Умер мой отчим Николай Игоревич. 5 декабря ему исполнилось бы 95. Еще одно землетрясение. Которое кто-то и не заметит. Но на чей-то берег выбросит вдруг волну. На берег моего настоящего, такого мгновенного, эфемерного, эта волна вынесла корабль, который разломился на три части. Я сначала увидел только нос и корму. Серединка где-то на дне. А потом на этот необитаемый остров настоящего времени, куда я вновь и вновь попадаю, прибой стал выносить разные вещи.
Среди них красный ящик. Просто небольшой сундучок, куда мне строжайше было запрещено лазить, но именно потому я туда и заглянул. И увидел там (впервые в жизни) груду деталей от пианино, походивших на задние ножки кузнечика, струны, камертоны, ключи для настройки, блесны, лески и другие рыболовные снасти, на самом дне лежал настоящий пятизарядный револьвер, без затвора, но с двумя патронами в барабане. Уже это говорит о том, что покойный был музыкант, настройщик и, как истинный рыцарь чести и охотник, любил, ценил и даже коллекционировал оружие, пока это было возможно...
Он преподавал в школе математику, геометрию и тригонометрию, химию, иногда по необходимости мог заменить учителя физики. Выше снисходительной тройки я на не частых его уроках по физике не поднимался.
Я вообще с самого начала нашей совместной жизни не оправдывал его доверия и надежд. Например, он пытался научить меня водить мотоцикл. Где-то в классе шестом. Он сказал с присущим ему юмором: только вон в ту хреновину не врежься. Поле и на нем один единственный столб. Ха!.. Разве я врежусь? И врезался - не понимаю почему. Столб плотно вошел прямо в пространство между мотоциклом и коляской, где он сидел.
Сейчас видна драма его жизни. Он же с его исключительным, абсолютным слухом мог играть на всех музыкальных инструментах. Фортепиано настраивал - в унисон. Редко кто так может. Любил и хорошо знал литературу, особенно Чехова, классическую поэзию. За закрытой дверью вслух читали по ролям с матерью лермонтовского "Демона". Мать за Тамару, он за Демона. Знал и декадентов. Но к моим друзьям-поэтам относился иронически. Например, упорно путал Колмогорова с Ибрагимовым.И наоборот.Что их смешило и злило..
Он был предназначен судьбой для творчества. Но на фронте ему перебило правую руку. Пальцы из-за поврежденных сухожилий плохо слушались. В результате скрипку, внутри которой было видно: Kremona аnno 1740 Josef Gvarneri (оригинальная или подделка?), доставшуюся ему от отца, он подарил дяде Леше. А сам посчитал лучшим играть на трубе и - стеснительно, с просьбой, чтобы простили за неуклюжесть, часто садился за пианино, и горел в кружках спирт, и метались его и гостей тени по стенам и потолку, и раскладывался преферанс, и было "Мэри, мне грогу налей.." и по просьбе матери - "В диком ли поле ты шпоришь коня..."
Он создал за свою жизнь три или четыре школьных духовых оркестра. От мундштука трубы на верхней губе у него так и остался выразительный бугорок. Но на карьере музыканта все же был поставлен крест. Хотя об этом обо всем лучше, наверное, знают те, кого он приобщил к музыке...
Я же о своем. О том, что выносит волна на мой берег. Умирая, уже в беспамятстве, он кричал: "Уводите детей! Сейчас будут кидать гранаты". Война не отпускала его до последних дней.
Добавлю, что он кавказец, с благородной столбовой кровью Гущиных по матери, а по отцу из княжеского черкесского рода Туджигенов.
..отчим любил бы меня больше, называй я его папой. Но я не смог. Какая-то заслонка стояла.Так и не разобрался - какая, почему. Слово "папа" вообще как бы выпало из моего языка. Когда подросшие дети, встречая меня, говорили "папа", я радовался, но часто в шутку добавлял "римский".
Это с того, видимо, началось, что ему не нравилось любое упоминание о моем родном отце, той семье. Тут было табу. Я с детства это уяснил и помалкивал.
Запомнился его почерневший рот...
- Называл бы меня... папой!.. - и криво усмехнулся. Я предчувствовал. что именно это он должен был сказать. Сам в тот момент о том же думал: вот-вот, сейчас снова попросит!.. И хотел того. Но не смог и тогда пройти сквозь некое мутное стекло, убрать заслонку. И чувствую себя виноватым.
