Публикация в журнале Новый свет

Отцу

             Дальше — тишина...
                В. Шекспир

 Я читаю твою тишину по слогам,
 ту — что дальше, сквозь все многоточья.
 Подплываю к другим дорогим берегам,
 обретаю родимую почву.

 И мне верится, знается как никому
 в лихорадке слепого азарта:
 я увижу тебя и тебя обниму
 послезавтра, а может, быть, завтра.

 Наша комната, помнишь, комод и буфет,
 собирается будничный ужин...
 К сожалению, в комнате выключен свет.
 Но с тобою зачем он мне нужен?

 Запоздалая нежность просроченных фраз,
 тяжких комьев падения звуки...
 Видишь душу мою на просвет без прикрас,
 как любовь моя корчится в муке?

 Та любовь, что не знает обёрточных слов,
 не рядится в перо и бумагу, -
 только боль, только бред и сумятицу снов,
 только кровь и солёную влагу.

 Пересохло застрявшее в горле «прости»,
 и в душе — как тяжёлые гири.
 Отдышаться мне дай, погоди, отпусти,
 не веди меня, память-Вергилий.

 Я живу тебе вслед, я дышу тебе в лад,
 я кричу тебе что-то вдогонку.
 Но рассыпан, как карточный домик, уклад,
 рвётся там, где особенно тонко...

 Припадаю к руке, провожу по щеке,
 приникаю к забытому снимку.
 А быть может, в туманном твоём далеке
 мы опять, словно в детстве, в обнимку?


***
 Заполняют ночи черновик
 звёзды быстрой бисерной строкою.
 Показалось мне в какой-то миг,
 что твоей он пишется рукою.

 О пиши, родной, ещё пиши!
 Нет важнее дела знать, что жив ты,
 слушать отсебятину души,
 разбирать твои ночные шифры.

 Звёзды-буквы чуточку дрожат —
 холодно им там без батареи.
 Как колючих маленьких ежат,
 каждую дыханьем отогрею.

 Пусть потом ожившие слова
 в сердце мне вонзаются иголкой.
 На столе статьи твоей глава.
 Твой портрет под левой книжной полкой.


Номер

  Мне снился номер телефона,
  что набирала я упорно,
  от нетерпения трясясь.
  Далёкий, как полярный полюс,
  чуть различим был мамин голос,
  но тут же прерывалась связь.

  Я набирала снова, снова,
  моля услышать хоть бы слово,
  готова каждого убить,
  кто подступал ко мне с помехой,
  с чужою речью, шумом, смехом,
  кто не давал мне долюбить.

  Проснулась вся в слезах надежды,
  не здесь, не Там, а где-то между,
  и номер тот держа в зубах,
  как драгоценную шараду,
  как незабвенную отраду,
  уж рассыпавшуюся в прах.

  Хватаю трубку, набираю,
  скорей, скорей, преддверье рая,
  уже пахнуло сквозняком...
  И слышу: «Временно не может
  быть вызван...» Значит, после — может?!
  И в горле застревает ком.

  О боже мой, что это было?!
  Я помню номер, не забыла!
  Что означает этот шифр? -
  пароль, что в реку вводит дважды,
  танталовой измучив жаждой,
  догадки молнией прошив?!

  Я обращаюсь молча к звёздам,
  откуда этот номер послан,
  что у меня внутри горит.
  И То тончайшее, как волос,
  минуя и слова, и голос,
  мне прямо в сердце говорит.


***
 Вы думаете, дважды в реку
 нельзя, но надо знать пароль.
 Душа могла, но за два века
 она свою забыла роль.

 Но ты послушай, ты послушай,
 что шепчет ива и ветла.
 Я столько лет жила на суше,
 а тут вошла и поплыла.

 Влеки меня в живой и мёртвой
 воде, неси к себе самой,
 как сердце, парус распростёртый,
 кораблик, крибли-краблик мой.

 Плыви, куда не входят дважды,
 фантом, сезам, калиф на час,
 избавь меня от этой жажды
 в обмен на всё, что есть сейчас.

 По мелководью, безнадёге,
 веди, неси меня, плыви,
 сквозь бред, горячку, слёз потёки,
 слова солёные любви.


