Ах Пушкинс, Пушкинс! Когда же мне не до тебя…
Я сдался сам. Пришел в полицию и сообщил, что отравил своего друга, писателя Пушкинса. Мне не верили, но я настаивал. Меня спрашивали о причинах, мотивах, я все честно рассказал.
Я писал стихи, писал прозу. Мои стихи, помнится, печатаны были в «Пионерской правде», мой фантастический рассказ, чем я особенно горжусь, был публикован в «Комсомолке», в разделе «Алый парус». (Сейчас я думаю, что это был первый фэнтези на Ивановской земле. Но разве ж то докажешь!)
Я работал над каждой строчкой, над каждой! Одну строку я мог писать день, неделю... Месяц! Бессонными ночами я работал, переставляя запятые и тире, чтоб смысл яснее был.
Но Пушкинс! Он писал просто и легко, как Бальмонт.
Пусть его талант выше. Пусть! Но что за вольность, где же уважение к дару? Где знаки пунктуации? Я не вынес.
Какой-то майор, наконец, согласился принять от меня заявление о явке с повинной, потом с меня взяли показания. Я был правдив! Нет правды на земле, но я правдивым был единственный из смертных.
Поэму он писал тогда о красном мужике из красного ж Манчестера. За кружкой пива сели мы в пивной у пешеходного моста чрез Уводь, напротив входа в Пушкинские бани. Он протянул машинопись мне.
Взглянул я. О! Что за слог, каков масштаб! Но, Боже мой, одни ошибки…
Отлучился он котлету взять (в нагрузку к кружке пива полагалась), носитель дара нерадивый. Ум помутился мой. Не зависть то была. То обострилось чувство не-спра-вед-ли-во-сти. Яд в кружку ссыпал я. И побежал в Октябрьский, сдаваться.
Меня усадили в машину и увезли к странным парням в белых халатах, Иван Петрович один из них. Сколько был там я, не знаю. Долго. Плохо помню, что и было. Помню, как в коридоре был фикус в кадке, а около него, у окна, кушетка с синим верхом из дерматина, потрескавшегося на углах... Между рамами – мертвый шмель. Я садился на кушетку и видел в окно там, за забором, снующих взад-вперед людей. Идет дождь. Ходют и ходют серые люди гуськом, обходя лужи. Навстречу гуську – встречный гусек. Зонтами цепляются, зло смотрят друг на друга.
Некрасивая тетенька в несвежей белой шапочке делала мне уколы. Раз в неделю приходил из другого корпуса дяденька с бородкой, говорил со мной о социальной адаптации.
Адаптация – это значит идти к этим людям, делать вид, что ты один из них, и притворяться, что с ними хорошо, что в их книжках нет ошибок, а если и есть, то совсем немного, и ошибки эти вовсе не нервируют.
Но скоро я узнал великую тайну! Я узнал, что люди в белых халатах сами не верят в свою религию, они просто не знают другого. Их научили, что одиночка, единица без нуля – опасность. Если эту единицу не удается растворить в толпе, то надо изолировать и лечить. Так говорил мне Иван Петрович.
Однажды ночью Иван Петрович пришел ко мне в палату № 6, залез под одеяло, обнял, дрожал весь. Я думал – голубой, чуть не вырвало сначала. Оказалось другое.
«Я, говорит, Иван Владимирович, такой же, как ты, тоже не хотел адаптироваться, не хотел к ним идти, мечтал дружить с Наполеоном. А потом так случилось, сам не знаю как. Интересовался этим, поступил на психиатрию, кончил, теперь их лечу. Точнее не их, а таких, как ты да я. На самом-то деле я точно знаю, теперь наверное знаю, как профессиональный психиатр. Лечить-то надо их… Их! Но уж так у нас принято. Нет правды-то на земле. Мы, психиатры, «лечим» здесь здоровых, делаем их как все, то есть, по правде если, больными. Хотя делаем вид, что все наоборот. Но многих мы «вылечиваем». И мы все это знаем. Молчим! Потому как если мы это скажем, то нас начнут «лечить». А лечить-то нас будут те, которые такие же как мы, но только молчат об этом-то. Потому и мы молчим. И ты молчи, делай вид, что ничего не знаешь...»
Потом он мне говорил, в другой раз уже, перед выпиской почти, что меня «вылечить» невозможно, но что надо мне делать вид, будто бы вылечился я вовсе.
