себя, добывание собственных аргументов, демонстрация собственной правды, упование на эмоции, нервы и отчаяние. Отчаяние от невозможности убедить всех в своей правде, отчаяние от собственной беспомощности, отчаяние от невозможности достичь взаимопонимания. Всегда так и бывает – объединяет музыка, объединяет поэзия, а вот политика не объединяет. Даже если ты убежден, что правда на твоей стороне.
- Почему нас всех считают террористами? – обижаются они. – Почему подскочили цены? Как можно жить на эту зарплату?
- Да, - говорят, - голосовали за Януковича. А за кого ж еще? – удивляются.
Мы все удивляемся друг другу, так словно не в одной стране жили все это время, не в одном пространстве находились. Словно нас всех в чем-то обделили, словно нам всем чего-то не хватает. Казалось бы, у нас столько общего, что не должно быть проблем. Но проблема в том, что общего у нас именно столько, сколько и отличного, и об этом так или иначе нужно помнить. По крайней мере для того, чтобы потом не браться за оружие.
03.05.2014
По дороге из Алчевска в Донецк минуем несколько блокпостов. На сепаратистских – пусто, на милицейских – автоматчики. Вдоль ночной трассы стоят бензовозы, продают топливо.
Аэропорт пустой. Постепенно подъезжают пассажиры, самолет на Киев заполнен. Рядом сидит мужчина лет тридцати пяти, в черном свитере. Видит, что я что-то пишу, ненавязчиво заглядывает в монитор. «Давай я расскажу, - предлагает. – Я очевидец. Из Славянска». Рассказывает, что убегает из города, что вчера на фирму ворвались неизвестные в масках, побили оргтехнику. Говорит, что хаос, много кто пытается выбраться из города. Возмущается, почему никто ничего не делает, почему в стране об этом ничего не говорят. Я возражаю, говорю, что в стране только об этом и говорят. «А за кого ваше местное население?» - спрашиваю. «А черт его знает, - говорит он со злостью в голосе. – Те, кто никогда ничего не делал, поддерживают Донреспублику… Неужели отойдет Донбасс?» - спрашивает, печально глядя в иллюминатор.
Над взлетной полосой легкое марево. Над Донецком много солнца и много воздуха. Должно хватить всем.
08-09.05.2014
1
Занятие литературой изначала предусматривает, что автор имеет дело с абстракциями. По меньшей мере – интересуется ими. Возможно, даже знает в них толк. Письмо предоставляет тебе возможность писать о вещах, не только не виденных тобой, но часто даже тобой не осознанных. Называние вещей совсем не предусматривает их ощущения, ознакомленность не предусматривает знание. Писатели подобны знахарям, экстрасенсам и другим мастерам нетрадиционного лечения. Иначе говоря – подобны шарлатанам, поскольку все свои знания про анатомию и методы лечения человеческого тела (а чаще всего – души) черпают исключительно из поэтических и богословских текстов, да и вообще анатомия для них – это то, что изображено на иконах в художественных музеях. Я прекрасно осознаю, что в большинстве случаев имею дело с абстракциями, с вещами максимально субъективными, частными, выдуманными, вычитанными в любимых книгах и популярных журналах. Такими вещами легко делиться, однако ими тяжело руководствоваться в реальной жизни. Им тяжело найти практическое применение. Свобода, равенство и братство выигрышно смотрятся в поэтическом тексте, однако мало поддаются использованию, скажем, в коммунальном хозяйстве. Думаю, большинство писателей рано или поздно сталкиваются с этой ужасной неприспособленностью собственных метафор в окружающем мире. Тем не менее – это никого не останавливает и никому не мешает воспринимать на веру сказанное людьми, которым доверять нужно в последнюю очередь. На писателей не обижаются – им доверяют. Читатели в таком случае куда более безответственны чем поэты и прозаики – они ищут ответы там, где преимущественно ставятся вопросы. Ищут, не разуверяясь и не разочаровываясь. Готовы слушать серьезные вещи от людей, принципиально не слишком серьезных. Хотя бы по той причине, что кто-то другой на подобные темы вообще не говорит. Ну действительно – давно вы видели контролеров общественного транспорта, говорящих о свободе? О свободе говорят священники, политики или писатели – то есть те, кто менее всего чувствует ответственность за сказанное и сам понимает всю условность и абстрактность вещей, о которых распространяется. Я тоже постоянно говорю о свободе. Не имея никаких иллюзий касательно понятности сказанного. Поскольку, когда говорю о свободе, имею в виду розы. Объяснить, почему именно розы, не могу, однако и дальше стою на своем. Руководствуясь при этом утверждением Гюго о том, что свобода начинается с иронии. Мне лично такое начало нравится. Хочешь утратить понимание очевидных вещей – спроси о них у писателя. Так что попробуем поговорить о свободе.