Кукушка

Кукушка-выскочка в часах
не обещает жизни долгой.
Оно понятно, не в лесах.
Кукукнет пару раз - и в щёлку.

 Почти живое существо.
 Вещунья, пифия, сивилла...
 Я не боялась ничего,
 не верила и не просила.

 Но вот тебя прошу сейчас,
 боюсь и верю в это чудо -
 о накукуй мне лишний час,
 моя домашняя пичуга!

 О наколдуй мне лишний день
 и в нём тех нас, от счастья пьяных,
 и всех любимых мной людей,
 что скрылись в норках деревянных.

 Кукушка, стой, не уходи.
 Но мне за нею не угнаться...
 О знать бы, что там впереди,
 когда сердца пробьют двенадцать.


***
 Дождь вырвался из плена облаков,
 Запрыгал — посмотрите-ка, каков!
 Взломал свою небесную тюрьму.
 И пляшется, и плачется ему.

 Мой водный знак, самой стихии брат!
 Нет никаких нигде ему преград.
 Скосил глаза куда-то на висок
 и пишет что-то мне наискосок.

 А что в письме? Размытая строка...
 Течёт любви условная река.
 Живой воды таинственная власть
 на мертвенную сушу пролилась.

 Не плачь мой, мой дождик, лучше попляши,
 расплёскивая жалобы души.
 О сколько слёз! Прими же их, внемли,
 жилетка безразмерная земли.


***
Листва заметно поредела.
Седая осень на носу.
Вон паутинка полетела...
А как бы я ещё хотела,
не чуя ног, на голо тело
в зелёном погулять лесу!

Не впрок мне взрослые уроки:
взмахну руками —полечу!
Хочу забыть года и сроки,
брести, не разбирав дороги,
и примерять чужие строки
со вздохом, что не по плечу.

 Плоды устало бьются оземь,
 прохлады близко торжество...
 И хочется сказать мне очень:
 не наступай подольше, осень,
 на то, чем сердцем плодоносим,
 на песни горла моего!


***
Сотри случайные черты...
                А. Блок

 Наступит осень — праздник разноцветья -
 образчик смерти, красной на миру.
 О это третье испытанье — медью
 древесных труб, поющих на ветру!

 Огонь, вода и медь в одном флаконе -
 коктейль осенних поднебесных струй.
 Прощание в вагоне — взмах ладони,
 летящих листьев влажный поцелуй.

 Смотреть, как красят серую безликость
 цветные кисти уличных гирлянд,
 и проступает в листьях, словно в лицах,
 зарытый в землю дерева талант.

 Как детская наивная раскраска,
 расцвеченная пальцами юнцов -
 с лица вселенной сорванная маска
 и обнажённой истины лицо.


***
Пытаться душу уместить в тетрадь,
печалиться, когда не удаётся.
Всё меньше остаётся, что терять.
Всё больше любишь то, что остаётся.

Что нового? Да всё уже старо.
День завтрашний похож на день вчерашний.
На всём лежит прошедшего тавро.
И дышится свободней и бесстрашней.

«Всё в прошлом» - на музейном полотне
уже таким не кажется забавным.
Но всё, что вне — теперь уже во мне.
И жизнь полна единственным и главным.


***
 Наш дом огибают дожди и ветра,
 а нам в нём тепло и спокойно.
 Здесь нас не коснётся мирская мура,
 вселенские бури и войны.

 Пусть если вблизи — не увидеть лица,
 мы помним, какими мы были.
 Бесценные люди стучат нам в сердца
 сказать, что ещё не забыли.

 А если усталость наложит печать
 на всё, что не знало затвора,
 то есть нам с тобою о чём помолчать,
 и это важней разговора.


 ***
 Мир создан из простых частиц,
 из капель и пыльцы,
 корней деревьев, перьев птиц...
 И надо лишь концы

 связать в один простой узор,
 где будем ты и я,
земной ковёр, небесный взор, -
 разгадка бытия.

 Мир создан из простых вещей,
 из дома и реки,
 из детских книг и постных щей,
 тепла родной щеки.

 Лови свой миг, пока не сник,
 беги, пока не лень.
 И по рецепту книги книг
 пеки свой каждый день.


