В тридевятом Замоскворечье устье улицы тронул снег.
Здравствуй, друг тоски предсердечной, здравствуй, чёрный мой человек.
Посиди со мной, побаюкай, скорбью с ложечки покорми,
словно крошечного малютку без умения говорить. Что я делаю на Земле? Я
жгу глаголом и глажу, жру сердце публики ошалелой, словно тля плоть листа в жару. Им сладка, им приятна патока обезумевших моих слов. Я для них словно ангел сахарный, словно пряничный богослов. Все их взоры ко мне прикованы, их уста во мне чуют мёд. Вся их вера склонила голову пред божком, взявшим облик мой.
Но куда от неё деваться мне? Я пред ней беззащитно гол. Все меня возвели на царствие за великое
ничего.
Я бегу, я по-лисьи путаю многоточья своих следов. Нагоняют меня, аукают, скоро, скоро меня застукают
без одёжки и без стихов.
Луч фонарный вершит судейство. Устье улицы тронул снег.
Я писал себе письма в детство, но никто не ответил мне.
Видно, где-то лежит застрявшей моя весточка издали или этот почтовый ящик состирался с лица Земли. Я не бедствую, обрастаю почитателями /почти/. Ввысь взлетает вороньей стаей мой убогий речитатив. Я шагаю навстречу ветру, я стихом пробиваю щит. Я разбрызгиваю по свету свежевыжатый сок души. Только что от меня осталось? /Был весенний, да вышел весь/ Отягчающая усталость и смягчающая - болезнь. Я один, с пустотой подмышкой, и она мне верна, как пёс. Пусть полюбят меня, расслышат, пусть сравняют с самим Всевышним... Только это всё - не всерьёз.
Только это всё - лицедейство, совокупность моих личин. Я писал себе письма в детство, но ответа не получил.
Видно, этот почтовый ящик состирался с лица Земли,
видно, то, что являлось счастьем,
для меня
не уберегли.