Хрустальная проза Юрия Олеши Ни дня без строчки
«Какая чудесная вещь – свобода воспоминаний! Какая прелесть в том, что они появляются, как им угодно, и никак мы не можем заставить себя вспомнить именно это, а не другое. Ха, ха, разумеет, есть точная закономерность этого возникновения, но – дудки – мы ее никогда не поймем».
Книгу Юрия Карловича Олеши «Ни дня без строчки» я читала четыре недели. Это очень долго. Даже шутила: «Ни дня без строчки». Но что-то происходило со мной. Как с человеком? Литератором?.. А потом я читала критику.
Мне казалось, выбирая название работы, я кого-то цитирую. Но я не могу найти кого. Шкловского? Казакевича? Не знаю. Может, что-то произошло за это время?..
Может нужно выбрать другое название? Но какое? Что главное? И кому верить?
Может прочитать еще «Книгу прощания»? Сравнить? Но чем?
Книга Олеши – это особый мир, увиденный, созданный или вспомненный самим автором. Мир собственной души, куда этот одинокий человек нас приглашает. А что ему еще остается делать?
Серьезной критики, анализирующей именно текст «Ни дня без строчки» мне найти не удалось. Чудакова (1) достаточно подробно выделяет основные особенности всей прозы Олеши, ищет предшественников, выделяет единомышленников, отмечает последователей. Мы не ставим перед собой такой задачи. Но Чудакова еще не читала «Книгу прощания», к тому же ее книга написана во времена застоя, здесь нет, и не могло быть попытки осознать трагедию Олеши.
«Итак, что же остается читателю, закрывающему последнюю книгу Олеши, после того как со вниманием прочтена каждая его страница?
Несомненно, остается чувство сложное и неоднозначное, что искусство все-таки нуждается в довершенности, что всякая вещь в нем должна быть закончена, сотворена и никакие фрагменты не заменят несостоявшейся целостности.
И рядом, на тех же самых правах, живет другое, не менее стойкое впечатление. Читая страницу за страницей прозу Олеши, сильней чувствуешь – если есть подлинное писательское отношение к слову, то все фрагменты будут важны, интересны, каждая строчка станет несомнительным литературным фактом. «Каждые твои две строчки, - писал ему когда-то Зощенко, - лучше целой груды книг – вот какое ощущение, когда я тебя читаю». (Ч. 98)
Здесь я полностью могу согласиться только с Зощенко.
Мне попадались в интернете статьи и высказывания на форумах об этой книге. Кое-кто обвиняет Шкловского и умышленной порче книги, считая самое ее название лживым. Писал ли Олеша, несмотря на глубокую депрессию и алкоголизм, каждый день все годы до смерти? Мне представляется этом не слишком важным. Каждый ли день, раз ли в год, раз в десятилетие? Не ли все равно? Он писал.
К столетию Юрия Олеши появилась более полная книга дневниковых записей - «Книга прощания». К советскому читателю пришла книга Аркадия Белинкова «Юрий Олеша. Сдача и гибель советского интеллигента»: «Юрий Олеша не стал великим художником, потому что «большое искусство безоговорочно подразумевает не только свежее восприятие мира, но и независимое отношение к нему».
Александр Генис в своей передаче не разделяет этот взгляд, и мне близка его позиция: «Мне кажется, что Олеша не стал великим писателем, потому что в нашем мире такой должности не осталось – вместо эпических мегаломанов пришли тихие интроверты. < > Олеша написал книгу, объясняющую, почему он не написал других. И это сочинение принадлежит, что бы ни писал Белинков, самому, что ни на есть «большому искусству».(???)
Отметим некоторые особенности дневниковой прозы Олеши по книге «Ни дня без строчки».
«Хочется писать легкое, а не трудное. Трудное – это когда пишешь, думая о том, что кто-то прочтет. Ветка синтаксиса, вернее, розга синтаксиса, все время грозит тебе. А писать легко – это писать так, когда пишешь, что приходит в голову, как по существу, так и грамматически». (Ни дня)
У Олеши своя собственная стилистика, свой синаксис, и это имеет для него особый смысл. Не случайно он обращает внимание на синтаксис Толстого, отмечает, что Толстой нарушал общепринятые правила написания, допускал неточности, писал «с его нагромождением соподчинительных придаточных предложений». Олеша считает, что эти неправильности давали Толстому возможность «легче справляться с трудностями изложения мыслей». Пренебрежение Толстого правилами – это бунт против норм и установлений.
