Картинки жизни жены художника
Когда я себя вспоминаю в детстве, на память приходит весеннее утро, раскрытое окно, тяжелейшие ветки цветущего жасмина и ощущение, что ничего подобного по красоте, радости жизни больше не повторится. Было мне семь лет, была я большелобой, очень беленькой и, как и все в ту пору, очень худенькой.
Ещё одно воспоминание – мы в подмосковном лесу, восхитительное ощущение тёмного влажного леса и колдовские ландыши, вид и запах которых вызывает мучительное чувство чего-то непостижимо прекрасного, до чего невозможно приблизиться. И тут же, на тёплой поляне, родные колокольчики и ромашки, и те, и другие очень крупные и такие прекрасные под синим небом.
Потом в жизни было много хороших минут, но ощущение счастья, всё равно, давала только природа – тёплые милые розы в летнем саду; туман, тишина и капли на блестящих ветках в осеннюю пору. И величайший подарок судьбы – одно утро на море, когда всходило Солнце: затопило всё непостижимыми красками и произошло полное слияние воды, неба и воздуха – вот уж действительно прекрасное мгновение, торжество жизни над серыми бесцветными днями, которыми так часто бывает заполнена жизнь.
Эти-то часы и есть моя самая главная жизнь, всё остальное стоит далеко и не имеет для меня большого смысла, кроме сына и музыки, но сын болен, а музыку я должна подавать детям от шести до четырнадцати четыре раза в неделю.
Я такая же большелобая, но не такая тоненькая и светлая, и улыбаюсь я слишком часто только по необходимости. А настоящая необходимость у меня одна – я хочу вызывать к жизни новых людей и события, которые с ними происходят.
- Я человек с тысячью лиц, - сказала она.
- У тебя и одного-то нет, - ответил он.
(из семейного разговора)
Что я вспоминаю из дошкольных лет?
Подмосковье, маленький завод, где мои отец и мать работают инженерами, два пятиэтажных дома и напротив окон глубокий пруд, откуда для Москвы вырезают лёд и куда я провалилась зимой, думая, что лёд крепкий, а мой кругленький лобастый младший брат бегал рядом и совал мне руку со словами «давай я тебе помогу».
Руку я его не взяла, так как понимала, что вытащить он меня не сможет. Валенок моя плавал рядом, а держала меня на плаву шуба до тех пор, пока нас не заметила женщина с верхнего этажа, которая-то меня и вытащила. Отец потом мерил глубину пруда – 25 метров, ну, а я даже не болела. Летом за прудом расцветал роскошный луг, и переполнявшая меня радость бытия вызывала большое желание целовать каждый цветок, что я делала. Помню зимнюю Москву, пустую, тревожную и военного в трамвае, который подарил мне яблоко. Оно было неправдоподобно красное, с толстой кожицей и чудным запахом. Из-за этого съесть его было невозможно, я держала его под шубкой всю дорогу, время от времени вынимала, чтобы полюбоваться и подышать его запахом.
Помню зимнюю дорогу на лошадях, пахнущую конским навозом, сеном и снегом, и какому русскому не мил этот запах! Жить становилось всё труднее и родители наши, всегда лёгкие на подъём, несмотря на болезнь отца, двинули на юг, в Днепродзержинск, к большой реке Днепр и к большим заводам.
Чем дальше, тем больше воспоминаний, тем труднее их отобрать. Самое главное из этого периода жизни – песня «Лучше нету того цвету». Много песен пелось вокруг, но почему именно одна полюбилась и запомнилась на всю жизнь? Была в этой песне действительная радость жизни, и ведь действительно – нет лучшего цвета, чем цветущие яблони и нет ничего кроме, когда «идёт миленький» - это чувствовалось тогда уже очень ясно.
Детская память отбирает всё хорошее, она помнит чудо цветения сирени, теплоту вечеров, когда до поздней ночи не было сил бросать игры, помнит красоту польского костёла, что стоял рядом и не помнит запахов дыма, что шёл с заводов, недоедания, очередей – всё это было, не могло не быть, но в памяти не сохранилось. Первое грустное воспоминание такое – голый лес на другой стороне Днепра, уничтоженный гусеницами. Каждый лист был завёрнут в коричневую трубочку, внутри которой сидела гусеница и всё это скрипело и шуршало на безжалостном украинском солнце. Первый год школы прошёл незаметно, второй был очень счастлив учительницей, активностью в делах. «Наше дело – вызвать доброту»,- как сказал недавно знаменитый артист Лебедев. Вызвать уверенность, жажду знаний – это тоже доброта. Спасибо Вам, Александра Александровна, что у Вас это получилось. Только сейчас, когда я сама стала учительницей, я это оценила. Знала я её, к большому горю, всего один год и ничего подобного мне больше узнать не пришлось. То есть, это был мой человек, а такое нечасто встречается. Очень не хотелось покидать этот город, было чувство, что не будет лучше.
