Проснувшись под ёлкой второго
в бесформенной луже сырого,
восстал на колени из мрака
поэт по фамилии Раков.
Затем, постояв на коленях,
он вспомнил о девушке Лене,
понюхал ещё раз компост
и встал уже в полный рост.
Тихонько вращались планеты.
И Боже, которого нету,
прикалывался свысока.
Тут Раков качнулся слегка
и понял, что ёлка и лужа, и запах, и тремор, и хуже,
и снег за окном, и вода, на кухне текущая вдаль,
орущий за стенкой Задорнов, в башке негодующий жёрнов,
засохшая кровь на сопатке и девушка Лена в остатке,
могли означать лишь одно:
что Раков скатился на дно.
Попытка припомнить, а как же…
в каком таком праведном хадже…
его занесло в этот дом…
Нет, Раков не помнил. Ведом
позывом попить и пописать,
он зло прохрипел типа: «киса,
а где у вас можно… воды…»
Услышав из кухни: «Сюды!»,
не делая резких движений,
но всё же воспрянув, (уже ли!)
поэт устремился на зов. За грудой тарелок, тазов,
бокалов, фужеров и банок, судочков, кастрюлек, креманок
увидел он кухни закут.
И Лену увидел. И тут
наш Раков отчётливо вспомнил улыбку и взгляд её томный,
и светлые лёгкие пряди, и скромную пошлость в наряде,
автобус, забитый битком, и очередь за коньяком,
и первые прикосновенья,
цепочки серебряной звенья,
которые с девичьей шеи он рвал, от коня хорошея,
пьянея, теряясь, блажа, уже на волне куража,
почти что любя эту Лену,
вгрызаясь, кончая мгновенно,
без страха, что станет отцом.
И Раков сблевал холодцом.