Этот пристальный взгляд Олеши не случаен, ибо сам Олеша, совершенно в другом роде, вырабатывает свой особый стиль. Строй его речи, в первую очередь, сугубо книжный. Его фраза способна вобрать в себя множество уточнений, множество временных и пространственных планов, сложные периоды. И в то же время неполное предложение, эллипсис.
«Ходишь по городу… Сентябрь, но чисто, спокойно, жарко. И, как ни ходишь, не принимает тебя мир. Я всю жизнь куда-то шел. Ничего, думал, приду. Куда? В Париж? В Венецию? В Краков? Нет, в закат. Вот и теперь иду, уже понимая, что в закат прийти нельзя. Очевидно, это была мечта о бессмертии.
Может быть, если б не было эффекта заката, вся история была бы иной. Кто-то правильно сказал мне, что человечество изобрело бы что-нибудь другое – лишь бы не мучиться».
У Олеши можно отметить полное отсутствие интереса к живой речи. Реплики героев произведений любимых им авторов интересуют его постольку, поскольку они сюжетны. Реплика персонажа – ключевой поворот сюжета – вот что интересно Олеше.
Вот пример, Олеша пересказывает сюжет какого-то второстепенного автора, инженер по ошибке отправляет сыновей в далекое прошлое, одного из них ему через много лет удается вернуть обратно, реплика последнего приводит Олешу в полный восторг: «Отец, я был Ромулом». (Т. е. образовал Рим и убил своего брата Рема).
Другой пример. Олеша рассуждает о Герберте Уэллсе (кстати, автор по фамилии ни разу на назван), писателе, книги которого он поставил бы на «золотую полку»:
«Как не восхититься теми мастерскими интонациями, которые, например, в «Невидимке»!
- Твое лицо мне видимо, а тебе мое – нет, – говорит Невидимка полицейскому полковнику Эдаю, глупо решившему, что он сильнее Невидимки, поскольку обладает револьвером».
Олешу восхищают «интонации», а мы видим, на самом деле никаких интонаций здесь нет, есть только неожиданный поворот сюжета.
Сам голос Олеши, его собственные интонации, не перебиваемые ничьими голосами, а только своим собственным голосом, остается в рамках книжной речи:
«Может быть, этого и не было? Нет, было все же! Безусловно, была осень и падали листья… Безусловно, проплывая мимо меня, они поскрипывали боками, как корабли».
Рассмотрим еще некоторые из особенностей прозы Олеши на одном отрывке:
«Я вошел в огромный сарай, поистине огромный, в котором свободно носились ласточки… Огромный, наполненный золотым летним полумраком сарай, где сперва глазам моим пришлось осваиваться с темнотой и, где они вдруг мгновенно и резко увидели несколько необычного вида предметов с колесами и крыльями. Это были так называемые аэропланы, привезенные из Европы на выставку в Одессу, в этот сарай или павильон, стоявший на отшибе территории выставки у заднего ее выхода, на пустыре среди нескошеной травы, бурьяна и желтой куриной слепоты.
Они стояли так, что когда я вошел, то каждый из них был обращен ко мне головой, лбом-мотором, пересеченным пропеллером».
Здесь следует отметить одну из наиболее характерных черт прозы Олеши – монтажность, смена планов и ракурса, приводящие к «сдвинутости» предметов с их обычных мест.
Предмет не называется сразу, а постепенно опознается. Сперва мы видим сарай. Огромный. Настолько огромный, что в нем свободно носятся ласточки. Внимание переносится уже на ласточек, сарай мы забываем.
Но вот опять сарай, теперь уже «наполненный золотым летним полумраком». Мы видим привычный для нас сарай? Нет. Мы видим его наполненость «золотым летним полумраком». Что-то зыбкое, текучее, неопределенное. Мы и не можем увидеть другого, глаза еще не освоились с темнотой. Но с сараем уже во второй раз произошли волшебные превращения. Теперь наши глаза освоились и в этом золотом полумраке становятся видны «необычного вида предметов с колесами и крыльями». Опять превращение. Наше «золотое видение» становится более конкретным, но не настолько, чтобы сразу объять предмет. Ощущение сказки не проходит. Оказывается - это аэропланы. В сарае, в золоте, в ласточках, в сказке – аэропланы. И вот опять новый план – «привезенные из Европы на выставку в Одессу». Мы уже смотрим на этот сарай откуда-то сверху, из Европы. Этот сарай с ласточками, с золотом, с необычными предметами с колесами и крыльями, оказавшимися аэропланами. Привезенными из Европы. Оказывается, есть этот волшебный сказочный сарай, и есть Европа. Значит, этот сарай вполне конкретен. Он есть. Ведь есть же Европа. Аэропланы привезли из нее в этот сарай. Значит, этот сарай есть. Он стоит. Где?