***
Болящий дух врачует песнопенье
                Е. Баратынский

 Стихами не врачуют, а бичуют,
 когда они действительно стихи.
 И сердце разрывают, и линчуют
 слова порою, даром что тихи.

 Зачем стихи, когда могу без звука,
 вмиг обретя блаженство и покой,
 в горячую твою уткнуться руку
 и потереться о неё щекой.


Гости

Мандельштам приедет с шубой...
             А. Кушнер

Мне снился сон: ко мне съезжались гости
на дачу, что уж продана давно.
Вот Пушкин со своею жёлтой тростью
и с кружкой, из которой пить вино,

проснувшийся от солнца и мороза,
в кибитке, к удивлению ГАИ...
А вот и Блок с привянувшею розой
в бокале золотистого аи.

Вот Анненский с обиженною куклой,
спасённой им в Финляндии волнах,
Кузмин с шабли и жареною булкой
и с шапкой, как у друга Юркуна.

Вот Хлебников, безумный, но великий,
с кольцом на пальце, взятом напрокат.
Цветаева с лукошком земляники,
с нажаренною рыбой на века.

Ахматова с неправильной перчаткой,
с тоской по сероглазым королям,
Есенин со своей походкой шаткой,
знакомой всем в округе кобелям.

Вот Мандельштам и следом Заболоцкий -
с щеглом один, другой же со скворцом.
А вон вдали вышагивает Бродский
с усталым и пресыщенным лицом.

Да, тяжела ты, слава мировая...
Он без подарка, но с собой стишок.
Вот Гумилёв с последнего трамвая,
успевший, пока с рельсов не сошёл.

Вот Маяковский с яростным плакатом,
в любовной лодке, бьющейся о быт.
С жерлом Державин, Вяземский с халатом -
никто из них не умер, не забыт.

И Пастернак с чернильницей февральской,
забрызганный слезами от дождя,
и Фет с приветом от отчизны райской,
что просиял и плачет, уходя...

О пробужденье с жалкою подменой
небесной песни на раёк земной!
И Афродита снова стала пеной,
причём не океанской, а пивной...


Вечные названия

 «Советская», «Октябрьское ущелье»,
 - мой бог! - «Коммунистический тупик»!
 И смех, и грех, и горечь, и веселье
 в названиях, заведших нас в тупик.

 В них всё, чего так страстно мы хотели,
 все наши миражи и муляжи,
 чего, конечно, не было на деле,
 но нас учили жить тогда по лжи.

 И я живу, старея год от года,
 на улице, где нет ни фонаря,
 но имени не просто там кого-то, -
 «Пятидесятилетья Октября»!

 И столько ж лет хожу, сутуля плечи,
 не видя лучезарный тот причал,
 от будущего светлого далече,
 что кто-то где-то твёрдо обещал.

 

***
 Вопрос не в том, нам плыть куда,
 где выплыть, там иль тут,
 а в том вопрос, а в том беда,
 что нас нигде не ждут.


 ***
 Живём как умеем, пока нас доской
 по лбу гробовой не прихлопнет, -
 в обнимку с обманом, вприкуску с тоской,
 вприглядку с таким, чему слов нет.


***
 Мы ждём перемен...
                В. Цой

 Скоропостижно клёны облетают,
 качая непокрытой головой,
 и листьев треугольники витают,
 как похоронки Третьей Мировой.

 Не надо перемен, уже не надо, -
 ни скоростей, ни лживых новостей,
 масс медиа и телеклоунады,
 навязчивей непрошенных гостей.

 Замолкните, уймите, обезбольте
 то, что ещё колотится в груди!
 С эпохой в ногу? Нет уже, увольте.
 У нас давно с ней разные пути.

 Эпоха фарса, блёсткая наружно
 и выжженно-бездушная внутри,
 когда всё можно и ничто не нужно,
 когда никто не нужен, хоть умри.

 Но есть же мир живой и неказённый,
 где радуются солнцу и весне.
 Таращатся невинные глазёнки
 цветов, что не слыхали о войне.

 И я иду средь прочих невеликих,
 тропинками исхоженных орбит,
 улыбки собирая как улики
 того, что мир не умер, не убит.