2
Что на самом деле воплощает человек, который в общественном представлении «воплощает свободу»? Прежде всего он воплощает вещи, самому обществу не слишком присущие: нежелание принимать мир таким, каким он дается в использование, неготовность уживаться с несправедливостью, неспособность принимать притеснения, прессинг и ограничения как обычное положение вещей, как часть общего соглашения. Общественные представления – вещь вообще подозрительная и парадоксальная. Общество радостно воспевает свободу, но отдает предпочтение кредитам и ипотеке. Герои-бунтовщики легко становятся частью культурного и информационного пространства, однако тяжело уживаются с соседями по лестничной клетке. Всем нравится воплощение «идеалов свободы» на страницах приключенческих романов, однако желание наследовать поведение и принципы любимых персонажей безнадежно исчезает в раннем детстве, оставляя нам разве что более или менее локализованные комплексы и неврозы. В детстве мы увлекаемся революционерами, пиратами и космическими пришельцами, однако во взрослой жизни изрядно радуемся, получив должность банковского клерка. Свобода, независимость, отсутствие внутренних барьеров и внешних преград остаются для нас определенным эхом детских представлений о мире, подросткового желания влиять на события и управлять обстоятельствами. Мы трактуем свободу как определенный запас детской верности и упрямства, они в нас, бесспорно, есть, просто нет случая ими воспользоваться. Нет случая, но нет и достаточной воли. По точному, хотя и несколько механичному, определению Эйнштейна, «свобода человека в современном мире похожа на свободу человека, разгадывающего кроссворд: теоретически он может вписать любое слово, хотя на самом деле он должен вписать только одно, чтобы кроссворд был разгадан». Эйнштейн знал, о чем говорил, - не зря он и по сегодня считается одной из эмблем нашего общего нереализованного запроса на независимость мысли, еще одним символом общественных представлений о «воплощении свободы», а футболки с его изображением продаются не хуже футболок с изображением Че. Хотя политическое наследие Че или научное наследие Эйнштейна при этом мало кого интересуют.
Взрослая жизнь оставляет не так много пространства для маневра и реализации всех твоих детских мечтаний. Мечта о полной свободе, об отсутствии всего того, что сдерживает и мешает, исчезает едва ли не первой. И нужно иметь незаурядное мужество, чтобы сберечь ее, эту мечту, на протяжении всей жизни. В большинстве случаев человек такого мужества просто не имеет.