«На отшибе территории выставки у заднего ее выхода, на пустыре». Есть такая большая, такая конкретная и важная Европа, и есть сарай, стоявший на отшибе и на пустыре. Бедный сарай! Нет. Ведь и пустырь очень необычный, у него есть свое лицо, он стоит «среди некошеной травы, бурьяна и желтой куриной слепоты».
Мы уже побывали в небе с ласточками, в золоте, в Европе, на пустыре среди желтой куриной слепоты. И вот опять аэропланы, и надо сказать, не просто аэропланы, не просто, скажем, из Европы, нет, они живые! Ведь «каждый из них был обращен ко мне головой, лбом-мотором, пересеченным пропеллером». У них есть лоб, лоб этот пересечен пропеллером. Мы же видели не раз аэропланы, мы никогда не замечали, что у них есть лоб, и его пересекает пропеллер.
Мы видим, как с предметами, на которых остановился глаз писателя, происходит магическое превращение. «Это – не метафора, это – метаморфоза». (Генис)
А теперь вглядимся в этот отрывок и попробуем другие черты олешинской дневниковой прозы. Писатель не дает нам привычной целостной картины мира, предметы имеют разрозненные, текучие свойства. Предметы сдвинуты со своих привычных мест, и мы вместе с автором видим их по новому («Высокая ваза напоминает фламинго»).
Зрительные способности для автора самоценны, описание не привязано к чувству. Мы не знаем, что чувствовал автор, входя в этот сарай, мы можем лишь увидеть его вместе с Олешей.
Вообще, это характерная олешинская черта – монтажноть, смена планов, ракурсов. Другой отрывок:
«Я шагнул через ступеньку на другую (всего их было две) и вошел в магазин. Что он ярко освещен, я понимал еще на улице, приближаясь к крыльцу, так как его окна и дверь виднелись на довольно большом расстоянии в виде желтых световых, преграждающих мне путь плоскостей. Войдя, я по-настоящему оценил качество освещения: магазин, казалось, просто моется в свете. Правда, он вдруг начинал казаться ванной, все продававшееся в нем можно было принят за то, что плавает в еще не тронутой воде ванны: мыло, мочалку, игрушку… Тем не менее, это был магазин гастрономический.
Покупать в этом магазине называлось «покупать у немцев».
Магазин. Сначала ступеньки. Затем взгляд с улицы – ярко освещен, дверь и ступеньки – «в виде желтых световых, преграждающих мне путь плоскостей». Взгляд изнутри – ванна. Теперь взгляд на магазин обывателя, который всего этого не замечает – гастрономический. И, наконец, обобщающее слово завсегдатая - «покупать у немцев».
Но, пожалуй, самым ярким свойством прозы Олеши является метафоричность. Друзья звали его «королем метафор».
«Золотое детство! Уж такое ли оно было золотое? А близость к еще недавнему небытию, А беззащитность перед корью, скарлатиной, А необходимость учиться, ходит в гимназию, знать уроки, А кашель, к которому все прислушивались, А отвращение к некоторым видам пищи, Например, яйца. О, я однажды увидел под стеной разбитое яйцо, из которого вытек некий призрак птенца… Мог ли я после этого есть яйца?»
Детство здесь названо по-разному, каждое из этих названий – метафора. Самая сильная – в конце – «некий призрак птенца».
«Все в этот день происходило среди падающих листьев, так что среди падающих листьев происходила и наша Одиссея.
Мы то и дело следили то за одним, то за другим проплывавшим поблизости листом. Иногда, когда они проплывали возле лица, я слышал, как они поскрипывают. Тогда я не подумал, что они скрипят, как корабли. Это мне теперь приходи в голову. А впрочем, может быть, я и тогда подумал об этом!
Некоторые, если бы их рассматривать распластанными, были бы похожи на готические соборы.
Они неслись на нас из голубого неба, цепляясь за подоконники и меняя направление.
Бабушка с ее поэтической душой понимала всю красоту происходящего. Как грустно вдруг становилось видеть ее лицо».
«Сперва я увидел кусок цирка, залитого солнцем некоего Колизея, который, будучи поставлен в ракурсе, чем-то был похож на торчком поставленный кусок арбуза с кишением косточек-людей».
