Подводя итоги года, нельзя не отметить возникновение в русской поэзии новых жанров.
Один из них можно - по аналогии с гумилевским "подахматьем" - назвать "поднастасьем".
Порожден он единственным стихотворением Анастасии Дмитрук "Никогда мы не будем братьями".
Цель его двояка. 1) заявить обратное: Нет, будем. Нет, будем! или 2) согласиться: нет, не будем.
Понять, почему именно это стихотворение породило жанр, можно, если углубиться в особенности самого понятия братской любви - практикуемой не в семье людей, а, так сказать, в семье народов.
С самого начала оговорюсь, что патерналистская риторика изначально метафорична - зовя Ипполита Матвеевича Кисой, Остап вряд ли ожидал от него любви к мышам - и чрезвычайно удивился бы, услыхав мяуканье. Точно так же и слово "братья", "братский народ" применялось в эпоху СССР не буквально - а использовалось для обозначения просоветски ориентированных режимов Азии, Африки и Латинской Америки, сосавших из СССР финансирование и порой принимавших в объятия ограниченный воинский контингент, - и то и другое с переменным успехом. Точно так же "семья братских народов", составлявших "советский народ", на деле была отнюдь не дружной - кто-то был донором, кто-то никак не мог получить, а кто-то и вовсе был аннексирован по пакту Молотова-Риббентроппа.
С другой стороны, человечья память обладает особым свойством - забывать недоброе; метафору превращая в миф, мы уже из дармового-советского-нефтяного делаем истинно братское и даже панибратское. Так, дружелюбные свиньи вежливыми стадами идут на бойню - в копытцах неся упаковки крахмала и рулоны туалетной бумаги, - чтоб стать колбасой по два двадцать. А дружественные народы толпою стекаются в метрополию, чтобы облобызав порог, выстонать: примите в братья! Да и жилплощадь нашу будьте уж так любезны переписать на себя. Ибо теперь мы семья и нам просто не терпится стать похлопываемыми по плечику широкой ладонью большого брата. Свойство памяти таково, что все это уже почти так и было.
Почти.
Ибо любящие "брата" на деле любят не "брата" - любят идею брата, застрявшую в цепкой памяти - ведь хороша же была идея брата! и колбаса по два двадцать хороша, и нефть по сто двадцать куда как хороша, - любят тепленькую привычку под настроенье порассуждать о брате и о любви к нему и о том, как чуден Днепр при тихой погоде и какой хлебный город Ташкент и как хорошо в Комарово на недельке до второго. О том, что Комарово вообще-то - Келломяки, как-то не вспоминается. Как и о том, что Днепр - Днипро'.
Ибо братская любовь безусловна - брат безусловно принадлежит тебе, брату: ты на правах большого - не старшего, потому что ты точно не старше Киева и уж, Боже упаси, Ташкента, - а именно большого, ибо большим ты сам себя определил - можешь делать с меньшим братом то, что ты сам захочешь, по своей братской воле и его братской доле, ибо с тебя похлопывание, а с его меньшой стороны - его братский долг. Которым он тебе по самое никогда теперь обязан.
Вот это мы, братья, любим. Вот с этой любовью лет через, скажем, двадцать, иду я к брату и, положась на воспоминания, тащу в подарок пачку подгузников и новехонькую коляску. И я по праву обижен, когда двадцатитрехлетний мужик меня и мою любовь посылает нах. Ибо нах летит все мое бытие и незыблемость бытия и моя незыблемость в ней.
Ибо нет в нашем мире незыблемее, чем мы - и незыблемы мы и братский народ и семья и колбаса по два двадцать, и Ленин такой молодой, и вечный Кобзон с вечной накладкой вечно стоит, вечно вытянув руку, и на БАМе студенты отнюдь не китайцы, и сырьевой экономике еще есть куда расти.
***
А поэтому - "я не желаю ей из доброго ничего, кроме, разве что, бескровного тихого распада на много много частей" (с) Карл Волох