3
Должен признать, мне, в моей жизни, всегда везло именно на людей, наделенных внутренним мужеством, что внешне обычно смахивало на беспомощность. Я держался этих людей, я влюблялся в их внутреннюю свободу и ее внешние проявления, я учился у них держаться своей свободы так, как пираты держаться своего флага – пользы с него особенной нет, но так же и нет каких-то других маркеров, по которым их можно было бы идентифицировать среди довольно-таки однообразного океанского пейзажа. Свобода как самоцель, как намерение, свобода как проявление самодостаточности, свобода как причина и свобода как следствие – подобная философия делает твою жизнь яркой. Хоть и короткой. Ныне я осматриваюсь вокруг и печально замечаю, скольких из них, моих тогдашних учителей и старших коллег, давно выбросило из этой жизни – куда-то на обочину, в черное пространство небытия, где вопрос о свободе, как некорректный, просто не возникает. Независимые художники и свободные писатели, не подчиненные никому ученики семинарий и не контролированные никем журналисты, авторы альтернативных исторических концепций и исследователи запрещенных научных теорий – большинство из них несли свою свободу как знак, как крест и болезнь. Иногда их свобода и вправду заканчивалась разного рода болезнями, самыми симпатичными среди которых были пьянство и мания величия. Взрослея в такой среде, сложно было выработать в себе уважительное отношение к социальным ограничениям или общественным соглашениям. Такая среда учит тебя быть свободным, однако не учит, что потом делать со своей свободой, как применять ее в полную силу в мирных условиях. И вот когда, наделенный подобными, химерными и взрывоопасными, знаниями, ты оказывался один на один с реальностью, начиналось самое интересное. Свобода, словно праздничный нафаршированный гусь, была наполнена такими правами, что у тебя просто останавливалось сердце от их неисчерпаемости. Но худшее то, что она была наполнена и не меньшим количеством обязанностей. И это было главным недоразумением с общественными представлениями. Или с тем, что мы сами под общественными представлениями понимаем.
4
Стоит ли уточнять, что я говорю исключительно о маргиналах? Всем их мечтаниям о свободе не было места вне стен редакций, баров или мастерских. Их маргинальность их защищала, поскольку лишала настоящей общественной опасности. Они сколько угодно могли выявлять собственную асоциальность – социум в большинстве случаев об этом даже не догадывался. Они сколько угодно могли угрожать изменить мир – мир не располагал временем для дискуссий с ними, поскольку как раз занимался динамикой цен на энергоресурсы. Вне влажных, завешанных абстрактной живописью стен мастерских начиналась настоящая жизнь, и к ней было много претензий. В частности у меня претензии были всегда. К политикам и священникам, к профессорам и милиционерам, к дворникам и контролерам в общественном транспорте, которые упорно не хотели говорить о свободе. Страна, в которой мы все жили последние двадцать лет, вообще мало предоставлялась для разговоров о свободе. Она решала свои проблемы, и эти проблемы связаны были не так с абстрактными философскими терминами, как с конкретными бытовыми вопросами. Проблема самоидентификации заменялась проблемой выживания, и это обижало особенно. Сегодня я думаю, что иначе и быть не могло. Что никогда не стоит требовать от общества больше, чем оно готово тебе предложить, что никогда не стоит обижаться на страну за то, что она не соответствует твоим романтическим о ней представлениям. Общество является таким, каким оно есть, и, требуя от него чего-то большего, ты невольно касаешься вещей чрезвычайно опасных – ведь никто не знает, каких демонов усыпляет социальная апатия, никто не может предвидеть, с чем придется столкнуться, когда эти демоны проснутся. Свобода как осознанная необходимость во многих случаях реализуется через сожженные магазины. Призывая кого-то к действию, ты редко просчитываешь возможные последствия этого действия, проявляя таким образом собственную потребность в свободе, однако полностью игнорируя необходимость ответственности. В большинстве случаев ты просто проектируешь вовне свое понимание мира, свои принципы и убеждения и не можешь понять, почему никто не поддерживает твои, такие простые и действенные, такие сумасшедшие и авантюрные идеи изменения этого невозможно прекрасного мира. Все это обычно выливается в вопрос: почему они все принимают предложенные им правила игры? Почему так легко отказываются от своих детских мечтаний и аллюзий? Почему, наконец, потребность в свободе – внутренней, частной, и внешней, общественной, - выглядит как опасная и непонятная выдумка маргиналов, навязывающих ее взрослому рациональному миру? Действительно, почему?
