ПУШКИН У НАЩОКИНА
(16.02.1831г.)
Вечер, как серебрецо,
вздрогнул от испуга –
подкатили под крыльцо
сани, словно вьюга.
Вышел барин – и кричать:
«Таня, друг отменный!» –
целовать и обнимать
кинулся мгновенно.
В сени – хлопнувши дверьми.
Взвился чёрный локон.
«Где ты, чёрт тебя возьми,
милый друг, Нащокин?!»
И уселся на софу,
и глядит на Таню:
«Напишу тебе строфу,
прямо в сердце раню.
А сегодня ранен я –
ведь, поди, слыхала:
холостая жизнь моя
от меня сбежала.
Я женюсь… – И замер весь. –
Прожитое – склянка,
уронил – убавь-ка спесь
и среди осколков днесь
жизнь оставшуюся взвесь…
Эх, споём, цыганка».
Таня ласково берёт
стройный гриф гитары,
звуки льются, словно мёд,
навевают чары:
«Пусто в поле нашем вновь,
вся в пыли дорога –
мой предмет – моя любовь –
от меня далёко.
Холодна висит луна,
от безлюбья злая.
Увезла его жена,
увезла, лихая.
Скачут кони-ловкачи,
вольно, без погони.
Кони чьи, ах, белы чьи?..»
«Да мои ведь кони», –
молвил Пушкин и схватил
голову руками,
как ребёнок загрустил
и заплакал что есть сил
горькими слезами.
«Александр, не надо, брось,
что за униженья,
понимаешь сам, небось,
глупость положенья».
«Павел Войнович, прости, –
вырвалась помеха;
ты же знаешь, что в чести
у меня потеха.
Только Таня молодец!
Что за песня – сила:
душу мне с конца в конец
всю разбередила…
Что ж, в свидетели скрижаль,
есть ли, нет ли мочи,
только больше мне печаль,
словно тёмная вуаль,
не покроет очи.
Эх, с цыганскою гурьбой
мы ещё споём с тобой,
друг и благодетель».
И – на улицу стрелой,
крикнул: «Ну, гони, родной!..»
Бог ему свидетель.