«Понимаешь, друг ты мой, Сальерин, говорит, ясный мозг человеческий, у кого он есть (а у тебя-то точно), орган самоочищающийся, и сколь ты его химией ни трави, сколь ни внушай в него, что, мол, нет в нем инаковости, что адаптация, мол, нужна – терапия эта лишь на время будет. Все выйдет, кровью вымоет и с мочой дальше в землю, так чистый мозг опять и останется, как у ребеночка, врать не способного. Ты и не ври себе, только им ври, иногда хотя бы…».
«Еще, – говорит, – важно знать тебе, что всех нас, каменщиков, по проводам, электромагнитным волнам и спутникам системы ГЛОНАСС Шпик видит».
И как выписали меня, опять читать я начал. Но теперь только Ивановских Писателей. Худо быстро стало. Успокаиваю себя, успокаиваю. В окно посмотрю – и дальше читать. Но опять – бац – что-то торчит вдруг в тексте, что-то читать мешает. Торчок этот пытаюсь перепрыгнуть, пропустить, и тут сразу торчок опять – запятая стоит не на месте и рвет смысл предложения. Зачем? Гудит мой ясный мозг. Где яд, друг Зорро, где твой лук?
И не выдерживал однажды уже – бросил книгу в окно, она как раненая птица, маша обложкой, бочком как-то слетела с пятого этажа на тротуар, шмякнулась лицом в грязь. А дождь-то идет! Люди гуськами в обе стороны. Затоптали. Очень неприятно за свой поступок. Надо бы в топку. Но я не в паровозе, хоть и еду вроде. Я в маленькой коммунальной комнате в самом центре славного нашего города, пролетарской нашей столицы.
Терпел долго, мучился. Прошлую зиму, к весне, в марте где-то, совсем уж невтерпеж стало. Пошел туда, где лечился-то, поговорить чтобы с Иван Петровичем. Нет его! Перевели куда-то из Богородского. Позже узнал через знакомых, по блату то есть, что в Кострому его, в «Никольское» перевели. Проявил, видно, Иван Петрович хорошо себя, пошел на повышение. Что делать-то мне? Чую, нужно советоваться с ним, а то ясный мозг мой лопнет, уж очень он очистился от химии. Когда книжки читаю, в нем давление подымается, перегрузки гудят в ушах. Что ни возьми – везде одно и то же. Читать вроде интересно. Читаешь, читаешь. Потом, бац – запятой нет, точка не стоит, буква пропущена, или, наоборот, лишняя, или слово целое дважды написано, или вообще его нет, а надо. Или еще вот часто – ни одного тире во всей книге, а одни только, прости Господи, дефисы. Уж лучше бы наоборот – одни тире, известно же: «В начале было Слово», потом сразу тире.
Думал-думал, решил письмо написать, прямо туда. Костромская область, п. Никольское, психбольница «Никольское» доктору Ивану Петровичу. Послал я ему вопрос свой, что, мол, делать-то мне теперь – мозг ясный, а везде в книгах ошибки. Нет правды на земле! Жду потом, почти не надеюсь. Думаю, или «лечат» его там, или побоится написать в открытую-то, Шпик ведь увидит. На днях получил ответ, привожу его полностью.
«Здравствуй, дорогой Иван Владимирович! Приятно знать мне, что помнишь обо мне и благодарен за лечение. Давление в твоем мозгу убавить можно простой гигиенической процедурой доктора Ромбугевича. Пользуйся ей, но не злоупотребляй. Позвони на номер (указанный в письме номер телефона опускаю во избежание обвинений в скрытой рекламе И.В.С.) и скажи им, чтобы провели тебе Интернет, заведи там страничку в Живом Журнале, да и пиши все, что думаешь, не держи в себе, и яд тоже. Выход будет. Ничего не бойся, Шпик все видит, все равно». Ниже приписка: «Помни только: правды нет и выше».
О чем это он? Про дождь, может, который льет уже второй месяц? Или неужели и в Москве стали книги с ошибками делать? Где ж правда-то?
Так ли я понял Иван Петровича, нет ли, не знаю. Но провел Интернет. Чтоб мозг мой ясный, не обманутый мной же, от давления и яда злобного не лопнул, буду выполнять теперь регулярно (с перерывами на лень) из гигиенических сугубо соображений процедуру доктора Ромбугевича.
Первая процедура уже завтра. Только завтра еще, но уже отлегло как будто. От намерения видно уже легче.
...