5
Что мешает нам быть свободными? Внешние обстоятельства, государственная тоталитарная машина, система, контролирующая каждый наш выдох. Для нас, детей социализма, это вообще благодарная тема – все свои травмы, всю поведенческую и психологическую зависимость от приказов сверху мы всегда можем списать на кукловодов из прошлого, которые учили нас ходить в шеренгах и петь хором. На первый взгляд, все логично – советский ледокол, что четверть столетия тому назад не так пошел на дно, как сел на мель, в чем меньше всего нуждался, так это в воплощении свободы в ее практическом смысле. Нам всем есть теперь на что ссылаться и чем оправдываться. Посттоталитарный статус дает нам право на политическую инфантильность и социальную парадоксальность, постсоветское послевкусие на небах взрослых мужчин оправдывает отсутствие у них потребности и умения самим отвечать за собственные поступки, не перекладывая все свои проблемы на условного начальника шахты. Два десятилетия в Украине приходится слышать про сорок лет, на протяжении которых Моисей водил за собой энтузиастов, выбивая из них остатки «посттоталитарного мышления». Осталось совсем немного, говорится при этом. Должны умереть последние, рожденные в рабстве, Ну, подождите, - не понимаю я, - что ж это за уровень смертности должен быть? И неужели ради того, чтобы забыть про страх перед партийным комитетом, действительно необходимо сорок лет? Почему не забыть фамилию парторга сразу же после того, как вышел из партии? Откуда у взрослых людей подобная зависимость от прошлого? Возможно, там, в прошлом, осталось что-то, кроме страхов и психологических травм? Возможно, они не так от этого прошлого бегут, как пытаются за него зацепиться? Касается ли это именно свободы? И если касается – то каким образом? Ведь если свобода вправду является неотъемлемой потребностью, заложенной в наше сознание поэтами, революционерами и киногероями, то почему же для ее активизации необходимо так долго блуждать по экзотическим уголкам Синайского полуострова? Ведь если необходимость свободы есть объективная данность, то почему эта данность выявляется долгими годами? Может, проблема как раз в необходимости? Точнее в том, что никакой необходимости свободы на самом деле не существует? Тогда что существует вместо нее?
6
Не уверен, действительно ли здесь дело в месте и времени рождения. Мне не совсем верится, что сорок лет могут повлиять на то, что принципиально не поддается влияниям – а именно нашему нежеланию принимать абстракции, отдавая зато преимущество вещам видимым, предметным и вполне конкретным. Разговоры о свободе, осознанная или неосознанная в ней потребность, объективная в ней необходимость – совсем не прерогатива подростков и демократической молодежи, отнюдь не признак новых генераций, приходящих на смену своим посттоталитарным родителям. Иногда я смотрю на новую генерацию соотечественников и понимаю, что все эти разговоры про «последних, рожденных в рабстве» - чистой воды иллюзия, которой мы все пытаемся прикрыть собственную растерянность перед ситуацией, которую невозможно объяснить. Действительно, как объяснить отсутствие у этих «детей независимости» потребности в изменениях, потребности во что бы то ни стало сломать систему, унижающую и давящую? Они, по большому счету, со всем согласны. Они, если откровенно, не то что не верят в возможность изменений – они делают все возможное, чтобы такой возможности у них не появилось. Они отбрасывают необходимость выбора, так же как и неизбежность ответственности. Они держаться за свою частную иерархичность, за свою внутреннюю шкалу ценностей, за свой четкий набор убеждений, за свою идеологию, которая предусматривает, прежде всего, отсутствие сомнений, отсутствие поиска, отсутствие надежд.
По крайней мере так видится со стороны. Все это приходит в голову, как только начинаешь говорить с ними о свободе. Не увидев даже намека на взаимопонимание,удивляешься – ну как же так? Ведь я говорю такие простые и очевидные вещи: свобода, равенство, братство. Пускай это абстракции, пускай мы все носим с собой свой посттоталитаризм, будто чемодан без ручки. Но все равно – это же так просто и так очевидно. Так в чем же на самом деле проблема?
