Моему отцу - Александру Гнутову.
Всего одно прикосновение.
Уже введены цифры – код места и времени, куда мне нужно попасть. А еще я разрешил приборам изменить мое тело в точке прибытия.
Одно прикосновение. Мне говорили, что время и пространство не терпят шуток, что со мной может произойти все, что угодно. Но именно эта готовность к принятию «чего угодно» и держала меня в проекте до сих пор.
Я дотронулся до холодной пластинки выключателя. Вспыхнувший свет обозначил, наконец, контуры темно-серой стены Массива. Его флуоресцирующие нежно-синим еле различимые в темноте грани стали отчетливее. Теперь Массив наливался, как и положено ему было силой и чернотой, принимая все более ужасающий вид с каждой поглощенной им частицей энергии и тяжести. Последняя и приводила его в действие.
Уплотняясь до колоссальной величины, словно вещество звезды белого карлика, Массив не становился после этого прожорливой черной дырой. Он был камнем, брошенным на лед пространства, под которым бушевали яркие разноцветные временные потоки, и, набрав огромную тяжесть, ломал этот лед. Путешественнику оставалось только шагнуть в проделанный Массивом провал. А судя по внутреннему моему состоянию, он должен был уже появиться.
От Массива исходила какая-то нечеловеческая тоска и боль, в которой тонким голоском звенела ярость. Словно все демоны были заключены в его все более темнеющей грани. Она была чернее, чем космическое пространство и смотреть на нее, даже мне, видевшему это несколько десятков раз, было жутко. Именно поэтому не каждый мог с ним работать.
Раздался грохот – словно дошла волна от далекого взрыва. Черная болванка устремилась сквозь стену, сквозь воздух, сквозь землю в прошлое. А потом плотный поток толкнул меня в спину, и я полетел в поющий разноцветный тоннель, который открылся за Массивом.
Его звали Чужой Человек. Он выглядел, как все люди, одевался, любил женщин – очень любил. А еще Чужой Человек менял увлечения и дела – словно все хотел попробовать в этом мире. Он был очень противоречив – сочинял стихи и великолепные послания для своих возлюбленных, но никогда не верил до конца ни людям, ни самой жизни. Начинал прибыльные и выгодные дела, а потом бросал все, проклиная эти «нечестные чертовы деньги». Он ценил своих друзей и готов был отдать им все до последнего – и мог в секунду стать каждому из них лютым врагом, бросится в драку за неосторожное слово или шутку. Даже со своим братом Чужой Человек не всегда ладил.
Вот и теперь они повздорили. Брат затеял какое-то чрезвычайно выгодное предприятие. Но денег ему вечно не хватало. Нет, ни из-за мотовства и транжирства - просто они были постоянно куда-то вложены и с пользой где-то вертелись. И он решил обратиться за помощью.
Шутка о нелюдимом образе жизни Чужого Человека закончилась для брата вполне предсказуемо - тот бросился на брата со столовой вилкой. Вырвав и выбросив импровизированное оружие из руки взбесившегося, брат крикнул:
- Бирюк чертов! Да ну тебя со своими шизами!
- Ну и катись! Со своей жизнью я сам разберусь!
Громко хлопнула тяжелая стальная калитка.
Сквозь сетчатый забор я видел, как Чужой Человек долго-долго сидел на крыльце, глядя в пустоту. Его глаза, словно весенняя река, оттаивали от ссоры. И вот уже он ваял скульптуры из кучевых облаков в июльском небе. А разум отходил от ярости, впитывая неутомимый гомон кузнечиков и шелест ветерка, резкие крики иволги за рекою. Сердце подсказывало слова и строки стихов. И только рука, теребящая связку ключей, выдавала неготовность Человека взять лист бумаги. Человек вздохнул и двинулся к гаражу, где почти неделю ждал его автомобиль. Усмехнулся. Железка – а ведь без меня не двинется. Он всегда был умелым и рукастым. Под капотом мелькали гаечные ключи, слышалось стрекотание стартера и щелканье реле. И вот автомобиль снова готов был нести своего переменчивого хозяина, куда тому заблагорассудится.
А мне в моем новом маленьком теле, которое я получил по прибытии было сложно. Совсем слабые руки и ноги. Забор был практически непосильным препятствием, но, наконец-таки мои ноги мягко коснулись земли грядок во дворе. Слух Чужого Человека был чуток. И вот его удивительные глаза снова проделали весь путь превращений.
- Какого черта тебе надо в моем саду, маленькая скотина?!
- Ты?!
- Но как ты…
Он выпалил это практически скороговоркой, сжимая своей крепкой, перепачканной в машинной смазке рукой мое слабое плечо. Меня переполняла смесь радости и тревоги за него, и было одновременно сладко и жутко от ощущения того, что я всегда знал, что он скажет. Возможно, потому, что я был человеком из будущего, в котором покорили звезды и энергии, атомы и молекулы, живое и неживое, и черная глыба видимого только мне Массива за спиной не давала мне забыть об этом. Потому, что в своем времени я тоже был Чужим Человеком – оставленным им тогда, брошенным, непонимающим ребенком.
И чувствовал его тревоги и слабости, колебания между лирикой и яростью, его поиски любви. Тогда не понимал и не прощал. А сейчас, стоя рядом с ним, мою снова ставшую маленькой и доверчивой душу наполняло какое-то святое прощение и понимание. И в тоже время я просил прощения у него.
Мы, словно разноименные полюса магнитов были сжаты в крепких объятиях, а мир дробился от неподобающих, но радостных и таких чистых слезинок. А еще я видел, как Массив растворялся. Он уходил куда-то в даль пространств и времен. Не физически, не тая, как кусок льда, а словно соскальзывая за грань сущего. Уходил не тяжелым черным камнем, а рвался солнечным острым лучом назад, в космос, к отдавшему его Земле и людям будущего солнышку. И вместе с ним тяжелая и болящая память тоже таяла и уносилась.
Только теперь я понял, как он работал. Он собирал боль и тоску тысяч земных людей, которую они носили под сердцем. И наливался ей. Именно эта невысказанная, не вылитая близким тоска, от предательства, от нехватки любви и радости и была самым страшным и тяжелым веществом во Вселенной, а теперь, когда ей не осталось места, она распадалась, сгорала в этом чудесном летнем дне.
Было легко и радостно от того, что мир наступил везде. В наконец-то понятном прошлом и очистившимся от туч будущем, куда вход мне прежнему, мятущемуся и злому был закрыт. И не оглушающий атомный грохот рухнувшей стены пространства я слышал, а шелест мягкого и нежного ветра касался моих детских ушей:
- Сын, сын, сын…
Как чудно было быть там, предвкушая постижение трудных, но важных для всех мальчишек наук – переплывание маленькой, но глубокой речушки, покорение норовистого и быстрого велосипеда, знакомство с новенькими хромированными гаечными ключами в отцовской уютной мастерской.
И уже в этом настоящем было мне, взрослому, легко и радостно – ведь где-то там, внутри стояли, держась за руки, простившие друг друга сын и отец.