Мальчик кудрявый, белая птица,
под облака лёт.
В омут нырнуть – об лёд разбиться.
Глаз, вишь, врёт.
Солнце восходит, солнце восходит,
снова скитаний сон.
От берега к берегу бог наш бродит,
вводит в смущенье жён.
Следом за песней его печальной,
свистом в ночи – припев:
месяц плывёт, головой качая,
травит души дев.
Гордостью смятый, вечным страхом
крут берег тот, крут.
Ох, не буди тоску, сыромаха!
Врёшь, вру, врут.
Что же ты просишь, белая птица,
что я могу – дать?
В небо стремиться, вечная жрица,
сразу и дочь, и мать?
Руки – и крылья – вянут, немеют,
слаб тех свечей свет.
Тает звезда, и кончается с нею
вечный завет.
Что тебе снится теперь, мессия,
в потустороннем, где
нету меня, где все – чужие,
зато простор – беде?
Солнце восходит, солнце восходит,
снова рывок – взлететь!
Где нам, куда нам! Как хреново!
Осточертела клеть.
Так ты об лёд, о тело камня,
аэропланий бок
бьешься душой, башкой, руками,
а бог – ох-ох! – жесток.
Солнце мое, в душе зимее,
чем на дворе в январь.
Я полюбить тебя не смею
так, как любила встарь.
Что же ты бродищь, ласки силы
тратя на снежных баб?
Лучше меня слепил бы, милый,
в рот бы воткнул кляп,
чтоб не болтала, не читала
гаденькие стишки,
чтобы из зала дрянь не ржала,
наши узрев грешки.
Стоп, это ужас. Солнце, сволочь,
освободи меня
от новогодних пьяных ёлок,
свадебного огня,
от своего явленья слева
(жииииить ещё тыыыыщу леееет...),
от идиотского припева:
"Город, рыдай, раздет!"
О, новогодья миг желанный!
Долгая ночь без сна,
снег на асфальтах первозданный,
и я одна, одна!
И в одиночку дух традиций,
может быть, сберегу:
космос и ад, мне всё простится:
на карнавал сбегу.
Солнце взойдет, и наше детство,
слёзы, и смех, и дурь
кончатся не священнодейством:
дракою дул и дуль.
Тех откровений ложь, и наглость
полуслепой мечты,
и извращенье, что позналось,
Бог мне простит – не ты.
Мальчик печальный, лада милый,
глвз твоих как отказ
мне перенесть – и мир постылый
выплакать из глаз?
Цепью предательств удивлённый,
может быть, сохранишь
мину весёлую, влюблённый,
сердце не осрамишь.
И золотистым утром, Саша,
в реку войдёшь, как в сон,
и позабудешь степи наши,
марева стон-звон.
Круговорот бесстрастной жизни,
слаломный спуск, гон
чем заключишь ты? Тризной? Тризной!
Стон, звон – в сон!
Что ж, очищенье. На запястье
время пропляшет век.
И установлен час распятья,
ватой стерильной снег.
Тридцать три года, сын и книга,
дерево. Плоть и кровь.
А за плечами – рабство, иго,
голод, болезнь, любовь.
Да, и любовь, "горнило страсти",
сердцу лекарство – яд!
Ты на нее был царь и мастер
(очи горят, горят).
Вот! И избей, убей! Испей же
мести фамильной кун!
Ты – иудей, покуда с нею.
Пока со мною – гунн!
Тошны чужие сказки, Саша.
А русской сказки нет.
Нету тебя сильней и краше.
Но не звучит кларнет.
(написано на новый 1984 год, публикую на новый 2015 год; что-то в этом есть; в смысле, могу подписаться, все осталось по-прежнему, почти слово в слово; вот такую бессюжетную жизнь я прожила, с одним сюжетом, топчущимся то ли по кругу, то ли по спирали, но не центробежно, а центростремительно)