...вдвоем толкали в гору груженный мешками с картошкой мотоцикл, сел аккумулятор, а до города еще километров пятнадцать. Он давил на руль, я же подпихивал, как мог, и руками, и плечом сзади - в коляску. Иногда менялись местами. Ноги подкашивались. Никогда в жизни впоследствии так не изматывался, марш-броски по тридцать км. с полной выкладкой в армии - не в счет.
Доволокли под утро до шахты. Уже почти дома. Общая усталость сблизила, истончила то разделительное стекло до невероятия, когда мы уже не шли, а просто стелились по дороге. Взаимопроникающая нежность с чего-то вдруг обуяла нас и вся прощупывалась. Как и слово "папа". Но это состояние пугало своей необычностью...
Поставили перегруженный мотоцикл перед АБК. Николай Игоревич поплелся, шатаясь, в сушилку.Она на шахте всегда открыта. А я двинулся дальше, до города, чтобы успокоить мать.
Она не знала, что с нами произошло и вцепилась в меня, как безумная.
- Да все нормально, - это только и смог,- я же пришел!
- Не ты меня интересуешь, он - жив?..
- Жив, жив, успокойся, сейчас все объясню...
...о твердый гребень одной из нахлынувших волн я так ударился боком, что даже сник на время дыханием - а всего-то лишь прыгнул с раскрытым зонтиком в сугроб со стайки.
Дальше помню только три отрезка своей судьбы. Недельное лежание на больном боку с температурой и пенициллиновые уколы от фельдшерицы - главного врача нашего медпункта. Уже слетали в космос Белка и Стрелка, скоро должны были запустить Гагарина, а в нашем таежном поселке даже света не было. Керосинки да свечки. Включали тарахтелку лишь для последних уроков в школе и новой картины, которую привозил киномеханик из Успенки или Барзаса. Второй отрезок - самый яркий. Мать была в отчаянии. Я загибался. Только чудо, только небеса могли меня спасти. Уже икал и ногти посинели... И небеса откликнулись.
Светлым, уже предвесенним,утром, прямо на замерзшую реку сел вертолет МИ-1 или МИ-2, Подняв густой шар пушистого снега. Меня выносили на носилках и я - прямо-таки герой - махал рукой всем собравшимся жителям и своим одноклассникам: еще, де, вернусь.. И третий мой путь- прямо из вертолета на операционный стол, в ненавистный с тех пор запах эфира, областной больницы, на территории которой мы и приземлились. Операцию делала хирург Сталь. Это была первая в мире удачная операция такого типа: запущенный аппендикулярный перитонит, гангрена... Из меня, из брюшной полости, убрали все лишнее и я стал, как мне кажется, проще, сегодняшняя симптоматика в точности соответствует учебнику.
Ну не было там телефона, в нашем прилагерном поселке. Николай Игоревич, взяв "тосовку" (мелкашка), на ночь глядя. прервав работу, пошел в Успенку по давно не чищенной трактором таежной дороге, меряя сугробы не только ногами, но и руками, и по ходу дуя на них. Так преодолел он семь километров. Позвонил из сельсовета Ростиславу Николаевичу Масленникову в Кемерово, своему шурину, который был его другом, умным и влиятельным человеком - работал в совнархозе, тот каким-то образом и нашел вертолет.
- Вот о ком тебе надо бы написать, - без конца допекал меня отчим, - о Ростиславе Николаевиче. Благодаря ему ты еще живой...
Мы жили тогда в деревне...
...разве они могут меня услышать, они же за сто километров этой непролазной бурундуковой тайги и грязи, где-то в городе? И где-то там и мой настоящий отец, о котором и знать уже ничего не хотелось. И все равно - как ритуал перед сном:
- Спокойной ночи, мама, спокойной ночи, Оля, спокойной ночи, Вера, спокойной ночи, баба Иля, спокойной ночи, тетя Женя, спокойной ночи, Андрей, спокойной ночи, дядя Леша, спокойной ночи - все!
Мать:
- А почему Каича (Николая Игоревича) не называешь?
- Как же не называет! Я для него - "все".
Знал бы он, что так оно и было. "Все" - это папа. Он. Набегавшемуся пацану хотелось создать для себя некое гнездышко из дорогих имен. А мог замыкаться их круг, как замочком-застежкой, лишь двумя самыми сильными словами - мама и папа. Но я никак не мог произнести "папа": по причине не столько этого несомненного и ужасного детского консерватизма, сколько из-за боязни быть неправильно понятым...
Итак. Николай Игоревич Богомолов (по отчиму), 05. 12. 1919 - 29. 11. 2014.+