Возможно, проблема в том, что вещей очевидных в действительности не существует. И простых решений также. И свободу можно трактовать совсем по-разному, вполне отлично понимая ее природу и механику. И можно даже не сомневаться, что что-то подобное с ними всеми и происходит – теми, кто не принимает наше видение мира, наше понимание космоса, наше отношение ко времени и пространству. Отрицание ими нашей свободы не является отрицанием свободы вообще. Непринятие нашего варианта равенства и братства свидетельствует лишь о непринятии ими именно нашего варианта. Во всем остальном, уверен, с ними все в порядке – у них есть свои, возможно куда более четче наших, представления о большинстве моральных и этичных категорий, они руководствуются в своем жизненном продвижении принципами верности, достоинства и непокорности не меньше нас, они в целом имеют к нам не меньше претензий, чем мы имеем к ним. То есть вопрос не в отсутствии свободы, вопрос исключительно в отличии ее трактовки. Нет вещей очевидных, особенно там, где речь идет про абстракции. Нет вещей универсальных, особенно в области наших персональных страхов и комплексов. Нет в этом мире ничего, что бы не могло вызвать у нас сомнение и непринятие. Единственное, что нас всех объединяет, - наша удивительная, врожденная и взлелеянная воспитанием способность никого не слышать, ни к кому не прислушиваться, руководствоваться в этой жизни исключительно своим правом. Правом на свободу в частности.
7
Но что есть еще вне этого нашего права? Правильно, наша ответственность. Присутствие ее, казалось бы, настолько очевидно, что напоминать о ней лишний раз нет никакой потребности. Впрочем, потребность есть. Что меня возмущает больше всего? Когда кто-то пытается внести коррективы в мою – четкую и прозрачную, как мне кажется, - картину мира. Когда кто-то отвергает мое право считать свои убеждения логичными и неоспоримыми. Сомнения – худшее, что может быть, особенно в старшем возрасте, особенно когда речь идет о вещах, которые долго и настойчиво учился принимать как бесспорные. Действительно, как можно оспаривать бесспорное? – думаю я иногда. Отстаивать свою свободу, бороться за нее, трактовать ее как наивысшую ценность своего бытия – казалось бы, что проще. Сегодня я понимаю, что в большинстве случаев все как раз подобными потребностями и требованиями и руководствуются. Никто и никогда, ни при каких обстоятельствах и самых тяжелых «посттоталитарных травмах» не будет отказываться от своих свобод. Даже поддерживая цензуру и выступая за жесткую иерархичность, человек на самом деле пытается поддерживать свое представление о пределах свободы. То есть о пределах, но все-таки свободы. И это очень важный момент. Скажем, для нас, живущих в Украине, это действительно важно. Если попробовать говорить не так обще и перевести разговор в плоскость каждодневной реальности – что происходит сегодня в нашей стране? Почему жители одних и тех же городов не могут достичь между собой взаимопонимания? Почему политические разногласия оказываются такими фатально непреодолимыми? Особенно если предположить, что всеми нами на самом деле движут те самые осознанные потребности и неосознанные инстинкты – потребность свободы, потребность справедливости, инстинкт самосохранения, наконец. Ведь он все равно где-то присутствует – этот чертов инстинкт самосохранения? И потребность свободы – она ведь тоже присутствует, разве не так? Она присутствует по крайней мере в риторике – независимо от позиции, независимо от того, с какой стороны баррикад в этой ситуации ты находишься, на чьей стороне в этой войне оказался. Потребность свободы так или иначе руководит всеми участниками этой войны на взаимоуничтожение. Чем бы она ни была инспирирована: политической пропагандой, религиозной агитацией или социальным антагонизмом, - людей выводит на улицы именно потребность свободы, как бы широко и субъективно они ее не трактовали. Про необходимость свободы (или, по крайней мере, про страх ее потерять) говорят все, говорят громко и вдохновенно, то есть говорят, не слушая. Возможно, это тоже одно из проявлений свободы – свобода как возможность проговорить, оставшись при этом вовсе не услышанным. Так было зимой, в Киеве, так, что на первый взгляд парадоксально, происходит сегодня на Востоке страны. Так будет и дальше – говорить, не слушая, действовать, не думая о последствиях, защищать свободу, беря заложников.