«Я выпил холодной воды из эмалированной синей с белыми пятнами кружки, похожей, конечно, на синюю корову». (Ни дня)
Вся эта мешанина железнодорожных путей, сооружений, насыпей, далей, понятного и непонятного происходила в алом, вишневом свете заката. Мы были, как в варенье…»
У Олеши есть дневниковая запись, сократить что-то рука не поднимается, поэтому приведем ее целиком:
«На старости лет я открыл лавку метафор.
Знакомый художник сделал для меня вывеску. На квадратной доске,
размером в поверхность небольшого стола, покрытой голубой масляной краской,
карминовыми буквами он написал это название, и так как в голубой масляной
краске и в карминовых буквах, если посмотреть сбоку, отражался, убегая, свет
дня, то вывеска казалась очень красивой. Если посмотреть сильно сбоку, то
создавалось такое впечатление, как будто кто-то в голубом платье ест вишни.
Я был убежден, что я разбогатею. В самом деле, в лавке у меня был запас
великолепных метафор. Однажды чуть даже не произошел в лавке пожар от одной
из них. Это была метафора о луже в осенний день под деревом. Лужа, было
сказано, лежала под деревом, как цыганка. Я возвращался откуда-то и увидел,
что из окна лавки валит дым. Я залил водой из ведра угол, где вился язык
пламени, и потом оказалось, что именно из этой метафоры появился огонь.
Был также другой случай, когда я с трудом отбился от воробьев. Это было
связано как раз с вишнями. У меня имелась метафора о том, что когда ешь
вишни, то кажется, что идет дождь. Метафора оказалась настолько правильной,
что эти мои вишни привлекли воробьев, намеревавшихся их клевать. Я однажды
проснулся от того, что моя лавка трещит. Когда я открыл глаза, то оказалось,
что это воробьи. Они прыгали, быстро поворачиваясь на подоконнике, на полу,
на мне. Я стал размахивать руками, и они улетели плоской, но быстрой тучкой.
Они порядочно исклевали моих вишен, но я на них не сердился, потому что
вишня, исклеванная воробьем, еще больше похожа на вишню, - так сказать,
идеальная вишня.
Итак, я предполагал, что разбогатею на моих метафорах.
Однако покупатели не покупали дорогих; главным образом покупались
метафоры "бледный как смерть" или "томительно шло время", а такие образы,
как "стройная как тополь" прямо-таки расхватывались. Но это был дешевый
товар, и я даже не сводил концов с концами. Когда я заметил, что уже сам
прибегаю к таким выражениям, как "сводить концы с концами", я решил закрыть
лавку. В один прекрасный день я ее и закрыл, сняв вывеску, и с вывеской под
мышкой пошел к художнику жаловаться на жизнь».
Сама эта миниатюра – метафора, это жизнь и творческая судьба Юрия Юлеши.
Генис отмечает, что трагичность судьбы Олеши связана не с собственно режимом, а путями, по которым пошло искусства. «Беллетристика стремится выйти за пределы слова в более актуальные – зрелищные искусства. < > Союз беллетристики с кинематографом отнюдь не губителен для литературы. Напротив, он освобождает ее для собственно словесности, не способной существовать в симбиозе с другими». Олеша, освобождаясь от сюжета, делает самого себя персонажем главной книги, упраздняя «границу между поэзией и прозой, документом и вымыслом, философией и автобиографией, между актуальностью и вечностью».
«Пусть я пишу отрывки, не заканчивая, но все же пишу! Все же это какая-то литература – возможно и единственная в своем смысле: может быть, такой психологический тип, как я, и в такое психологическое время, как сейчас, иначе и не может писать – и если пишет, и до известной степени умеет писать, то пусть пишет хотя бы и так».
Что касается меня, то я считаю, даже если человек написал за жизнь всего один рассказ, который заставил другого, пусть кого-то одного, что-то почувствовать, то жизнь писателя была прожита не зря.
В этой работе много цитат из «Ни дня без строчки» и не слишком много комментариев. Олешу хочется читать, а не препарировать.
СНОСКИ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1.Юрий Олеша. «Зависть» «Ни дня без строчки». Рига «Лиесма» 1987 г.
2. М. О. Чудакова. «Мастерство Юрия Олеши». Издательство «Наука». Москва 1972 г.
3. «По следам Юго-Запада». ПД №№6-28
4. Виолетта Гудкова. «Как официоз «работал» с писателем: эволюция самоописаний Юрия Олеши»
5. Называтель вещей. Юрий Олеша. Книга прощания.
6. «Молчание Олеши» Автор программы Александр Генис. Ведущий Иван Толстой.