Чем объяснить, что родители так часто меняли житьё? Что они искали? От чего бежали и почему, в конце концов, остановились на Запорожье? Разные были причины, трудное время было, и всё равно ответ могли дать только они. Запорожье встретило сокрушительной жарой. Никогда потом не было так жарко и никогда так сильно не болели зубы, как в то время. Дом, в котором мы стали жить, был разрушен, так что мы могли прыгать вниз прямо с балкона в песок или съезжать по перилам, так как лестницы ещё не было, это было интересно, плохо было другое – не было вокруг деревьев, кроме одного большого клёна, на котором любил сидеть соседский мальчишка Сашка и распевать песню «Летят перелётные птицы» невозможно было полюбить всё это, так же как и саму песню. Мне полюбилась песня «Ой, Дніпро», от которой шло что-то тревожное, суровое и красивое.
Оборвалось моё детство, не получив больше подружек среди камней и асфальта, тесно и уныло стало душе, хотя и маленькой, и не было дня, когда бы чувствовала себя счастливой. Была учёба, которая не причиняла радости, были уроки музыки, которые тоже не нравились своей элементарной ограниченностью. Город рос, зеленел, расширялся, стали появляться цветы, отходила от города летом жара, а зимой ветра с песком, распрямлялись люди. Летом бежали мы с ребятами в парк за посёлком, где росли вьюнки, укроп и всё это оплеталось гнуснейшим жёлтым сорняком, от чего всё казалось покрытым медной проволокой и где прыгало несметное полчище кузнечиков, которое от жары и перенаселённости издавало жизнерадостный треск и пение. Мы гордились, когда приносили домой укроп и изнывали от скуки и жары, сидя на лавочке под клёном. Всё это было не то, что было «то», сказать было невозможно, хотелось другого, своего, но чего? Чувствовалось, что другим «этого» не надо, им спокойно, и они могут жить так всегда. Было стыдно своих отметок, своей отчуждённости, своей внешности, мечты были чахлыми, а порывы бесплодными. Не было привязки почти ни к чему, кроме брата.
Родители были настолько с нами, что они не замечались и единственное чувство к ним был страх, что их может не быть.
- Пустыня отрочества – так назвал это Толстой.
Хорошая музыка пробивалась до ушей постепенно кусочками на радио, на концертах в новой филармонии, куда мы ходили сначала с мамой, потом с подругами, нравился зал, нравились нарядные люди, серьёзность и тишина зала, причастность к искусству, которое было рядом. Потом становилось весело от неестественной серьёзности вокруг и неудержимый хохот нападал тогда, тем более сильной от необходимости его скрывать и подогреваемый какой-нибудь подружкой, у которой слёзы от смеха скрывались надушенным платочком. Мечталось на таких концертах об известности, давались клятвы работать много и настойчиво, которые разбивались на первом же уроке.
Семилетняя женская школа сменилась смешанной десятилеткой. Было в ней холодно, весёлый добрый запах из хлебозавода сменялся запахом с алюминиевого, деревьев вокруг не было вовсе, зато стоял громадный круглый дом фантастической архитектуры, населённый колоссальным количеством жильцов. Этот дом воспринимался совершенно естественно, и только сейчас мне стало интересно как он появился и кто его строил.
Из школы я не вынесла никаких знаний, кроме слабого знания языка (видимо, благодаря книгам) и нескольких слов по-немецки. Я знаю несколько женщин, которые нигде не учились, они умнее меня. Кроме четырёх действий арифметики, которые я усвоила посредственно, меня надо было научить четырём швам, четырём видам вязания, немножко географии и побольше музыкальных занятий.
Да, чем больше я вспоминаю своё прошлое, тем больше убеждаюсь, как нелегко устроена наша страна, как не приспособлена она к тому, чтобы жить разумно и свободно. И сколько сердец раздавила эта жизнь, и сколько загубленных сил. Но и сколько талантов даёт она, какой взлёт, а могло быть ещё гораздо больше. Велика страна и много в ней всего.