8
Где-то здесь и должна бы возникнуть ответственность за сказанное, ответственность за последствия произнесенного. Ты занимаешь определенную позицию, ты отстаиваешь ее, ты убеждаешь всех вокруг в ее целесообразности и актуальности. И именно поэтому должен чувствовать ответственность за тех, кого удалось убедить, кто воспринял-таки твои аргументы как часть своего свободного выбора, как часть своей частной свободы. Зато в большинстве случаев все происходит несколько иначе, и думается в большинстве случаев приблизительно так: у меня есть моя свобода выбора, я живу ею и оставляю за собой право предлагать ее как выбор для других. И если кто-то этим выбором пользуется – это уже его свобода, и, соответственно, его проблемы, у меня нет ни времени, ни желания, ни, главное, - возможности эти проблемы решать. Все так или иначе сводится к перекладыванию решения проблем на кого-то другого, то есть к пониманию свободы как возможности отмежевываться от других, возможности дистанционирования, непринятия другой точки зрения, непринятия того, что не укладывается в мое понимание мира, в мое ощущение его законов. Свобода в таком случае оказывается ловушкой – она не так лишает тебя привычных ограничений, как выстраивает новые, не так расширяет пределы твоих возможностей, как уменьшает варианты их реализации. Моя свобода заканчивается ровно тогда, когда я перестаю волноваться за свободу другого, перестаю чувствовать ответственность, утрачиваю ощущение взаимосвязанностии взаимозависимости. То есть в большинстве случаев она заканчивается, не начавшись.
9
Мне кажется, отличие в самой трактовке свободы как таковой, ее пределов, ее возможностей, вариантов ее применения ставит нас всех в довольно непростую ситуацию – ситуацию выбора, точнее – ситуацию его отсутствия. Ведь любой выбор с нашей стороны предусматривает так же неизбежный выбор и со стороны другой, любой шаг, любой жест предусматривает отбрасывание тени, смещение расстановки сил, обратную реакцию, дальнейшие отголоски, что их невозможно предусмотреть, но и проигнорировать тоже невозможно. Особенно когда речь идет о необходимости ответственности. Все это напоминает движения канатоходца, его сосредоточенная беззащитная балансировка над головами признательных зрителей – ты должен придерживаться своих убеждений, ты должен оставаться собой, ты должен держать при себе свою свободу как наибольшую ценность, как бесспорную добродетель. Но в то же время должен также все время помнить об ответственности за занятую тобой позицию, за выбранный тобой путь, за каждый сделанный шаг, за каждый преодоленный на этом канате метр. Иначе рискуешь потерять равновесие, рискуешь свалиться на головы доверчивой публики, обязательно при этом кого-то покалечив. То есть все опять-таки сводится к отсутствию свободы и присутствию ответственности или наоборот – в зависимости от того, к чему ты стремишься, становясь на канат.
10
Очень важно также, при всей возможной ответственности, при готовности сделать первый шаг навстречу, при настроенности на взаимопонимание, то есть на компромисс, не отказываться от вещей, вправду для тебя важных, таких, которые тебя формировали, которое делали тебя самим собой, делали тебя таким, каким ты сам себе нравишься. Это тоже касается балансировки над пропастью – умение соблюсти равновесие, не утратить самого себя, заботясь о свободе другого, не отказываться от свободы собственной. Умение чрезвычайно сложное, фактически невозможное, но от этого еще более актуальное и необходимое. Умей слушать, не забывая при этом говорить, умей отвечать, не забывая, с кем именно говоришь.
