Пришла и села у камина
Прозрачная, как лунный свет,
С прелестным именем Янина.
В годину ужаса и бед,
Рождённая в барачной чаще
Полу-скелетов и теней,
Вдохнула первый и горчайший –
Отрыжку труб – глоток смертей.
Концлагерь – оборотень мира.
С рожденья взя;та под арест,
Помазана, отнюдь не миро,
И возведённая на крест.
Пробоины на белой коже –
Отметины иглы-судьбы,
Сосавшей кровь (где был ты, Боже?!)
Трёхлетней польки-худобы.
Цыплячий нежный пух головки,
Глаза сползавшие с лица.
Играла в смертные уловки,
Похоронила мать. Отца
(Кто этот дар послал ребёнку?)
Нашла – советский командир,
Едва дышавшего «котёнка»
Поднял и завернул в мундир.
Привёз в составе контрибуций
В семью чужую: мать, сестра.
Жила, как эмигрант в кибуце,
Туберкулёз костей, муштра …
Уже совсем другое имя
Носила, но в душе табу:
Не Женю - помнила Янину -
И номер выжженный рабу.
Год лёжа, стиснутые губы,
Глаза, буравящие даль..
В учёбе обломала зубы,
Но выгрызла себе медаль.
А дальше – институт, работа.
С мужьями не везло, одна –
Всегда, везде. И вновь забота,
Как выжить? Нет у горя дна.
И вихрем понеслись утраты,
Смерть рядом заправляла всем:
Два сына, два родные брата,
Скончались в пять и двадцать семь.
Вторая мать ушла от рака,
Сестра в «психушке» и она,
Как мощи, а квартира – рака.
Судьбою выпита до дна.
С огромною, сердитой кошкой
Жила. Дыханье тишины …
Пила, звонила: «Ну, хорошее
Скажи мне, девочка, скажи!».
А я, сжимая трубку, плакала
И слёзы общие текли
По проводам. Ты снова в лагере
Погоста - все твои легли.
Опять чадит труба на паперти,
Гудит набат (она в костре
Из боли, горя, слов и памяти)
По Жене, по моей сестре.
В окно стучит призывно пеночка:
«Поторопись, пора, скорей!».
«Иду! Я попрощаться, девочка,
Сегодня ровно сорок дней».