Я постоянно возвращаюсь к необходимости услышать, к пониманию того, что любая свобода – это, прежде всего, возможность ее объяснить, способность ее озвучить. Осознанная она или неосознанная, она всегда нуждается в прояснении, проговаривании, озвучивании. Необходимость заявить о ней, объяснить ее присутствие или отсутствие в окружающем пространстве, объяснить необходимость ее появления или необходимость ее ограничения – это то, с чем мы все сегодня сталкиваемся. Даже если, на первый взгляд, речь идет о геополитике или макроэкономике. За всеми нашими поступками, за нашими решениями и страхами стоит именно эта необходимость справиться со своей свободой, со свободой внутри себя, со свободой вокруг нас. Ее присутствие пугает, ее недостаточность возмущает, она заставляет нас выходить на улицы, она пробуждает в нас нашу любовь и нашу ненависть. И поскольку мы в большинстве случаев просто не готовы к такому ходу событий, к такому общению с пробужденными стихиями, мы не просто теряем покой и равновесие – мы теряем способность мыслить и действовать трезво, так, как привыкли до этого, мы становимся неуправляемыми, непредсказуемыми и неконтролируемыми. То есть – свободными. То есть – опасными.
Я говорю про нас всех – про тех, кто выходил на улицы с мирными лозунгами и кто бросал брусчатку в милицейские шеренги, но также и про тех, кто сегодня берет в руки автомат и пытается собой остановить правительственные танки. Не знаю, как будут развиваться события далее, и совсем не уверен, что они будут развиваться в позитивном направлении, но пока есть хотя бы какая-то возможность, я дальше говорю про всех нас вместе как про тех, кто проходит ныне испытания своей свободой, кто проходит искушение ею. Так случилось, что именно свобода – ее потребность, ее понимание, ее осознание – делает нас всех в нашей стране врагами, заставляет нас ненавидеть друг друга, более того – заставляет нас друг друга уничтожать. Я совсем не склонен впадать в дидактику и утверждать, что мы оказались к ней не готовыми, что свободы оказалось слишком много, что мы не способны справиться с ней, что мы не в состоянии ее контролировать. Свободы не бывает слишком много. Просто слишком мало бывает нашего сердца. И нашего ума.
11
К чему я веду? Нам всем и впредь придется говорить о вещах важных. То есть о вещах абстрактных. О чести и достоинстве, о памяти и солидарности, о мужестве и великодушии. Особенно много – о свободе. Желательно – не забывая при этом об ответственности. Традиционно большинство из сказанного нами так и остается никем не услышанным. Разве это повод отказаться от желания говорить? Не уверен. Ведь мы и говорим не так из ощущения свободы, как из ощущения ответственности. Хотя бы перед теми, кто к нам действительно прислушивается.
12
Что я могу сказать о свободе?
Свобода дается нам от рождения и сопровождает нас на протяжении всей жизни. Поэтому всему хорошему в этой жизни мы обязаны именно ей. Всему плохому, кстати, тоже.
Свобода не является чем-то необходимым, чем-то таким, без чего мы ни в коем случае не смогли бы обойтись. Однако попробуйте лишить кого-то его свободы – вам это просто не удастся.
Поскольку под свободой можно понимать что угодно, и каждое ее определение будет иметь смысл. Более того – присутствие множества вариантов ее понимания и является наибольшим ее проявлением.
Наиболее свобода напоминает розы. По той простой причине, что напоминать что-то другое она просто не может.
Свобода и вправду должна была бы подкрепляться ответственностью. Должна была бы, но в большинстве случаев не подкрепляется.
Свобода является куда более опасной, чем мы о ней думаем. Именно поэтому мы о ней обычно не думаем.
Полностью согласен с Марксом, утверждавшим: «Свобода настолько присуща человеку, что даже ее противники осуществляют ее, борясь против ее осуществления». С одной поправкой – не уверен, что у нас действительно есть противники.